ФИКШН35: «Объявление короткого списка»

В конце мая было объявлено о новой премии для молодых авторов ФИКШН35, инициатором создания которой стал литературный критик и блогер Владимир Панкратов. В рамках премиального процесса предполагается несколько обсуждений текстов, вошедших в лонг-лист. Мы продолжаем публиковать их расшифровки — на пятой дискуссии, прошедшей в Москве неделю назад, состоялось объявление шорт-листа.

Владимир Панкратов: Всем добрый день! Будем, наверное, начинать, уже полвосьмого. Я всех приветствую. Спасибо, что пришли, решили этот вечер провести с нами. Мы сегодня определим короткий список премии ФИКШН35, премии для молодых авторов. Определим его в живой беседе, то есть никто из нас полностью короткий список сейчас не знает. Эта премия в этом году проводит свой первый сезон. Участвуют в нем авторы до тридцати пяти лет включительно. Длинный список сформировался с помощью номинаторов, мы попросили их назвать книги, которые им понравились за последний год. Каждый из них выдвинул одну или несколько книг. Таким образом получился длинный список из тридцати одной книги. Пока мы собирались, все книги из длинного списка были показаны вот здесь на экране. Еще на некоторых креслах есть распечатанный длинный список. Сейчас именно из этого длинного списка мы определим короткий. Каким образом мы это будем делать? Каждый из членов жюри имеет право выдвинут одну, две или три книги в короткий список по его желанию. При этом в короткий список не может попасть больше десяти книг. Если попадет больше, то мы будем дискутировать дальше и определяться со списком.

Я бы хотел, чтобы это мероприятие прошло не по обычной структуре, когда первый час занимает беседа спикеров, а потом пятнадцать минут на вопросы из зала. Я предлагаю вам задавать эти вопросы сразу, как только они у вас появляются. Мы, проводя другие наши обсуждения, поняли, что такой формат наиболее интересен, когда люди из зала сразу задают интересующие их вопросы. Так что не стесняйтесь. Единственное, чтобы задать вопрос, мы должны дать вам микрофон, потому что мы сейчас ведем запись.

В премии, кроме номинантов, есть еще члены жюри. В самом начале их было пять. Сейчас расскажу, что случилось с остальными членами жюри, теми, кого сейчас вы не видите перед собой. Такая история, в которую можно даже не поверить. Но о том, что некоторые из них не примут сегодня участия, я, например, узнал сегодня утром. Во-первых, у нас в жюри изначально была Маша Бурова, книжный блогер, которая ведет Telegram-канал «Женщина пишет», где она читает книги, написанные женщинами. Она еще где-то месяца полтора назад написала мне, что переехала в Москву и начала учиться, и она не сможет принять участие в жюри, так как у нее, видимо, не осталось совсем времени, и поэтому она с себя эти полномочия сложила, так скажем. Но одновременно из-за того, что это случилось только лишь месяц назад, я решил никакую замену не производить.

Также у нас есть в жюри главный редактор петербургского портала «Прочтение» Полина Бояркина. Она в жюри остается, но ее сегодня с нами нет. Она не смогла сюда приехать из Петербурга, но она отправила нам видео-привет, который мы сейчас посмотрим, где она выдвигает книги в короткий список и объясняет, почему.

Есть еще Женя Лисицына. Это книжный блогер, которая ведет Telegram-канал greemlampbooks. Она тоже не смогла приехать, потому что заболела. Но при этом она мне отправила своих фаворитов. Их я, наверное, озвучу, наоборот, в самом конце.

И есть также Сергей Лебеденко — писатель, журналист и автор Telegram-канала «Книги жарь» — и Сергей Сдобнов — литературный критик, — которые тоже является членами нашего жюри и сегодня будут озвучивать свои предпочтения.

А начать я предлагаю все-таки с видео-привета от Полины Бояркиной, который я сейчас включу, а после мы уже начнем беседу с теми, кто присутствует сегодня.

Полина Бояркина: Добрый день, дорогие друзья, коллеги, слушатели. Я очень рада приветствовать вас всех сегодня на обсуждении. Мне очень жаль, что я не могу присутствовать лично, и поэтому я шлю вам свой видео-привет из Санкт-Петербурга. Я хочу сказать большое спасибо Володе Панкратову за эту замечательную инициативу, за возможность прочитать такое количество хороших текстов. Я правда считаю, что в длинном списке премии ФИКШН35 все тексты хорошие, любой из них вы можете взять себе на вооружение. За возможность обсудить эти тексты с коллегами. То, как был организован премиальный процесс. Мы могли как-то поспорить, друг с другом не согласиться или даже как-то можно было изменить свое мнение о книгах. И за особенно важную для меня возможность как-то осмыслить текущий литературный процесс. Когда я пыталась определиться со своими фаворитами из списка, был такой момент, который я должна оговорить. Мне достаточно сложно было сравнивать тексты разного объема, потому что в списке были как повести, например, на тридцать страниц, так и романы на пятьсот страниц. Мне кажется, что для создания таких текстов требуются несколько разные авторские компетенции, и поэтому лично мне было сложно поставить их в один ряд. Дальше я определилась с четырьмя авторами, чьи тексты мне понравились больше всего. И думала, каких троих из них выбрать, потому что в список могут попасть максимум трое. И дальше я поняла, что двое из этих авторов, с моей точки зрения, получили уже достаточно широкое признание как со стороны критики, так и со стороны читателей, и поэтому сегодня я бы хотела привлечь внимание к двум другим очень достойным и очень талантливым, на мой взгляд, авторам, чьи тексты, я бы хотела, чтобы прочитало как можно большее количество людей. Итак, барабанная дробь… Авторы, которых я бы хотела выдвинуть в короткий список, — это Анаит Григорян и ее «Поселок на реке Оредеж», а также Артем Серебряков и его книга «Чужой язык». Рассказ Артема Серебрякова, который вошел в эту книгу в том числе, я прочитала еще несколько лет назад, и тогда он совершенно меня потряс, и лично для меня ощущение потрясения от текста — это очень важное ощущение, и я всегда стараюсь его для себя фиксировать и, собственно, фиксировать тексты, которые его у меня вызывают.

В случае с обоими авторами — и с Григорян, и с Серебряковым — как мне кажется, для меня особенно интересным, помимо собственно содержательной стороны, было то, как сделаны эти тексты. Умение авторов работать с различными приемами. Потому что у Григорян на фоне в общем-то достаточно сухого и реалистического описания жизни поселка наблюдается то, что все это происходит в каком-то абсолютно сказочном хронотопе. И автор интересно, на мой взгляд, работает с читательскими ожиданиями, которые за счет композиционного слома в тексте обманываются, меня очень сильно впечатлила часть, посвященная отцу Сергию, где, собственно, текст, перемежается отрывками из молитв. Мне показалось это достаточно сильным приемом.

В случае с Серебряковым мне кажется, что, помимо сюжета, который есть в каждом отдельном тексте (а это сборник рассказов и повестей), каким-то метасюжетом этой книги является работа со словом. Это очень заметно, если обратить внимание на тексты, обрамляющие сборник и, собственно, на его название. Серебряков интересно работает с опытом писателей-предшественников и, как прилежный ученик, он опробует какие-то разработанные уже до него техники в своих текстах для того, чтобы через них прийти к какому-то своему собственному языку. На этом у меня, пожалуй, все. Большое спасибо за внимание и хорошего вам обсуждения.

