ФИКШН35: «Размывание жанровых границ»

В конце мая было объявлено о новой премии для молодых авторов ФИКШН35, инициатором создания которой стал литературный критик и блогер Владимир Панкратов. В рамках премиального процесса предполагается несколько обсуждений текстов, вошедших в лонг-лист. «Прочтение» публикует расшифровку первого из них.

Владимир Панкратов: Добрый день! Я приветствую всех на первом обсуждении книг из длинного списка премии «Фикшн35», давайте я объясню, что это за премия, каким образом мы собрали длинный список, а уже потом перейду к тому, что мы сегодня будем обсуждать.

«Фикшн35» — премия для авторов до тридцати пяти лет включительно, чьи произведения были опубликованы в качестве книг, в толстых литературных журналах или в печатных и электронных СМИ. Я попросил больше тридцати критиков, редакторов и тех, кто постоянно пишет о книгах, выдвинуть понравившиеся им книги молодых авторов, которые вышли в течение последнего года. Они были не ограничены в своем выборе и могли выдвигать несколько книг. В итоге из этих выдвижений и получился длинный список нашей премии, в который вошла 31 книга. Строго говоря, было больше, но по разным формальным признакам те, или иные книги в итоговый длинный список не вошли. Таким образом были собраны тексты разных форматов и жанров, со всеми ними можно познакомиться на сайте премии. Там вы можете на все эти книги кликать и читать, что уже успели об этих книгах написать разные рецензенты в интернете к этому моменту.

Далее за работу примутся члены жюри. Их пятеро. Один из них сегодня с нами, это литературный критик Сергей Сдобнов. Кроме него, в жюри входят писатель и автор Telegram-канала «Книги жарь» Сергей Лебеденко, главный редактор портала «Прочтение» из Санкт-Петербурга Полина Бояркина, книжная обозревательница, автор Telegram-канала «Женщина пишет» Мария Бурова из Красноярска и книжный блогер, автор Telegram-канала greenlampbooks Евгения Лисицына, которая живет в Нижнем Новгороде. У нас получился — хотя такой цели не было — своеобразный географический разброс среди членов жюри, я надеюсь, это пойдет на пользу самой премии. Кстати, подобные обсуждения мы собираемся устраивать в разных городах, и следующее — я могу сразу сделать анонс — пройдет 12 июля в Санкт-Петербурге.

Примерно в сентябре-октября мы определим шорт-лист, а в конце этого года или в начале следующего выявим победителя. Но, кроме выбора лучших книг, премия подразумевает растянутый на лето и осень фестиваль, в течение которого мы собираемся обсудить все книги из длинного списка. Сегодня мы присутствуем на первом таком обсуждении, где не будем выбирать лучшие книги, а лишь обсудим некоторые из них. Представляю наших спикеров. Сергея Сдобнова я уже представил. Далее — поэт, литературный критик и редактор проекта «Полка» Лев Оборин, молодая писательница, редактор и автор Telegram-канала «Опыты чтения» Мария Закрученко. Меня зовут Владимир Панкратов, я организую премию и буду модератором на всех обсуждениях. Права голоса при выборе лучших книг у меня нет.

Сегодняшняя тема — «Размывание жанровых границ», и мы поговорим о книгах, жанр которых трудно определить. Хотя неизвестно еще, нужно ли этот жанр каждый раз определять. Я бы хотел в начале задать вопрос Льву Оборину. Он был одним из номинаторов премии и выдвинул книги «Наверно я дурак» Анны Клепиковой и «Маннелиг в цепях» Ильи Данишевского. Можете ли вы объяснить, почему вы номинировали эти книги, насколько важна и интересна для вас была их жанровая «неопределяемость»?

