Ольга Брейнингер: «В этом романе я хотела быть искренней до саморазрушения»

Книга Ольги Брейнингер «В Советском Союзе не было аддерола» стала одной из самых громких новинок 2017 года. Роман вошел практически во все премиальные списки, а «аддероловыйфлешмоб» не утихает до сих пор. Ольга Брейнингер рассказала «Прочтению» об идее романа, в чем разница между автором и ее героиней, а также чего ожидать от новой книги.

— Вы преподаете русскую литературу в Гарвардском университете. Вы мечтали об этом или все произошло само собой?

— Мечтала и работала над этим. Когда я училась в Литературном институте, я поняла, что хотела бы и создавать текст, и анализировать, понимая его ценность и то, как работает литература как культурный институт. И хотя это не всегда легко, я продолжаю твердо стоять на этом. Сейчас, мне кажется, я нашла продуктивный баланс или точку равновесия, поскольку очень часто получается, что какие-то идеи, с которыми я начинаю работать именно в научном контексте, потом становятся сюжетной основой для творческой работы, в частности с «Аддеролом» было именно так. Или наоборот, что-то ко мне приходит через контекст фикшен, а потом я понимаю, что мне было бы интересно с этим поработать и с аналитической точки зрения. Поэтому мне нравится такое скрещивание двух видов литературной деятельности.  

— Как вы чувствуете себя по разные стороны баррикад: вы и тот, кто разбирает и анализирует, и тот, кого препарируют?

— Это очень интересно, особенно с рецензиями на «Аддерол». С одной стороны, я читаю их эмоционально, как человек, о котором это все написано. С другой — мне очень интересно сравнивать разные практики чтения и видения текста. И, допустим, сейчас я вижу, что в рецензиях, которые поступают не из России, читательская призма совершенно иная — и как литературному антропологу, конечно, мне интересны разные моменты рецепции текста. Как писателю, это помогает лучше понять что-то о самой себе. Потому что тот материал, с которым я работаю, глубоко современный, и иметь представление о том, как этот материал резонирует в разных ментальностях, для людей с разной идентичностью, для меня тоже очень важно.

— Если мы заговорили о романе «В Советском Союзе не было аддерола», который вошел во все лонг-листы престижных премий, в шорт-лист премии «Нос» и «Студенческий Букер», — можете ли вспомнить то ощущение, когда вы осознали, что ваш дебютный роман «сработал»?

— На самом деле такого момента не было — скорее была долгая, каждодневная работа. Кроме того, роман ведь был опубликован только спустя три года после написания, и я писала его практически в ящик. То, что стало происходить с романом после публикации в «Редакции Елены Шубиной», во многом было для меня очень неожиданно. И мне интересен разговор, который происходит вокруг романа, я вижу, что он вызывает у людей довольно сильные эмоции. Он затронул какие-то болевые точки, тематические, актуальные для нашего времени. И я собираюсь продолжать работать именно в таком же ключе; перформативность, провокация — огромная часть моего творческого «Я». У меня совершенно нет ощущения, что «однажды я проснулась и все случилось». Я помню все стадии работы, я помню черновики, месяцы редактуры, переписку с издательством — и для меня, скорее, это был очень постепенный процесс. 

— Вы упомянули, что не стоит искать сходство между вами и героиней, но есть все-таки те ключевые точки, которые совпадают. Мы говорим сейчас о жизни в Казахстане, об иммиграции и др. Многих тянет посмотреть и вашу биографию, потому что текст написан настолько живо, эмоционально глубоко и даже, я бы сказала, с болью. Боль, которую вы описываете, кажется, нельзя сочинить. Вас обижает, что вас сравнивают с героиней?