В. П.: Я пока буду записывать тех, кого уже назвали. А тебя, Сергей, наверное, попрошу начать говорить. Наверное, сначала не о фаворитах, а в целом о списке, о том, какие были впечатления. Вот Полина сказала про разный объем текстов, также мне говорили, что тексты вообще слишком разные — по жанру, по стилистике — для того, чтобы их оценивать как-то в одном списке. Вот что ты об этом думаешь? А я пока буду записывать Полининых фаворитов.

Сергей Лебеденко: Я хотел, наверное, для начала описать действительно тезисно, что я увидел, когда прочитал полностью весь наш список. И у меня, пожалуй, три тезиса, с которых я бы хотел начать. Первый — миллениалы перепридумали литературу. В том смысле, что литература из списка, который мы наблюдаем, и авторы которого принадлежат поколению миллениалов, отказывается от принципа, которым, как кажется, руководствуются многие авторы более старшего поколения, когда пытаются описать жизнь страны через глобальный нарратив: вам дают панораму жизни семьи на протяжении столетия, вам пытаются свести все эти множества линий в некую глобальную идею и эту философскую идею донести до читателя. Но авторы из нашего списка — они не таковы. Они занимаются тем, что картографируют реальность вокруг них. Они увидели, что глобальные нарративы сегодня становятся менее актуальными, потому что, с одной стороны, есть некий глобальный нарратив государства, который нам навязывают официальные СМИ, есть глобальные нарративы романов этого старшего поколения, но это их не интересует, потому что они понимают, что микроистории, микроуровень сегодня гораздо более востребован, потому что о нем никто раньше не задумывался. И значительное число авторов из нашего списка занимаются как раз картографированием каких-то маленьких реальностей, в которых они обитают, некоторые пытаются выйти куда-то на уровень выше, то есть осмысления того, что происходит, а некоторые — нет. Прежде чем назвать второй тезис, я должен сказать, что нахожусь в несколько смешанной позиции, потому что, с одной стороны, я и выпускник магистратуры «Литературное мастерство», и преподаю литературное мастерство, и все эти техники creative writing мне знакомы, и я признаю их важность в литературе. Потому что когда мы рассказываем историю нашему читателю, мы должны считаться с тем, что читатель воспринимает совершенно определенные техники в письме и в тексте, и если мы хотим рассказать некую историю и донести ее до большего числа людей, мы должны ими пользоваться. Но, с другой стороны, я понимаю, что эта техника приводит к схематичности того, что мы читаем в таких текстах. А схема, как известно, умертвляет текст, схема умертвляет язык. Поэтому другая моя часть ратует за большие эксперименты в тексте. Потому что именно путем экспериментов, путем сомнения в том, что мы видим вокруг себя, и сомнений в неких постулатах и переосмысления их, и находится развитие. И вот эти два вектора, когда сходятся, рождают нечто по-настоящему новое и интересное, что есть, в том числе, и в нашем списке. И второй мой тезис, который я произношу с позиции и преподавателя литературного мастерства и профессионального читателя, это то, что каким-то образом, я не хочу говорить, что это объективное наблюдение, это мое чисто субъективное наблюдение, но писатели-женщины в нашем списке пишут лучше, чем мужчины. Каким-то образом получается, что у женщин выработался некий способ говорить о реальности, о современности так, чтобы и осмыслять ее, и картографировать то, что они видят вокруг, и выводить это на некий уровень вне себя. То есть, в этих текстах больше эмпатии, в этих текстах меньше рефлексии, и они сюжетно лучше построены, чем тексты авторов-мужчин. Я выношу этот тезис на обсуждение, я не уверен в том, что он объективен, тем не менее. Это такое наблюдение. И третье, пожалуй, то, что авторы начинают работать с документальным материалом и этого становится все больше. И речь идет не только о Visitation Ольги Брейнингер (это повесть, в которой используются документальные свидетельства октября 1993 года, хотя повесть сама по себе фантастическая), но и действительно какие-то попытки смешать нон-фикшен и фикшен в одно, и это несмотря на то, что кажется на слух, не рождает некую мешанину, в которой невозможно разобраться. На самом деле получается действительно интересно. Поэтому я должен поблагодарить тебя за то, что мы все здесь собрались и за то, что, собственно, эта премия существует. Потому что, в итоге, публика увидела тридцать один, даже больше, текст, каждый из которых совершенно уникален, он особенный. И это то, что обычно не встретишь на полках магазинов.

В. П.: Насчет женской прозы, извини. Не женской прозы, я условно ее так назвал все-таки, но ты, наверное, думал об этом. Какие могут быть причины у этого? Понимаешь, что это такое чисто субъективное ощущение? И я тоже им делился, когда мы в Нижнем Новгороде говорили о книгах, написанных женщинами, или о книгах, где главные герои — женщины, девушки. И мне тоже показалось, что почему-то от автора-женщины мы получаем как-то больше разнообразия, что ли, я не знаю, то ли тем, то ли проблематик, вокруг которых все крутится.

С. Л.: Тут сложно сказать, но мне кажется, что сейчас женщины все больше осмысляют свои права, свое положение в обществе и, соответственно, происходит осмысление не только своих прав, но и прав других, собственно, как бы сказать, других правовых категорий граждан и других, в принципе, живых существ. И эти тексты — они больше пропитаны эмпатией, и, собственно, и женщины начинают лучше писать, потому что сейчас (ну, это статистические данные) большая часть читателей — женщины, соответственно, и они начинают лучше писать уже из накопленного читательского опыта. Разумеется, так просто не уложишь в один тезис причины, но я думаю, что это могут быть они, конкретно тут.

Сергей Сдобнов: Ну, это не значит, что женщины раньше как-то хуже писали.

С. Л.: Конечно, разумеется.

С. С.: Всем привет! Я согласен, на самом деле, со всеми замечаниями. Во-первых, да, миллениалы, в общем-то, видят только себя — и это нормально. Поэтому они, собственно, и пишут про себя и свой опыт, а не про опыт страны, в которой они, в общем, еще ничего не знают. И это тоже нормально. А история про женщин, которые в этом списке написали книжки интереснее, чем мужчины… Да, так получилось. Но мне кажется, что это связано с тем, что сегодня — это будет довольно стереотиный ответ — женщины просто больше видят чего-то в мире, кроме себя. Ну, по крайней мере, опыт показывает так,

В. П.: Почему? Почему? Вот как раз вопрос в этом.

С. С.: Ну, не эгоисты. Не знаю. Но вообще, конечно, это немножко сексистский разговор, потому что мы говорим: «Вот женщина, она, значит, видит. Мужчина — не видит». Просто так вышло, что книжки, которые написали женщины, нам почему-то нравятся больше. Наверное, потому что действительно они больше читают, то есть аудитория женская… статистика говорит, что 80%, даже, по-моему, больше, покупателей книг — женщины. На самом деле, это вопрос очень сложный. Я не думаю, что мы сегодня его решим. Может быть, мы, рассказывая о книжках, наткнемся на что-нибудь интересное, или наши зрители из зала выдадут нам решение, которого у нас нет.