Лев Оборин: Я думаю, что и третью номинированную мною книгу — «Мальчики» Дмитрия Гаричева — можно отнести к такому «пограничному» жанру, «прозопоэзии», где движение текста в какой-то момент начинает увлекать больше, чем то, что происходит по сюжету. Сюжет у «Мальчиков» криптографический, приходится понемногу, по деталям узнавать, что же там происходит: в каком месте, за счет чего живут и во имя чего сражаются герои; и в конечном итоге нам это не так важно, как то, что называется «красота написанного». В случае с Клепиковой и Данишевским немного другая история. Да, оба текста «пограничные» и для читателя действительно важно их свойство, хотя бы потому, что очень многие — если мы говорим в рамках премии — премиальные процессы сворачиваются и «усыхают» из-за желания догнать некий давно ушедший поезд. В частности, создать иллюзию продолжения традиции великого русского романа, или предположить, что поэзия отвечает за свои задачи — условно говоря, какие-то келейные, эзотерические, — а проза непременно должна решать задачи социальные; все эти разделения сейчас не очень работают в литературе.

Например, книга Анны Клепиковой, безусловно, может быть отнесена к тому, что называется «социальной литературой». Она посвящена долгому опыту волонтерства в интернатах для детей с различными проблемами умственного развития. И читается это как достаточно жесткая, описательная проза — то, что в девяностые называлось «чернуха». Но это ни в коем случае не «чернуха ради чернухи», а попытка обозначить целый мир, на который у нас принято закрывать глаза, и представить, что происходит с нами, когда мы с этим миром соприкасаемся. Эта книга во многом посвящена нашей готовности или, скорее, неготовности взаимодействовать с чем-то радикально иным и взыскующим нашей помощи, хотя мы и не понимаем, как эту помощь оказывать. В каком-то смысле книжка Клепиковой — зеркальная по отношению к роману Рубена Гальего «Белое на черном», который был известен в начале 2000; он предлагал как раз перспективу обитателя такого интерната. Понятно, что мы можем удобно эту пару закольцевать, но все-таки перед нами два совершенно разных опыта и, на мой взгляд, они не очень сопоставимы. Хотя бы потому, что это совершенно разные условия: Гальего подчеркивает бесчеловечность, которую с ним творили, а Клепикова пытается, с одной стороны, найти баланс между альтруистической помощью и чисто научным интересом (это еще и роман-исследование), а с другой — она постоянно протоколирует свои неудачи на этом пути, и перед нами в каком-то смысле роман-воспитание — если вспомнить, с каким ужасом автор приступает к работе и как постепенно она в этот мир вплывает.

Таких книг много на самом деле. Есть книга А. Нуне «Дневник для друзей», о хосписе, которая недавно входила в короткий список НОСа, и здесь дело даже не в том, что мы берем какие-то предельно уязвимые опыты, не в том, чтобы просто залезть на эту территорию, а в том, что они что-то меняют в нас самих. В этом смысле эта книга погранична как работа то ли писателя-«душеведа», то ли исследователя и ученого. На мой взгляд, важно еще и то, что книжка не очень замечена, о ней не очень много писали и говорили.

Что касается Данишевского, то это история «двойного пограничья». Это текст, в котором стихи с прозой переплетены, да и проза, пожалуй, устроена по поэтическим канонам. Как и в своем первом романе «Нежность к мертвым», Данишевский принципиально ставит как проблему некую неразделимость двух этих опытов (хотя, на мой взгляд, проза получается гораздо у него убедительнее). Когда мы это читаем, мы сразу теряемся в самом простом жанровом смысле: роман ли это, сборник ли, собрание ли разнородных текстов. С другой стороны, второе «пограничье» в этой книжке, опять же, — условно исследовательская и условно вовлеченная авторская позиция. Данишевский описывает вещи предельно личные, он обнажает некоторый болезненный эротизм существования говорящего героя. Очевидно, в этом тексте очень много автобиографических отсылок, того, что когда-то называлось «зонами непрозрачного смысла» — это то, что мы как бы не можем считать, потому что не знакомы с пишущим, но осознаем, что это для него важно. В то же время здесь очень заметно, как он переводит это личностное в плоскость литературы, и даже по всей книжке расставлены маркеры: «это может сделать литература», «это можно опубликовать в таком-то журнале». Это выглядит как верлибр, с помощью которого я объясняюсь с возлюбленным лучше, чем написав ему письмо. То есть перед нами еще и история про то, как литература помогает рационализировать постоянное «варево невроза».