— Боль настоящая. И нет, меня не обижает, что нас сравнивают. Более того, даже очень радует. Это как раз тот эффект, который я хотела создать, своего рода намеренная иллюзия. Героиня наделена очень важными частями и точками моей биографии, и это было сделано специально для того, чтобы сделать ее как можно более правдоподобной. Это способ обмана читательских ожиданий — через создание максимально правдоподобного героя, в котором все кажущиеся мне важными черты современного поколения доведены до предела. И именно этот максимализм создает дистанцию между моей героиней и мной. По-английски я объясняю это так: one of us is more provocative, and the other more thought provoking. Провокационная — это как раз моя героиня, а ее перформативность — своего рода защита моего личного пространства. Мне кажется, для любого было бы достаточно сложно выставить свою биографию в публичное пространство, а я сама по себе очень закрытый человек — но перформативная дистанция, создаваемая моей героиней, как раз и защищает меня от этой абсолютной откровенности. Поэтому боль и надрыв — это все действительно живое, а история — выдуманная. Я рада тому, что мне удалось создать эту дистанцию между собой и материалом реальности в «Аддероле», потому что такая откровенность оказалась очень сложной.  

— Финал «Аддерола» открытый, понятно, что прямое продолжение романа невозможно, но могут ли продолжаться тот пафос и линия такого повествования?

— В этом семестре мы со студентами проходим «Братьев Карамазовых», где все главные вопросы, в общем-то, обрываются на половине — и мне это очень нравится, потому что высказывание хорошо тогда, когда оно открывает множество разных коридоров, по которым может пойти читатель. Что касается «Аддерола», то сюжетного продолжения романа, конечно, быть не может, потому что самой героини более не существует, — но тематически отчасти мой новый роман будет связан и с «Аддеролом» и, как ни странно, с «Братьями Карамазовыми». На семинарах мы с ребятами обсуждали то, что Достоевский собирался написать вторую часть «Братьев Карамазовых», где Алеша Карамазов — казалось бы, идеальный герой — должен был стать революционером и, возможно, даже цареубийцей. И в какой-то момент мне пришла в голову мысль о том, что эта идея фантастически интересно будет смотреться и на современном материале. Поэтому, возможно, Карамазов будет одним из героев моего нового романа «THEPRANKEMPIRE» Это будет роман-антиутопия про теории заговоров, действие будет происходить в современности. Ориентировочно я думаю о 2019 годе как возможной дате для выхода романа, но это очень условно — пока у меня впереди диссертация, и еще я думаю о переводе одного американского романа, который мне нравится, но который пока не выходил на русском языке. Но фрагмент «THEPRANKEMPIRE» был опубликован в сборнике «Семнадцать о семнадцатом» издательства «Эксмо» в этом году. 

— «Аддероловыйфлешмоб» до сих пор не утихает. Реакция молодых людей, поколения 80–90-х, удивительна. В чем секрет?

— Мне хотелось бы надеяться, что дело здесь в честности. В этом романе я хотела быть искренней до саморазрушения. К тому же я писала в ящик, и никакие мысли о возможной публикации меня не ограничивали. Честно сказать, даже сейчас — хотя, казалось бы, были все эти бесконечные круги редактирования, правки, корректуры — иногда, перелистывая какие-то главы, я думаю: «О боже, неужели я и правда это написала и опубликовала?» Но мне казалось очень важным, чтобы текст был таким, какой есть, мы ничего не вырезали, не было купюр, цензуры. Мне кажется, у нас есть ощущение, что сейчас литература говорит как бы через голову нашего поколения. Я пыталась говорить с читателем напрямую, один на один, и если это получилось, то я очень рада. 

— Мы говорили о Достоевском, а какие еще периоды русской литературы вам интересны? Какие вы преподаете и хотели бы преподавать?