У меня есть претензия к, в общем, восьми книжкам, в целом, из тридцати одной. Она заключается в том, что, как мне кажется, все книжки, которые в этом списке попытались нам рассказать о том, что происходит прямо сейчас, об этой, знаете, реальности за окном, они все не очень удачные, на мой взгляд. Потому что все это становится довольно скучным.

В. П.: По разным причинам неудачные? Или?..

С. С.: Вот пример. Я сегодня переслушивал книжку Алисы Ганиевой «Оскорбленные чувства», честно говоря, я подумал, что эта книжка могла быть просто сериалом на канале «Россия». Для меня она вообще никак не выбивается из круга детективов. Если вы не читали эту книжку, это история о том, что в некотором городе, не Москве, но в России, начинает что-то происходить: разным чиновникам, людям, имеющим власть и не только, подбрасывают анонимные сообщения, они начинают пугаться. Один из героев умирает. Вообще, там несколько человек умирают сразу жепочти что. И, собственно, все действие, крутится вокруг того, что все за всеми следят, все всех подозревают и у каждого за душой есть грехи. И все как бы запятнаны в своих грехах. В общем-то все это довольно не ново, а сама книжка мне не понравилась, как и многие книжки о реальности за окном именно потому, что люди как будто пытаются рассказать нам что-то новое, документировать, а получается сериал с телеканала «Россия», с моей точки зрения.

С. Л.: То есть основная проблема в том, что пытаясь описать реальность, они берут штампы из неких жанровых вещей?

С. С.: Например, Рома Бордунов «Страна возможностей» — этот текст мог быть в любом ЖЖ двухтысячных. Никакой принципиальной разницы между ЖЖ-юзером Волгограда и книжкой Ромы Бордунова я не вижу. Это не значит, что она какая-то ужасная от этого, просто у нее, мне кажется, нет для меня, как для читателя, добавочной стоимости. Когда мы говорим о реальности — это история про схватить современность — для меня книжка Некрасовой ловит современность гораздо лучше, чем книги Оли Брейнингер и Алисы Ганиевой. Я стал уже про всех говорить плохо, так что я помолчу.

С. Л.: Дело в том, как мне кажется, что мы, авторы и читатели, стали видеть, что основным способом наложить реальность стало не наложить ее — бам, мы берем новостную ленту и накладываем на готовый трафарет: детектив, триллер, боевик. Это все и в книжках, которых нет в нашем списке, есть, и в наших есть. Нужно, осмысялл реальность, видеть в ней метафору, которая позволит через эту призму заглянуть и увидеть вещи, которые за новостной лентой мы не замечаем. В нашем списке такие книги тоже есть, какие-то я отобрал в свой персональный короткий список, какие-то нет.

С. С.: Вообще с реальностью неплохо работал — но опять же это не русский писатель и он суперизвестный — Франзен. Вот он работает с повесткой. Если вы хотите работать с повесткой — учитесь у Франзена.

В. П.: И писать по десять лет романы.

С. С.: Почему нет? У тебя есть недостаток в чтении? У меня давно нет.

С. Л.: Но это совсем не означает, что не должны писать больше — должны. Мне кажется, поскольку мы не можем просто взять и написать какую-то историю из жизни, потому что все они так, или иначе будут копировать друг на друга, мы должны брать микроисторию и стараться понять, что в ней главное — поэтому фантастика стала работать как такой объяснитель. Поэтому активно читают фантастику сейчас и у нас ее достаточно прилично в списке. Фантастика за счет метафоры, фандопущения преломляет эти факты, которые разбросаны вокруг нас и которые мы не можем все уловить за хвост и описать, и пытается вычленить главное. И у нее довольно часто получается.

С. С.: Про фантастику мне кажется это очень важная мысль. Недавно я послушал на Storytel сборник рассказов премии «Будущее время» — и я не очень верил в то, что послушаю и мне будет клево, но мне было клево. Я очень любил в свое время научную фантастику — и этот сборник прекрасный.

В. П.: Но давайте уже начнем объявлять лауреатов.

С. Л.: Я бы хотел начать с перечисления книг, которые мне кажется важным упомянуть в контексте моего короткого выступления, но которые не попали в мой список. Потому что помимо того, что есть вкусы и пристрастия, сейчас нам кажется, глядя на книжные полки, что есть два способа писать книги: а) сценарии в твердой обложке и б) мемуары, которые представляют собой завернутую мысль автора, которая не допускает к себе читателя, — а нужно рождать что-то на стыке этого. Некие нарративы, которые, с одной стороны, берут микроисторию, пытаются ее осмыслить и сделать некий вывод на основе метафоры, которую автор формулирует из этой истори. Это все звучит довольно сложно, но если относиться к этому как к синтезу традиционных техник нарратива и экспериметов, то, я думаю, начнет получаться, и у многих авторов в том числе из нашего списка есть задел на это. И я хотел бы перечислить некоторые книги, которые мне понравились, но не попали в мой список, по той причине, что, когда мы говорили о том, чему посвящена наша премия, мне показалось, что основное — это то, как современность, нынешний момент, чем бы он не определялся, видят молодые авторы. Поэтому многие книги, которые мне действительно понравились, которые стали моими сильнейшими читательскими впечатлениями этого года, в мой шорт не попали. Например, «Жизнь А. Г.» Вячеслава Ставецкого, просто потрясающая альтернативная история, которая написана мастерски и очень хорошим языком, которая очень приятно читается, и при этом довольно быстро, на одном дыхании. Она не попала в список, потому что альтернативная история — это не очень про сегодняшний день, хотя она про человека модерна и это очень живая история. Или, например, «Четверо» Александра Пелевина — потрясающая фантастика, из которой торчат остовы скелетов других книг, на основе которых Пелевин писал, но, тем не менее, очень емкая, в ней очень тонко завязаны все узелки, и ее приятно читать и о ней приятно думать. Она подводит к размышлениям о современной философии, в том числе, темных теориях и так далее. Не попал «Псих» Екатерины Рубинской — это действительно здорово, это очень классный young adult, классное повествование от первого лица (много книг от первого лица не попали в список), потому что при том, что это хорошо написано и я всем советую почитать эту книгу, я не смог там нащупать чего-то принципиально нового. Также в список не попали автофикшены. Уже упомянутая сегодня «Страна возможностей» Бордунова, «Опыты бесприютного неба» Гаврилова или «Календарь» Алёхина — это все довольно сильный автофикшены, рассказы о себе, попытки картографировать реальность, понять себя, которые зачастую не оставляют пространство для читателя. Самой сильной для меня стала «Страна возможностей», потому что это идеальное описание жизни миллениала, который меняет работу за работой, пытается найти в этом смысл и у него как-то не получается. Но я уверен, что и без премии эта книжка найдет своего читателя. Если же останавливаться на самом коротком списке, то я основывал свой выбор на том, что книги бывают разными по назначению, разными по читателю, на которого они нацелены. Это должен быть и сильный сторителлинг, и сильный документальный элемент и эксперимент, и сильный языковой эксперимент, который направлен на то, чтобы картографировать реальность вокруг себя. Поэтому в мой список попали «Калечина-Малечина» Евгении Некрасовой, как образец сторителлинга, который, с одной стороны, работает и с реальностью, мастерски сделан на уровне структуры и при этом содержит мощный фантастический элемент, который вовсе не мешает книге, как некоторым рецензентам показалось, а, наоборот, усиливает ее и подсвечивает те грани домашнего насилия и особенности развития детей в нашей стране, которые не были видны до этого. Второй мой выбор — это «Наверно я дурак» Анны Клепиковой. Это совершенно уникальная книга. Это дневник волонтера. Вообще Клепикова писала работу о детях с особенностями развития и для этого она пошла работать в психоневрологический интернат. И в процессе работы поняла, что не может написать просто выхолощенную научную монографию, ей придется написать нечто на стыке дневника, монографии и даже романа, в котором есть образы людей, которых она встречает — волонтеров, сотрудниц интерната. Там довольно много размышлений о том, как система преломляется в работе этих интернатов, там много отсылок к трудам Фуко, Канта и других мыслителей и при этом это все связывается в единый нарратив о том, как устроена эта область государственной машины, что в ней не так и что так и как себя чувствуют люди, которые становятся ее винтиками, условно говоря. И интересно, что книга написана по опыту 2010 года, потом в этом интернате изменились правила: там чуть либерализировались условия — но Клепикова с некоторой иронией отмечала, что они либерализировались только в данном конкретном интернате, где она работала, — просто для того, чтобы он стал образцовым. Мне кажется, чем больше людей обратят внимание на эту книжку, тем больше людей потом напишут заявление в местную поликлинику о том, чтобы они сделали пандус для инвалидов там, например, которые могли бы заезжать в поликлинику. Или если бы они увидели на улице ребенка с особенностями развития, они не стали бы думать, что это за ненормальный ребенок, почему он себя так ведет, а испытали бы некую эмпатию к нему — что должен испытывать любой нормальный человек.