В. П.: Книга Анны Клепиковой, действительно, о ее пребывании в интернате, она пишет научную диссертацию, для чего и идет волонтерить. Книга — это ее дневник о том, что с ней там было, причем очень подробный. Она детально описывает каждую санитарку, которая там работает, чуть ли не каждого ребенка, с которым встречается. Но книга не только о том, как устроены интернаты, там много личного: автор признается, что ей в какой-то момент просто неприятно смотреть на некоторых детей, которые выглядят не как мы. По поводу же книги Ильи Данишеского хотел добавить, что это «проза поэта» не только в переносном смысле, но и в прямом: прозаические рассказы в буквальном смысле перемежаются со стихотворениями. На тональном уровне здесь нет скачков и «переходов»: текст выглядит единым, несмотря на то, что был собран из рассказов, написанных в разное время.

Я бы хотел вернуться к своему первому вопросу: нужно ли нам вообще понимать, текст какого жанра перед нами?

Мария Закрученко: Когда я читала «Маннелиг в цепях», я чувствовала абсолютную потерянность в тексте, потому что создавалось впечатление очень личного пространства, будто я прижата к человеку в метро и вижу, как он переписывается по телефону со своей девушкой. Я не совсем понимаю, зачем мне этот опыт; но, с другой стороны, как ты еще посмотришь на человека абсолютно иного. И этот текст — наверное, одна из самых для меня глубоких попыток показать внутренний мир: тронешь — и болит. Если говорить про Клепикову, для меня это однозначно документальное исследование, немного стилизованное. Я точно не готова идти волонтером в интернат, и я больше нигде не получу такой опыт. Вообще, особенность большинства книг, которые отобрали для сегодняшнего разговора, отражает то, что читатель сегодня хочет получить. Еще витает в воздухе идея, что роман должен быть рупором социальных проблем, но мы видим, что это не так. Как только выходит подобный роман, он сразу становится позавчерашним; это как мгновенно устаревающий гражданский кодекс. Документальная проза тоже может устаревать, но из нее можно вытащить тот самый опыт, который необходим тебе для этого дня.

Еще у нас в подборке есть книга Алексея Поляринова «Почти два килограмма слов». Сначала я подумала, что это стопроцентный жанр эссе, ни о каком размытии границ не может быть и речи. Но когда перечитала, я поняла, что все эти эссе поданы через прямое восприятие, и автор не стесняется этого абсолютно. И в конце он говорит банальную вещь, дескать, прикиньте, читать можно для удовольствия. Это, наверное, первый замах блогерства в хорошем смысле этого слова — когда человек, не будучи экспертом (хотя Алексей уже стал экспертом) набирает обороты.

Л. О.: Я хотел бы добавить, что вот эта эстетика lowbrow, которая чувствуется в поляриновских текстах, контрастирует с материалом, о котором он берется писать. Он пишет о Пинчоне, Уоллесе, о каких-то самых сложных американских авторах, о самых энциклопедических университетских постмодернистах, — и оказывается, существует некоторый ключ к этим авторам, и этот ключ — удовольствие от текста. Думаю, что уоллесовская «Бесконечная шутка», которую Поляринов перевел — самый показательный текст; его в каком-то смысле можно читать как роман о поп-культуре: если ты в этой культуре варился, роман тебя по себе проведет.

В. П.: Я тоже хотел сказать о книге Алексея Поляринова «Почти два килограмма слов». Это вроде сборник эссе, причем некоторые из них уже были опубликованы на разных сайтах в разное время. Здесь мы еще раз видим, что они написаны в очень энергичном духе. Я вообще, если честно, давно не читал таких бодрящих эссе о литературе; автор пишет так, что мы хотим отбросить поскорее его книгу, чтобы обратиться к тем, о которых он говорит.