— Честно сказать, я много чего хотела бы преподавать, я люблю русскую литературу всю. Для меня это не просто какой-то предмет, набор тем, про который я рассказываю на семинаре. Это все равно что рассказывать о чем-то очень личном и важном для меня. Если говорить именно об «Аддероле», то есть два классических текста, отсылки к которым были осознанны: это «Герой нашего времени» и «Записки из подполья». В остальном в «Аддероле» мне скорее были интересны приемы работы с текстами и с переносом реальности в текст, которые я хотела позаимствовать у американской литературы конца XX века. Это Дэвид Фостер Уоллес, Томас Пинчон и, конечно, Брет Истон Эллис — моя любимая «Гламорама». У них я хотела почерпнуть какие-то вещи, методы работы с реальностью и с языком, которых еще не было в постсоветской литературе, и перенести их на русскую почву. 

— Насчет «Героя нашего времени» Дмитрий Быков сказал, что это самый читаемый русский роман, а Достоевского кто-то вряд ли будет перечитывать ради удовольствия. Согласны ли вы с этим?

— Я понимаю, почему Дмитрий Быков говорит так о «Герое нашего времени», но, пожалуй, не совсем согласна с тем, что Достоевского не будут перечитывать. Например, большая часть студентов приходит на факультеты славистики именно потому, что они прочитали Толстого или Достоевского. Недавно одна студентка сказала: «“Преступление и наказание” перевернул все мою жизнь, это самая главная книга для меня». Поэтому я хотела бы верить, что магнетическое влияние Достоевского не ослабевает.

— Есть мнение, что Достоевский — самый западный российский писатель, в том смысле, что его очень много читают на Западе. Возможно, из-за того, что у него очень прочный сюжет, есть интрига. А не было ли у вас ощущения разности дискурса?

— Разница, безусловно, есть. Но совершенно точно то, что Достоевский читается очень хорошо, не только на уровне сюжета. Мощь текстов Достоевского заключается не только в работе с языком; Достоевский иногда даже не самый лучший стилист, и, как писал мой любимый Святополк-Мирский, Достоевский мыслит не словами (как, например, Набоков, который филигранно складывает слова в цепочки) — а целыми абзацами, большими фрагментами текста. У него основная единица, из которой строится текст, это не слово, не предложение, а идея. А идеи как раз проще всего перевести на другой язык. Поэтому Достоевский так хорошо воспринимается и вне специфически русского культурного контекста. 

— Вы сейчас трудитесь над новым романом и пишете диссертацию. Расскажите, пожалуйста, о сфере ваших научных интересов.

— Сейчас у меня в приоритете диссертация, но параллельно я продолжаю работать над новым романом и периодически над рассказами. Последний вышел несколько дней назад в журнале «Берлин. Берега», и это как раз история о том, как академические интересы просочились в фикшен. Дело в том, что часть моей диссертации посвящена теме жестокости, и в какой-то момент мне захотелось написать об этом рассказ — правда, немного в другом контексте, там скорее речь идет о психологической жестокости в отношениях. А диссертация посвящена Северному Кавказу и трем эпизодам русско-кавказских отношений: имамат Шамиля в XIX веке, независимая Ичкерия в XX веке и распространение влияния ИГИЛ на Северном Кавказе в XXI веке. Меня интересует литературная репрезентация этого продолжительного политического конфликта и то, каким образом литература в каком-то смысле становилась частью войны как таковой. 

— Если выбирать: литература и литературоведение? И нужно ли делать выбор?

— Вы просто навылет стреляете в меня этим вопросом! Но здесь у меня совершенно четкая жизненная позиция: не нужно выбирать, если ты хочешь и одно, и другое, нужно делать так, чтобы получалось все. Поэтому — нет, я не откажусь ни от литературы, ни от литературоведения. Вообще, для меня очень важно, даже психологически, наличие другого пространства, возможности перемещения. Мне кажется, это связано с тем, что сегодня мы все живем и в реальной жизни, и еще в виртуальной реальности. Мы словно живем в технике растворения постоянного. Я понимаю, почему многие видят в этом проблему, потерю тепла и человеческих связей, но для меня это очень естественная и комфортная среда существования. Мне важно, чтобы у меня всегда была эта вторая дорога. Поэтому — и литература, и литературоведение.

Фотография на обложке интервью: Jamshed K. Daroga