Это была Анна Клепикова «Наверно я дурак», и третья книга — это книга автора, который попытался, как и другие авторы нашего списка, картографировать реальность вокруг себя, но сделал это особым способом: с одной стороны, он вытесняет читателя, и книга становится замкнута сама на себе, а с другой — книга представляет собой монолог перед психотерапевтом, который оставляет ощущение просто ужаса момента — осмыслять то, что все факты, которые мы наблюдаем в ленте, — это не пустые ссылки, на которые вы перешли, и потом это отложилось где-то в памяти — это то, в чем мы живем. И это большая проблема. Это книга Ильи Данишевского «Маннелиг в цепях». Такой нарратив на стыке поэзии и прозы, который скорее даже стирает разницу между поэзией и прозой, в котором осознание того, что ты живешь во всем этом, выписано в каком-то макабрическом ужасе — очень выразительно — и оставляет довольно ошеломляющее ощущение. Это книга, которую сложно читать, но я подумал, что, если мы говорим о книгах, в которых отражается современность, мы не должны говорить только о тех книгах, которые комфортны для читателя. С этой точки зрения Анню Клепикову тоже не очень комфортно читать, но тем не менее она мне показалась важной.

Я еще прокомментирую книгу… Я горжусь своими сокурсниками на самом деле: мои сокурсницы делают журнал «Незнание» — и за что им всяческие аплодисменты. И мой сокурсник Тимур Валитов тоже попал в наш список с повестью «Еще одна история осады». Я очень горд тем, что я наблюдал развитие Тимура на протяжении всех лет нашего обучения в магистратуре, и я считаю, что это действительно талантливая работа, очень сильный текст на стыке исторической прозы, реалистической прозы и магического реализма, который, как мне показалось, тоже немножко выходит за рамки нашей премии, но он обязательно, я надеюсь, найдет своего читателя и попадет в другие премиальные списки. На этом я свой спич заканчиваю и передаю слово Сергею.

С. С.: Я сейчас еще одну книжку поругаю, а потом скажу о своем выборе, потому что я тут почитал список еще раз и понял, что я не понимаю, например, — ну, я на старте этого не понимал и сейчас не понимаю — кто номинировал книжку Поляринова «Почти два килограмма слов». Вот я до сих пор этого не понимаю…

С. Л.: Слушайте, это хорошая книга…

С. С.: Подождите, стоп, стоп, стоп… Это фикшен? Это же сборник статей?

В. П.: Это сборник статей… Нет, это вопрос, наверное, не к тому, кто номинировал, а к тому, кто составлял список, а составлял список я.

С. С.: Не-не-не, я считаю, что человек, который номинирует на премию ФИКШН35 книжку — сборник статей, ангажирован всем, чем можно.

С. Л.: Хочешь, я тебе объясню, как она там оказалась?

С. С.: Давай!

С. Л.: Смотри, если соединять эти статьи в некий единый нарратив, то получаешь портрет писателя, который отбирает свои книги, пытается осмыслить окружающую реальность через свой читательский опыт. И поэтому там есть, например, вот этот чудесный текст про сценариста Чарли Кауфмана, где, в общем-то, Поляринов высказывает свою главную претензию к creative writing: creative writing создает схемы, но не создает живые тексты. Он, правда, упускает из внимания то, что адаптация Чарли Кауфмана — это тоже такой классический фильм с классической сценарной структурой, но я это оставлю за скобками дискуссии. Но тем не менее это такая книга — тире — читательский опыт, который ничем не отличается от жизненного опыта. Например, «Календарь» Алёхина — в общем-то, то же самое.

Мария Закрученко: Да, тут немножечко можно пойти на разрыв шаблона, потому что мне очень нравится одна книга Поляринова и очень не нравится другая. Я считаю, что Поляринов очень сильный эссеист, у него все прекрасно от постов в Facebook и в Telegram до больших статей, на которые он тратит довольно много времени. Когда я начинала читать еще его ЖЖ, — потому что большая часть сборника — это отредактированные ЖЖ-записи — для меня это было открытие — что да, так можно говорить о книгах, и на самом деле — может, я со своей колокольни только это вижу — Поляринов, собственно, и был первым литературным блогером — в том смысле, в каком видят блогеров сейчас. Но у него под это была подвинута огромная все-таки интеллектуальная база, он действительно проводил исследования, как критики проводят исследования для того, чтобы написать статью о литературном произведении. Но он очень сильно совмещает это со своим личным опытом, как Сергей уже говорил, и это огромный плюс вообще сборника этих эссе.

На самом деле из всех сборников, которые выпускает «Индивидуум» по мотивам публикаций в СМИ, этот сборник действительно имеет право на существование, потому что эти тексты, о которых он написал, — Дэвид Форстер Уоллес и Чарли Кауфман — это все будет существовать, и интересно будет обратиться к статьям Поляринова для того, чтобы так же оценить произведения, про которые он писал. Можно понять, почему есть претензия к тому, что эта книга оказалась в списке ФИКШН35, но тогда еще не было названия «фикшн». Просто тогда Владимир спросил, какие книги вас зацепили, вышедшие в этом году,  — и давайте про них еще поговорим. И разумеется, у кого-то всплыла в памяти книга Поляринова, потому что она попадала под критерии, о которых нас Владимир тогда спрашивал. А учитывая, какой список собрался, где большая часть — действительно фикшен… тогда да — Поляринов действительно из него выпадает. Учитывая собранные в длинном списке тексты, я бы действительно в короткий его не включила, но я также не включила бы и его роман.