А насчет личного опыта я хотел бы сказать еще о книге Евгения Алехина «Календарь», и о следующей его книге «Ядерная весна». Алехин рассказывает как будто о самом себе, о человеке тридцати лет, который пытается не пить, делать зарядку, больше успевать; при этом он много чем занимается: разъезжает со своей группой по гастролям, пишет прозу, издает книги — но этого ему все равно не хватает. На этом фоне есть более художественные книги, например, «Опыты бесприютного неба» Степана Гаврилова или «Гнев» Булата Ханова, героям которых тоже около тридцати, они могут быть безработными или преподавателями на кафедре литературы, но их всех мучит примерно одна и та же проблема: они не очень хорошо понимают, что с ними будет завтра (даже не из-за политической ситуации, а просто так). И вот я вдруг поймал себя на мысли, что такой «документальный», «необработанный» текст Алехина — он какой-то более честный, что ли, по отношению к нам, читателям. Он как будто не использует выдуманного героя, а говорит «как есть».

Сергей Сдобнов: Во-первых, скажу сразу про книжку Данишевского. Мне всегда казалось, что когда человек долго работает с личным опытом и при этом использует упомянутые уже вставки «А вот это можно было опубликовать там-то или там-то» — это было интересно в практиках неофициальной советской культуры 80-х и раньше — а сейчас больше походит на эстетизацию. Когда какой-то опыт делают изначально более привлекательным, чем он есть по факту. Эстетизировать можно что угодно: опыт резни, опыт убийства, опыт декадентства, и эта эстетизация мне кажется не работающим сегодня приемом, потому что мы живем в относительно околодокументальное время — или fake news, или документ — и где-то между ними появляются такие тексты как у Ильи. Они крайне интересны, но опасны своей эстетизацией.

Если говорить про книгу Анны Клепиковой — Лев уже заметил, что есть целая полка книг с подобным антропологическим опытом. Действительно, есть книжка А. Нуне (там, правда, описывается работа в немецком хосписе, где все относительно неплохо); и я вообще согласен с тем, что повестка опыта — важна. И хоть я бы не подходил к литературе функционально, но хочу сказать о забавной книге Ромы Бордунова «Страна возможностей», где он описывает поиски работы, с подростковых лет пытается найти какое-то дело. Для меня эта книжка была схожа со сценарием, по которому снимают документальное кино, например, в Школе Разбежкиной. Там есть герой, за которым ходят «с камерой», и вот он рассказывает, как он жил. Никакой уникальности у этого опыта нет, но опыт как таковой становится главным продуктом в этих книжках. Вот что самое интересное в книге Клепиковой? Конечно, ее опыт наблюдения за детьми и самой собой.

Л. О.: Продолжу эту мысль про книжки Бордунова и Алехина. Книга Бордунова, на мой взгляд, падает в некоторый зазор. С одной стороны, у нас есть эстетизация лузерства: это прекрасные рассказы Евгения Никитина, собранные в сборнике «Про папу», был бы Никитин не старше тридцати пяти, я бы его с удовольствием номинировал; это стихи и проза Александра Кальпера, который тоже рассказывает о своем опыте социальной помощи бездомным и наркоманам в Нью-Йорке. С другой стороны, у нас есть эстетизация монотонности, и очевидный главный деятель здесь — Дмитрий Данилов с его стихами и прозой. И вот как мне кажется, книжка Бордунова падает в зазор между этими двумя вещами, и поэтому лично мне она не кажется очень убедительной.

Но с Алехиным, который, казалось бы, тоже разговаривает «простым» языком, немного другая история. Алехина я стал читать лет пятнадцать назад, когда он впервые появился на премии «Дебют» и получил там, надо сказать, специальную награду в номинации «Голос поколения». Он уже тогда вполне отчетливо показывал, что его любимые писатели — Буковски и Джон Фанте, и это влияние чувствуется. Он очень умело изображает, что нет никакого «стекла» литературщины между нами и ним, но это тексты очень высокой литературной культуры. Алехин как раз довольно четко знает, что он делает. Я, правда, пока еще не читал книжку, которая в списке, но о сборниках «Ни океанов, ни морей» и «Ядерная весна» я могу это сказать с уверенностью.

В. П.: Потому что «Ядерная весна» была собрана из рассказов, написанных в разные годы. Вы хотите что-то добавить, Сергей?