В. П.: Да, могу тебя сразу спросить: а почему тебе не понравился «Центр тяжести»? Раз уж ты сама об этом сказала…

М. З.: Ну, скажем так, мне понравилась идея, мне очень понравилось, как Алексей делает мелкие сцены… Я считаю, что ему рассказы надо писать, а не собирать из их обрывков какой-то большой текст. По крайней мере, в данном случае этот большой текст — он не получился именно как роман, а если его отдельно читать, то это будет очень неплохо.

С. Л.: Мне кажется, там был запал на три романа, которые почему-то стали одним романом, — лучше бы это были три романа.

М. З.: Вот да, да, похожее у меня ощущение. В общем, это все, что у меня есть сказать про Поляринова. Спасибо.

С. С.: Ну мы прямо превратили обсуждение списка в обсуждение Поляринова.

В. П.: Ну ладно, если тебе не нравится книга Поляринова, то это не значит, что ее не надо объяснять.

С. С.: Мне две книги не нравятся.

В. П.: А, две сразу не нравятся.

С. С.: Но переводы — почему нет. В общем-то да, я поругал Поляринова, а теперь можно сказать про то, что нравится и что, с моей точки зрения, можно включить в шорт. Значит, в целом, я сейчас буду абсолютно повторюшей, потому что мне, конечно же, очень понравилась книжка Анны Клепиковой «Наверно я дурак», и я вообще счастлив, что, по-моему, она пережила переиздание. Я действительно считаю, что это одна из немногих книг в России, которая в принципе не пытается выбить у нас жалость насчет того, что вот есть условно здоровые люди и люди, у которых, в общем, разные проблемы. То есть я довольно много читал публикаций, у которых задача, чтобы мы перевели денег. Это тоже нормальная задача, но эта книжка совершенно не про это. Эта книжка о том, условно говоря — как москвич уезжает за МКАД. Это та же история, только МКАД — это как бы граница твоего нормального опыта. У меня был случай в детстве, ну как в детстве — в школьном возрасте, впечатление, которое у меня совпадает с чтением этой книжки. Когда-то я играл в самодеятельном театре в городе Иванове, и мы с коллективом поехали выступать в интернат для слабовидящих. И мы были в таком же помещении ориентировочно, и там была дверь, и тут я вижу, что один из детей, который нас слушает, подходит к двери и начинает нащупывать замок. Он его не видит, он просто щупает дверь, чтобы понять, как ее открыть. Меня это настолько поразило, что я до сих пор помню этот момент. И когда я читал Клепикову, у меня возникали похожие ощущения. И если вам в принципе интересна эта тема, тема сложных состояний человека, физиологических, психологических, и отношения к этому государства, есть другая книжка — не про Россию совсем, это книжка А. Нунэ «Дневник для друзей». Это литературный дневник, который вела работница хосписа в Германии, о том, собственно, как она там наблюдала за разными людьми. Это в общем довольно благополучный хоспис, там, в целом, все не так уж и плохо. Но читать очень тяжело, меня она сильно потрясла. И в целом я могу сказать, что благодарен всем фондам, которые что-то делают для детей и взрослых с проблемами. Я, например, все время поражаюсь, когда в метро вижу плакат, не знаю, Фонда Жизни или Фонда Веры, я до сих пор помню фразу «Если человека нельзя спасти, это не значит, что ему нельзя помочь». И это на самом деле довольно важная вещь, когда ты сталкиваешься с такими книжками. Но главное достоинство, об этом говорил Сережа, что эта книга была изначально академическим исследованием, поэтому там была некоторое дистанция. И я благодарен за эту дистанцию. Это — с одной стороны. То есть я бы включил ее безусловно.

Конечно, на самом деле, можно дать премию Евгении Некрасовой, и все будет прекрасно. Мне кажется, что это самая профессионально написанная книжка в этом лонг-листе, она цепляющая, наверняка уже самая популярная и все такое. Я вот не согласен с Полиной Бояркиной по поводу того, что если книжка популярная, то мы ее включать не будем. Я не согласен именно потому, что все-таки мы оцениваем книгу. А если мы оцениваем книгу, то книга Некрасовой достойна абсолютно любого шорт-листа в России и за ее пределами. И, собственно, если вы читали «Калечину-Малечину», у Некрасовой сейчас есть и новая книжка, «Сестромам», мне кажется, тоже прекрасно подойдет вам. Соответственно, третья книжку, которую я бы выдвинул, хотя она не кажется мне сильной, она кажется мне… мне она почему-то очень понравилась, не знаю, как это сказать, почему… Это Константин Куприянов «Желание исчезнуть». Я слушал эту книжку — большую часть этих книжек я скорее слушал, чем читал, — и она состоит из двух повестей. Одна повесть: ее герой — журналист — уезжает в довольно странный город, где у него не работает интернет, и начинает работать журналистом в этом городе Зеро, и постепенно забывает жизнь в большом городе, а это все происходит на фоне того, что вокруг враги и нам нужно спасаться, нужно строить какие-то — условные — бункеры. Эта книжка про абсолютно параноидальную реальность, эта повесть не кажется мне феерически интересной, но мне она напомнила Стругацких, «Гадких лебедей» и вообще. И она мне чисто по-человечески понравилась этим. А вторая повесть в этой книге — это история воина, который, по-другому не скажешь, такой Гильгамеш, который может жить только в войне, в эпосе. Он возвращается в мирную реальность с Донбасса, если я ничего не путаю, и ничего не может сделать на гражданке, потому что он для этого не создан. Получается трэш, ужас, кошмар, и в общем за этим довольно печально наблюдать. И обе эти повести, на самом деле, продолбанные жизненные сценарии, про то, что в общем-то очень много механизмов у нас просто не работает. Вот представим, например, что у нас всех сидящих здесь вдруг появляется очень много денег и нам не нужно работать. Если задуматься, то мы же работаем не только для денег, а это еще и наш жизненный сценарий, потому что он доставляет нам удовольствие. В этой книге было сломано два очень четких сценария. Советую, если у вас выгорание, почитать эту книжку. Собственно, у меня все. Друзья, опять же, если вы хотите высказаться по поводу нашего длинного списка или что-то нам предложить, мы будем рады вас услышать.

Валерия Пустовая: Пока я от Сергея Лебеденко услышала про рамки премии — все-таки выходить за рамки, входить в рамки, а как вот жюри осознает эти рамки? Получается, Полину мы уже не услышим про это, но вот вы хотя бы расскажите, есть ли все-таки эти рамки и насколько они определяют вот этот выбор. Потому что такое ощущение, что вы по-разному каждый для себя определяете их.

В. П.: Я, наверное, скажу: в рамках премии был разговор на протяжении всего этого года насчет того, чтобы определить какой-то единый критерий, по которому мы могли бы выбрать книги и дальше уже нам было бы легче выбирать эти самые лучшие книги. Я думаю и готов защищать эту точку зрения, что критерии, наоборот, мешают нам читать книги и выбирать из них лучшие, и то, что в одном списке встречаются совсем разные книги, является, наоборот, плюсом этого списка, потому что если, условно говоря, вы видите перед собой премии, в которых соревнуются только фантастические тексты, вы туда не заглянете, потому что, может, какой-то стереотип о фантастике сработает в вашей голове, несмотря на то, что некоторые книги, попавшие туда, могут читаться не как фантастические, а как совершенно реалистические. То же самое можно и про любой другой жанр сказать. Поэтому единственным критерием был возраст автора, а дальше я уже отдал на откуп членам жюри, чтобы они выбрали те книги, которые действительно и лучшего всего написаны, и лучше всего, может быть, подходят этому времени. Я намеренно сам не придумывал каких-то специальных критериев, по которым можно было бы книги брать в короткий список или не брать. Я готов выслушать мнения о том, что это минус или это плюс. Я думаю, что это позиция для дискуссий тоже.

С. Л.: Я просто хотел сказать, что те критерии, которые я озвучил, это то, что я для себя вывел по итогу наших обсуждений, а не некая генеральная линия партия, которую выработало для себя все жюри.

В. П.: Есть еще вопросы какие-то к озвученному списку или к тем книгам, про которые мы вообще еще ничего не сказали? Или, может быть, у вас, Сергей, есть какие-то впечатления от других книжек, которые вы не упомянули?

С. С.: У меня есть короткое впечатление, я, значит, смотрю на наши видео с теми участниками жюри, которые не доходят до обсуждения, и у меня появляется довольно простая идея — может быть, записывать какие-то YouTube-ролики в будущем. Вообще, мне кажется, премиям не хватаем коротких YouTube-роликов про книжки из списка, потому что очевидно, что запись это окей, но я задумался, что если бы про каждую книжку у нас был короткий ролик, двухминутный.

С. Л.: Буктрейлер?

С. С.: Ну, как тебе сказать, буктрейлер — странное слово. Просто YouTube-ролик, в котором все понятно или непонятно. Вот мне слово «буктрейлер», честно говоря, не понятно. Я сходу не скажу, что такое буктрейлер — ролик о книжке?

С. Л.: Трейлер к книге.

С. С.: Трейлер к книге, окей, давай так, трейлер к книге. Мне не хватает буктрейлеров, просто слово не нравится, но суть такая. Вот это мой комментарий к тому, что мне кажется интересным.

С. Л.: У меня комментарий по поводу «Желания исчезнуть» Куприянова. Это еще один текст про войну, помимо «Маннелига в цепях» Данишевского, в котором про войну тоже есть и, мне кажется, гораздо лучше отображено то, что среднестатистический человек испытывает от новостей про Сирию, Донбасс и так далее. Мне нравится, как Куприянов работает над стилем, опубликовали его рассказ, который был выдвинут на премию «Будущее время», и видно, что автор совершенствуется, автор пишет все лучше и лучше. Но, собственно, вторая повесть, которая входит под одну обложку с «Желанием исчезнуть», о которой ты [С. С. — прим. ред.] уже рассказал, она действительно очень сильно написана и передает ощущение человека, который работает в журналистике, в официальном СМИ — тебе говорят одно, и ты постепенно начинаешь выхолащивать внешние ожидания от себя, как от человека, с собственными мнениями и начинаешь принимать мнения, которые тебе навязали. Само «Желание исчезнуть» как роман мне показалось несколько линейным, шаблонным, написанным как будто по лекалам какого-нибудь сериала на НТВ. Если вы начнете его читать, вы поймете, что после первой сотни страниц вас внезапно переключили из одного регистра романа, того самого, про воина, вечно возвращающегося на войну Гильгамеша, который тащит войну с собой, в какой-то сериал со шпионами, снайперами, с триллером, шаблонными фигурами, которые передвигаются по шаблонному городу, и ты не понимаешь, какое отношение они ко всему этому имеют. Поэтому мне роман скорее не понравился, но еще раз подчеркну — автор работает над стилем, автор продолжает работать, я уверен, что следующий роман будет удачным.

В. П.: Есть еще вопросы, друзья? Или какие-то свои мнения?

С. С.: Кстати, Володя, ты сам будешь выдвигать?

В. П.: Я сам выдвигать не буду, но могу сказать про книги.

С. С.: Скажи, что бы сам выбрал, а то ведь совершенно непонятно.

В. П.: Мой выбор не влияет на короткий список, но если бы я это делал, я бы выдвинул повесть Дмитрия Гаричева «Мальчики», которую я бы выбрал именно за то, что она и содержанием, и стилистикой точно соответствует сегодняшнему дню. Понятно, что наш день завтра пройдет, будет другой день. Есть мнение, что книги, которые пишутся здесь и сейчас, скоро устаревают и нет смысла их писать. Но как раз «Мальчики» Гаричева это не концентрация на каких-то проходящих моментах, а концентрация на духе времени, который складывается не из отдельных событий, а из всего, что происходит. Тут и в языке, и в происходящих событиях улавливаешь какую-то невозможность проанализировать, а что, собственно, происходит. Когда читаешь этот текст, приходится возвращаться на абзацы и страницы назад, чтобы понять, про кого ты читаешь, куда все переместились. Мне кажется, что такая же неразбериха, сумятица сейчас происходит и у нас за окном, и в головах, и такой текст может родиться как раз из такого ощущения. Еще бы я отметил книгу Ильи Данишевского «Маннелиг в цепях». Она из тех книг, которые ты точно назовешь хорошими, но никогда никому не посоветуешь. Для меня в этой книге хорошо почти то же, что и в «Мальчиках» Гаричева, что события и дух времени как-то переплавляются в этот текст. К тому же, сам Данишевский, если судить автора по тем законам, которые он сам себе придумал, говорит, что нужно постоянно работать над своим языком, своей стилистикой, и вырабатывать то, что и времени соответствует, и непохоже на то, что было раньше. Это совмещение поэзии и прозы, и поэзии, которая на поэзию не похожа, и сильной эротики с военной тематикой — это все кажется таким текстом, который передает ощущения от нашего дня, в котором мы живем. Я бы выдвинул эти две книги и посоветовал бы всем прочитать. Итак, друзья, если у вас есть вопросы, вы можете их задать.

Дмитрий Захаров: Слышу от членов жюри об образе сегодняшнего дня в текстах, которые попали в длинный список, а теперь в короткий. Тем не менее, основное отличие премии от других — именно возрастное ограничение. И вот здесь интересный момент — скажите, ознакомившись с длинным списком, можно ли сказать, что картина сегодняшнего дня молодых авторов отличается от того, как его видят старшие авторы? Есть ли типологические черты, которые можно выделить, и если есть, то какие? А иначе — если этих черт нет, то стоило ли огород городить?

С. С.: Ну конечно есть. Если говорить честно, то авторы, которым пятьдесят и они знамениты, а мы все можем назвать три, четыре, пять таких авторов, мне кажется, что их книги, первая — окей, вторая — средне, а третья совсем скучная, и здесь уже можно понять, о ком я говорю. Люди, которым пятьдесят лет вряд ли могут написать книгу о тридцатилетних. Ты можешь написать про себя, про свое поколение, про мир, который тебя окружает. Очевидно, что опыт людей, которым меньше тридцати пяти лет, это совсем другой опыт. Улицкая не может написать о сегодняшних двадцатилетних, она может написать о советских двадцатилетних. Водолазкин, например, у меня к нему самый большой вопрос — почему у него нет интересных молодых героев? Все герои Водолазкина — герои его возраста, это современность Водолазкина. Но я живу в другом мире, почему я должен это читать? Мне не интересно читать о самовлюбленном артисте пятидесяти лет. Я считаю, что премия имеет смысл именно потому, что это совсем другая оптика. А если типологически говорить, то как раз Сергей говорил о том, что миллениалы видят мир по-другому, они занимаются какими-то микросюжетами, а не эпическими полотнами.