С. С.: Я хотел сказать чуть-чуть про книжку Поляринова. Вы говорили, читаешь эти эссе про американскую литературу и тебе сразу хочется бежать и читать эти книги. Я выступлю злым полицейским, потому что история о том, что рецензия должна быть или позитивной, или молчаливой, как-то не заходит у меня — я не могу понять, что книга Поляринова делает в лонг-листе этой премии. Но этим грешат все премии — условно говоря, все мы люди, но я действительно не вижу ни одного критерия, по которому эта книга Поляринова является художественной.

Л. О.: В сторону Бордунова — я вспомнил книжку из прошлого лонг-листа НОСа, «Мой дикий ухажер из ФСБ» Ольги Бешлей, которая тоже эстетизирует лузерство, она очень хорошо обрабатывает анекдотичность. Если бы Бордунов двигался в эту сторону, была бы еще одна хорошая книжка на эту тему.

В. П.: Мне кажется да, Бордунову как раз немножко не хватает обработки своего опыта. Он настолько попытался выложить его как есть, что, думаешь, ну окей, он как-то даже слишком наивен, это попытка некой тотальной документации всего, но мы уже уходим куда-то.

М. З.: Я хотела как раз сказать про Бордунова. Алехина я читала с ощущением, что это обработанный текст, он прекрасно знает, что он делает, и художественную литературу он пишет уже больше десяти лет, и у него получается выдержать этот градус нахальства. Но он не может избавиться от чувства превосходства, что меня как бы отталкивает от текстов Алехина, потому что списать это все на какой-то диагноз типа биполярного расстройства — очень удобно в наше время, но нет, ребята, это так не играет, потому что в этом тексте, например, очень чувствуется сюжет — как к нему пришла жена, ушла жена, если это должен был быть дневник, то он должен быть каким-то более обрывочным. Я вижу «Страну возможностей» Ромы Бордунова, и это прямой диалог с Алехиным, тем более что они из одной компании, как я понимаю…

Л. О.: Там «Макулатура» цитируется.

М. З.: Да, и послесловие там от товарища из «Макулатуры», но мне кажется, что лично для меня, которая с двенадцати-четырнадцати лет пытается искать работу, актуально понять, как это действительно происходит. Недоработанность, недохудожественность как бы приближает меня к этому автору и создает больше вовлеченности, что ли, потому что он в конце дает какие-то ответы. Они неоднозначны, с ними можно поспорить, но которые в двадцать плюс это ок. Когда все-таки земля разверзлась под ногами, но прыгать надо. Я очень рада, что эта книжка оказалась в лонг-листе.

В. П.: Мне, кстати, не показалось, что у Ромы Бордунова есть какие-то ответы, там как раз конец заключается в том, что конца нет и ответов нет, но это тоже не новый ход. Я сейчас предлагаю посмотреть видео от члена жюри Полины Бояркиной, которое она прислала из Питера, где она немножко про каждую из книг говорит.

Полина Бояркина: Текст можно прочитать по ссылке.

В. П.: Вот о книжке Ольги Брейнингер мы ничего не сказали. Ну, книжка не книжка, рассказ или маленькая повесть. Она из шести наиболее художественная, но зато говорит о том, как люди помнят или не помнят пережитые ими события. Правда, здесь речь идет о событиях достаточно далеких — 1993 года, когда уже память может и подводить. С другой стороны, мы можем с помощью этого текста задуматься, что книги и Бордунова, и Алехина могут быть не на 100% правдивы, потому что мы видим, как Ольга Брейнингер показывает, что воспоминания или личный опыт не то, что могут быть обработаны, а мы можем вообще вспоминать не то, что было на самом деле.