С. Л.: Если перефразировать Грету Тунберг, верните нам нашу современность.

С. С.: Ты знал, что у нее книжка вышла?

С. Л.: Я видел, пока не читал. На самом деле писатели старшего поколения не склонны описывать сегодняшний день. Я не был бы столь категоричен, как мой тезка, я не думаю, что они не могут описывать двадцатилетних, я думаю, что при должном желании и при должном уровне эмпатии, они могут.

С. С.: Но просто нет этой эмпатии.

С. Л.: А это уже другой вопрос. Но я обнаруживаю некие общие черты, например, я дочитал на днях последний роман Евгения Чижова «Собиратель рая».

С. С.: Я тоже его недавно дочитал, так что сейчас поговорим про него.

С. Л.: Он про девяностые, и там тоже есть ощущение безвременья, которое возникает от многих книг нашего списка, как будто что-то происходит, но оно происходит не с тобой. Это как в известном тексте Марии Степановой, в котором женщине снится сон, что ввели закон, что если тебя на улице хватают без паспорта, то расстреливают, ее на улице хватают без паспорта, она приходит домой к семье и говорит, мол, так и так, а кто-то говорит, ну и ладно, как-то проживем, а другие говорят, что ее не расстреляют, а просто отправят в ссылку, и ее действительно отправляют в ссылку, и она думает, что окружающие ее комфорт и безопасность — ненастоящие, когда-нибудь наступит именно такой момент. У многих авторов есть такая тревога, будто все ненастоящее, будто должен прорваться какой-то такой момент, но он не прорывается, но не прорывается и что-то светлое, не прорывается никакой смысл будущего и образ будущего.

С. С.: Кстати, хорошо, что ты сказал про будущее, — действительно, нет никаких позитивных образов будущего. Реально, ребят, ни одного в нашем списке нет, и вообще нигде из того, что я читаю, нет светлого образа будущего. Так что если кто-то из вас прочитает и найдет — поделитесь, это супер-тема, позитивный и не тупой образ будущего. Я ни одного не знаю, пока все плохо.

С. Л.: Даже вот организатор «Будущего времени» сказал, что нет рассказов, где кто-то бы написал положительный сценарий, что человека чем-то дополняют и это приводит к чему-то хорошему. Только один такой рассказ на довольно большой и длинный список.

Д. З.: Да, а победил рассказ «Веревка повешенного». Кризис образа будущего действительно существует, и не только у молодого поколения, действительно мы, если возьмем романы авторов постарше, то там не увидим ничего сияющего, и если возьмем международную практику, то и там не увидим ничего прекрасного. Я понимаю, что проза двадцатилетних отличается от прозы пятидесятилетних, которых Сергей списал в утиль, но чем все-таки она так отличается? Сфокусированостью на себе? Но это и так понятно. А можно ли еще что-то о ней сказать?

С. Л.: Я бы сказал, они меньше зависят от классических форматов. Мне кажется, что у писателей старшего поколения есть задел на то, чтобы быть Толстым, чтобы написать роман-эпопею и объяснить все. А у молодых, поскольку они зациклены на себе, нет этой амбиции, они понимают, что литература сейчас более косвенно влияет на культуру, чем раньше, и поэтому не хотят писать большие нарративы, похожие на классику, поэтому и письмо у них другое, оно изобилует разрывами, оно очень насыщено диалогами, насыщено современным языком, ты не читаешь их так будто кто-то что-то пытается имитировать, нет, они пишут современным языком, и когда ты читаешь тексты молодых авторов, ты действительно узнаешь ситуацию — да, это то, что происходило со мной, да, это то, что происходило с моим коллегой и соседом, поэтому в этом и есть отличие.

С. С.: Еще мне кажется важным, помимо момента узнавания, то, что над молодыми авторами, в общем-то, не висит не только формат, большой роман, как говорит Сережа, или что-то еще, они в принципе не чувствуют, что они должны какому-то литературному сообществу, истории литературы, вообще всем этим ребятам — что они должны что-то выдать. Я думаю, что Рома Бордунов или кто-то еще из этого списка написали книжку не потому, что они целились куда-то. Потом, они же живут в совершенно другой реальности, мне кажется, что самый простой, элементарный и глупый ответ на этот вопрос состоит в том, что на писателя восьмидесятых годов давили одни факторы — и он страдал от одних факторов, а писатель сегодняшний страдает от того, что на него Facebook плохо влияет, а не потому, что к нему КГБ заходит. Я думаю, что вопрос боли — от чего нам сегодня больно — у двадцатилетних сформулирован совершенно иначе. Потому что все авторы, которым пятьдесят, жили в советском союзе, а те авторы, которым двадцать, в нем не жили. Более того, те авторы, которым двадцать, в принципе больше путешествуют — если задуматься, то в произведениях российских писателей среднего возраста — очень большая герметизация. Не то, чтобы русский мир, но глобально о мире они писать не умеют, потому что этого опыта довольно мало, кроме того, что все можно придумать как Жюль Верн. Мне кажется, как меняется коммуникация, так меняется и писатель. Ну или как меняется боль, вот вам больно было пять лет от одного, а сегодня от совершенно другого. Каких-то четких ответов, к сожалению, не дам.

М. З.: Тут уже несколько раз говорили о том, что все пишут про себя и в принципе, я с этим согласна, но, мне кажется, это больше конструктивная повестка — не в том смысле, что вот «я, я, я, посмотрите на меня, какой я», а с той точки зрения, что, во-первых, что ты больше всего знаешь, то ты можешь анализировать и о том ты пишешь. Но опять же, в чем проблема прозы молодых девяностых — там была сплошная рефлексия валяния на диване — «вот мне мир ничего не предлагает, ну я никуда и не пойду». А посмотрим на тот же список — «Страна возможностей», «Псих», «Опыты бесприютного неба» — люди пытаются что-то делать со своей жизнью, этого, в девяностые, как мне кажется, не было — в прозе именно молодых людей, которые писали про девяностые. Там был либо любой сериал на НТВ, либо «смотрите, какой я великий и не понятый, буду лежать, плевать в потолок и никто обо мне не узнает, какой ужас». И куда канула вся эта проза? А сейчас мы видим, мне кажется, какой-то конструктивный момент осмысления себя, своих чувств и своего места в жизни. То самое «начни с себя» переносится сейчас в прозу и неудивительно, что эти романы такие небольшие. Еще не говорили про «Гнев» Булата Ханова — одна из самых сильно сделанных книг, профессионально сделанных книг. Есть в ней что-то немножечко старческое, потому что я когда читала, даже проверила, точно ли автору тридцать два года, я все правильно поняла, ему не под полтинник — он переживает, что у него колени скрипят — там серьезно такое было в тексте.

С. С.: Мне кажется, насчет коленей и возраста — это важно, потому что эмоциональная старость сегодня наступает довольно рано.

М. З.: Как и эмоциональная зрелость.

С. Л.: В твиттере тоже все жалуются на скрипящие колени.

С. С.: Надо просто со стула вставать.

М. З.: И из вот этой «новой осмыслености» я бы взяла в короткий список книгу «Псих» Екатерины Рубинской. Я вот только что закончила читать одну очень плохую книгу про современных подростков, такую плохую, что мне хотелось подойти к автору и спросить: «А ты подростков-то давно видел?», а потом я поняла, что я ведь тоже давно подростков не видела. Но правда в том, что мои проблемы на поколение отстают от проблем тех людей, которых описывает этот автор (я не скажу его имени). Так вот, «Псих» похож на западную литературу, на книгу Салли Руни, как, кстати, «Калечина-Малечина» и еще больше — «Сестромам». Если б этот сборник вышел раньше, я бы номинировала на ФИКШН35 ее, в ней еще больше реальности, и она еще больше рассказывает о нашем поколении.

Евгения Вежлян: Я не согласна с половиной того, что здесь говорится, но вообще это нормально. Мне кажется, что разделительная линия проходит, конечно, не через поколения, и в этом смысле какой-то эйджистский момент, который здесь был, мне не близок. Не в том плане, что «молодое — хорошо, а старое — плохо», и наоборот; тогда мы просто выплеснем литературу из разговора. Мне кажется важным другое, и это как раз в идеях премии было провозглашено. Некоторое количество лет назад я читала лекции и проводила разные мероприятия о том, почему современная литература, а именно беллетристика, так любит прошлое. И действительно, если мы посмотрим на премиальные списки начала десятых годов, до какого-то момента мы в них практически не увидим произведений о современности. У этого была масса причин, и если мы посмотрим на поколение не физиологически, а как на культурный конструкт, то увидим, что причина кроется в опыте поколения. Это поколения, которые утратили любые термины для самоопределения, и поэтому чтобы что-то понять о современности, писали, писали и писали о прошлом. В какой-то степени точку в этом воспоминании поставила «Памяти памяти», где прошлое превращается в настоящее, в этом смысле это произведение было поворотным и симптоматичным.

Что нового я вижу в произведениях примерно этого поколения, о котором идет речь в премии ФИКШН35. Не важно, сколько лет автору, они могут быть и моложе тридцати пяти, и старше, и даже сильно старше. Например, Дмитрий Данилов с его драматургией. Я вижу, что рождаются точки самосборки, точки нахождения идентичности в современности, и внутри же современного языка. Вопрос о языке, кстати, тоже надо по-другому поставить: речь не о количестве современных слов, употребленных автором, а о том, что автор ищет в языке. Пересобирает ли он себя в современном языке или как Водолазкин, у которого языковая идентичность вся погружена в прошлое. Поэтому, мне кажется, это очень важная премия. Она мне это наглядно показала, дала тот срез, который позволит мне работать с современной литературой.  А сколько лет авторам — это и не важно, и не политкорректно. Давайте говорить о поколениях в том смысле, в каком о них говорил, например, Карл Манхейм, а не о тех поколениях, которые якобы сменяют друг друга каждые семь лет. Что касается погони писателей старшего поколения за заданной формой, надо отойти от мейнстрима метров на пять, и мы увидим совершенно неформатную прозу, которую как раз пишут авторы поколения сорокалетних, пятидесятилетних, шестидесятилетних, от Улитина до Ильянена, от Анатолия Гаврилова до Дмитрия Данилова.

С. С.: Мы просто умрем, если будем говорить еще и об Улитине. Насчет эйджизма я бы сказал, что это лишь рамка. Если не будет рамки, мы тоже утонем.

В. П.: Евгения, а если коротко — почему все-таки чуть раньше, чтобы писать о настоящем, писали о прошлом?

Е. В.: Думаю, дело в том, что что-то поменялось в историческом моменте. Во-первых, вот эти новые поколения, у которых нет другого опыта, — их как бы к стене прижало: надо что-то о себе подумать. Люди с опытом обопрутся на этот другой опыт, а здесь надо собирать себя. Во-вторых, сама современность кристаллизовалась как современность. Вот вышла книга «Ретротопия» Зигмунта Баумана, в которой написано о самых современных тенденциях, которые вообще стали видны, возникли слова для их обозначения. Тогда становится легче писать и думать о современности.

Юлия Подлубнова: Я хочу попробовать ответить на вопрос, почему раньше писали о прошлом. Мне кажется, мы все в обществе в какой-то момент, примерно в начале десятых годов, ощутили, что моделей будущего просто нет. И тогда за этим будущим обратились к прошлому, пошла волна ностальгии по Союзу. Но понятно же, что ностальгировали не по тому самому Советскому Союзу, который был с очередями и дефицитом, а по некоему идеальному обществу равных возможностей. Это и была модель будущего. Сейчас же будущего совсем не стало, а прошлое не работает — значит, пора заняться настоящим.

Валерия Пустовая: Хотела добавить, что, может, дело даже в точке сборки не себя, а некоего коллективного широко озвучивающегося высказывания. Вот вы говорили, что есть микроистории, и в то же время говорите, что надо, чтобы женщина героически вышла за пределы микроистории, была ко всем эмпатична, вместила в себя весь мир. Интересно было бы посмотреть, как писатель ищут ту точку, в которой читатель автоматически с ним соберется в большое единое целое. Я вот сейчас думала про Захара Прилепина, который начинал как «молодой и дерзкий», рассказывал сначала про свое поколение, писал сентиментальные обжигающие рассказы. Потом перешел в исторический тренд, потому что понял, что национальное высказывание проходит именно здесь, иначе его никто не услышит: широкий читатель слышит тебя только когда ты трогаешь то общее между тобой и им, и это общее можно было нащупать только в прошлом. И вот сейчас в прозе о Донбассе он тоже пытается говорить, что все мы деремся за наше детство. Сейчас нащупана новая, не побоюсь этого слова, конъюнктура — ведь это может быть и свежей струей, и новой конъюнктурой — что есть такие точки, современные, «сейчашние», в которых можно автоматически примагнитить к себе читателя.

Анна Жучкова: Я хотела заметить, что на конференции блогеров и толстых журналов главный редактор «Дружбы народов» Сергей Надеев сказал, что валом пошла проза о девяностых. И если серьезно посмотреть — почему вы говорите, что эта проза про настоящее? Это проза про юность нынешних тридцатилетних, то есть девяностые. Прямо настоящее-настоящее собрать вокруг себя — это я не знаю как сделать, и удается ли на самом деле это молодым.

Ю. П.: Через язык.

А. Ж.: Да, через язык. Но язык-то работает не только у молодых.

С. Л.: Я бы хотел заметить, что в нашем списке в основном все-таки книги о нулевых и десятых. Но про девяностые действительно появляется много литературы, они тоже остались пока неосмысленными, возможно, потому, что в девяностые все были заняты валом другой литературы, которая тогда появилась. Что касается моей реплики о женской прозе, в ней не было модальности «должен». Просто так сложился тренд, что, описывая свой собственный опыт, женщины еще и обращаются к опыту людей по соседству.

В. П.: Друзья, в завершение я объявлю книги, которые выдвинула Женя Лисицына. Надеюсь, что потом она объяснит свой выбор в соцсетях или на своем канале. Это «Желание исчезнуть» Константина Куприянова, «Голова-жестянка» Серафимы Орловой и «Холодный день на солнце» Азамата Габуева.