Л. О.: Я бы не стал сравнивать. У Брейнингер более амбициозная задача, это такой литературный мокьюментари, попытка изобразить совершенно невообразимый сценарий, по которому к власти приходит совершенно немыслимая Партия памяти, которая начинает заниматься реконструкцией проекта советского прошлого. Причем не говорится почему, просто считается, что это важно, это автоматизация идеи памяти, которая нас сама по себе спасет. Понятно, что этот проект проваливается, внутри него возникают какие-то похожие на шарашку условия, желающие осчастливить человечество сами себя загоняют в добровольную тюрьму. В принципе, осмысление первых послесоветских событий пытается навязать, во-первых, некий невозможный сценарий их переживания, а во-вторых, чувство вины, заложенное изначально в тех, кто этим занимается. Похожими вещами занимается Анна Немзер в романе «Раунд», который говорит не о 1993 годе, а прямо о нашей современности. Это роман, наполненный приметами современности и рассчитанный на мгновенное узнавание, исходящий из нынешней политической ситуации вне возможности радикальной ее смены. Другой пример более рессентиментного разговора о том же 1993 годе — это роман Сергея Шаргунова «1993», вышедший в 2014 году и закольцовываший историю протестов 2011–2012 годов с некоторой неотыгранностью истории первых послесоветских лет. Противостояние Ельцина с парламентом — это такая попытка сделать семейную сагу на типичных новых неореалистических сенчинских основаниях, сейчас они выглядят абсолютно архаичными, но именно как связный нарратив этот текст выглядит более убедительно и правдоподобно, чем эксперимент Ольги Брейнингер. Он обладает неким клеймом «проектности», то есть перед нами текст, который явно был написан к дате, к двадцатипятилетию событий 1993 года, и который попытался обращаться с этими событиями как мы сейчас пытаемся обращаться с менее резонирующими травмами, учредить некоторый институт осмысления травм — ведь о том, что они такое, нет до сих пор общественного договора. Герои Брейнингер пытаются его создать, но я опять-таки не очень-то понимаю, почему это не было сделано — из-за того, что подвел сеттинг или из-за того, что Брейнингер считает, что время говорить об этом еще не пришло, хотя, казалось бы, прошло уже двадцать пять лет.

В. П.: Мне тоже показалось, что вольно или невольно, Брейнингер рассказывает не только о том, что мы не можем переработать свои травмы, но и подхватила, что ли, тему памяти, которая была не закрыта конечно, а открыта и хорошо обработана Марией Степановой в ее книге. Именно после нее все заговорили об этом.

Л. О.: Возникла иллюзия, что слово «память» — это какая-то универсальная точка. Степанова работает с памятью на протяжении всей жизни и занимается именно историей своей семьи, по ходу захватывая какие-то более широкие пласты, поэтому кажется, что достаточно коснуться этой темы и что-то важное произойдет

В. П.: Действительно, память оказалась важной темой, мы вдруг увидели, что она — ненадежная штука, и о ней можно много думать. При этом, меня удивил у Брейнингер странный элемент современности — в самом конце их проект превращается в развлекательный, мне это показалось намеком на сайты типа «Арзамаса», которые половина пользователей любит, а половина не любит за то, что они пытаются какие-то серьезные вещи проговаривать с помощью мемасиков и коротких видео — я утрирую — и мне показалось, что тут это тоже есть, хотя никак не коррелирует с мыслью самой книги, с темой, на которую она была написана.

Л. О.: Геймификация способствует как бы и опошлению всего этого проекта. Буквально две недели назад я прочитал в соцсетях восторженный текст какого-то человека, который получил миллионы от правительства на разработку аниме-игры по «Одному дню Ивану Денисовича», и как я понимаю, Брейнингер говорит примерно об этом — о том, что попытки коммерчески трансформировать память ни к чему хорошему не приводят.

М. З.: Я тоже хотела сказать, во-первых, что это не книга, а проект. Я, к сожалению, не знаю, как она выглядит в печати, но на сайте «Такие дела», где текст был опубликован изначально, он такой иммерсивный и совершенно не разрушает четвертую стену, но там какие-то ручки у мясорубок крутятся, какие-то картиночки появляются, если на них щелкать. На это очень интересно смотреть, читать — эти вставки, которые она делает. А в конце присутствует фрагмент, когда героиня и герой собирают отдельные записки, выкладывают — отчасти и весь текст выглядит именно так, фрагментированно, ощущение, что перед тобой просто расползлась чья-то старая записная книжка и надо ее собрать. С другой стороны, очень интересно, почему возникло это иммерсивное шоу. Начиналось-то все с бесконечных интервью, которые они брали у свидетелей событий 1993 года, это было настолько концентрированно и, казалось, к чему-то приближается, к концу было уже практически невыносимо ждать, к чему все придет, но все выдохлось, история не имеет завершения. Видимо, дистанция слишком маленькая, чтобы мы это осмыслили, и в этом смысле мне кажется, она нашла выход из тупика. Вот я как автор, честно говоря,  — если бы у меня закончились придумки с этими свидетелями — я бы, наверное, текст просто бросила, потому что не знала бы, что с ним делать дальше. Но она выкрутилась.

Л. О.: Ну она в каком-то смысле тоже его бросила — по крайней мере, она разыграла то, как его бросают. И то, что вы сейчас сказали, — это, по-моему, очень симпатичная идея, что текст, будучи проектом, обличающим проект, выглядит убедительнее, чем книжечка, потому что — я не читал это на сайте «Такие дела», я читал просто как печатную книгу; может быть, это действительно произвело на меня бы другое впечатление — наверное, какая-то такая синкретическая серия произведений искусства. Но я говорю сейчас только про текст.

В. П.: Я сравнивал тексты и на сайте и в книге — они выглядят, на мой взгляд, практически одинаково. То есть в книге воссозданы те же самые иллюстрации, которые вы видели, пока я листал этот сайт — только там они просто не двигаются. Вот мясорубка — она не двигается в книге, а здесь двигается.

Л. О.: Да, но, с другой стороны, она пишет-то о виртуальной среде, и читаем мы это в виртуальной среде — может быть, это оказывает какой-то эффект.

С. С.: Я хотел чуть-чуть сказать даже не про Брейнингер, а скорее вообще про концовки и про то, что в книгах, которые мы сегодня обсуждали (Бордунов и в каком-то смысле Данишевский), финал, сюжет — то, к чему мы привыкли, — не очень важны. У каждой из этих книг сюжет мог быть гораздо больше. Книга Бордунова могла быть семитомником, как книга небезызвестного нам норвежского писателя, но не стала — хотя почему бы и нет? Это мог быть совершенно невероятный роман поколения. Или читательский манифест Поляринова, который уже был озвучен, — читать для удовольствия. Тут еще очень важный момент, что во многих книгах сейчас проговариваются вещи, которые вряд ли являются новыми, но мы хотим их услышать еще раз. Об этом как-то писала Анна Наринская — на «Горьком», если я ничего не путаю, довольно давно был текст о войне. И там проговаривались вещи, которые, в общем-то, всем нам известны, но проговаривались они очень вовремя и все их вовремя вспомнили — возможно, мы сейчас живем в ту эпоху, когда происходят игры с памятью, когда нам говорят: «Ребят, вы все равно будете всегда все забывать и всегда все вспоминать». И, например, книги, которые мы обсуждаем, сложно представить в одной истории литературы, условно говоря. Мне кажется, что они  немного из разных миров. Я не могу, например, представить себе историю литературы, в которой Данишевский конкурирует с Бордуновым. То есть представить, наверное, можно все, что угодно, и концептуализировать можно все, что угодно, но мне кажется, что это очень разные истории. И это здорово. Здорово именно тем, что у нас нет каких-то обязательств перед этими книгами — нам предлагают их как такой оборванный опыт. Возможно, размывание границ как раз и идет на этом уровне — ты входишь в этот опыт, выходишь, а дальше понимаешь, что ты перечитываешь книжку и не хочешь, чтобы она заканчивалась, потому что этот мир тебе вдруг очень нравится. Я не уверен, что мне понравился хотя бы один из миров книг, которые я здесь читал, но опять же — мне кажется, сложно сравнивать себя с целой аудиторией. Да, я уверен, что мы живем в обществе Бордуновых, в обществе Данишевских, в обществе Анн Клепиковых и так далее. Конечно, другой вопрос, что все книги, о которых мы сегодня говорим, — конечно про антропологию личного опыта в разной ее степени. Вот, например, Лева вспомнил роман Анны Немзер «Раунд», и действительно, ты понимаешь, что главное в этой книге — не то, что там постоянно меняются персонажи, события, потому что автор пытается ухватить современность за хвост и отмутузить ее, нет — а то, что ты пытаешься понять, почему автор хватает именно эту часть современности и что ему в ней важно. То есть материал вдруг отходит на второй план, и перед тобой возникает немножко исковерканная авторская позиция. Может быть, мы плывем по всем этим параметрам. Тема сегодняшнего разговора — это границы, и, в общем-то, ничего четкого в этих книгах, наверное, установить уже не удастся, по крайней мере лично мне. Но возможно, мое мнение изменится к следующей дискуссии.

В. П.: Я предлагаю сейчас посмотреть второе видео от другого члена нашего жюри — от Евгении Лисицыной, а после этого перейти уже к вопросам, которые, я надеюсь, у вас есть.

Евгения Лисицына: Всем привет! Меня зовут Евгения Лисицына. Если вы не знали до этого, как я выгляжу, то выгляжу я примерно вот так.

Мне кажется, большинство премий созданы сейчас вовсе не для читателей, не для конечного потребителя, так сказать, в терминах маркетинга, а для издателей, для авторов, может быть, для тех, кто профессионально этим занимается, литературных критиков. Поэтому, собственно, как член жюри, я бы хотела побольше рассказать о каждой книге. Мне нравится самая первая тема, которую выбрали для обсуждения, потому что сейчас жанры действительно очень сильно проникают друг в друга, все смешивается, не-литература становится литературой. Блоги, путевые дневники, заметки, фикшен и нон-фикшен — все смешивается.

Вот, например, сейчас мы говорим конкретно про шесть книг, и я, наверное, в меньшей степени, чем обо всех остальных, буду говорить о книге Алексея Поляринова «Почти два килограмма слов», потому что для меня это чистый нон-фикшен. И причина, по которой эту книгу могли отнести к жанру фикшена, — то, что Алексей очень много себя вкладывает в каждую рецензию. Каждый этот развернутый отзыв или даже целая статья, если так разобраться, — это не только какой-то его личный опыт и рассуждения о книге, это много-много всего, но все-таки, с моей сугубо личной точки зрения, ей тут делать нечего. Хотя книга, конечно, хорошая, я ее с удовольствием прочитала еще до начала премии и многим ее рекомендую, особенно тем, кто хочет научиться обстоятельно писать рецензии, а не просто говорить «ой, книга такая замечательная, она мне так понравилась» или «фу, какая гадость, она мне не понравилась».

Илья Данишевский «Маннелиг в цепях» — это текст поэта, это видно сразу. Несмотря на то что Данишевский едва ли не самый маленький из всех заявленных в этом блоке текстов, я мучилась — ну, не мучилась, скажем так, получала непривычное удовольствие — гораздо дольше, чем с остальными текстами и читала по чайной ложечке. Кроме того, как мне кажется, в этом сборнике не хватает цельности. То есть рассказы — они объединены какой-то концепцией, которую, возможно, я не уловила, потому что читала не залпом, а небольшими кусочками. Есть, например, замечательный автор, она мне очень нравится — Гала Узрютова. Гала Узрютова выиграла премию Bookscriptor, насколько я знаю, как раз с крошечным сборником рассказов. Он называется «Снег, который я пропустил». Рассказы в сборнике очень разные по стилю, разные по тематике, но у них есть общая концепция, которую легко можно выделить. И мастерство составления сборников рассказов, сборников малой прозы сейчас находится в упадке, как мне кажется, потому что сборники чаще всего собираются либо по принципу «по сусекам помели, пошарили и вот все, что было, в сборник накидали», либо через обозначение какой-то темы (как, например, в «Редакции Елены Шубиной» — Москва, Питер, про животных). А у Галы Узрютовой есть более глубинный объединяющий фактор, его интересно вычленить, интересно потом в каждом рассказе проследить, и это очень здорово. Когда я читала Илью Данишевского, такого ощущения единой нити, которая пронизывает весь сборник, у меня, к сожалению, не было.

Следующая книга — Анна Клепикова «Наверно я дурак». В ней рассказывается о социальной работе в интернате для детей с проблемами развития. Это очень интересная и важная тема. Мне это произведение понравилось, единственное — что в нем, опять же, не хватило стержня. Это именно что полевой дневник, записки. Автор не пытается нас ткнуть носом в то, что мы этим не занимаемся, не пытается открыть нам глаза, она просто записывает, записывает и старается оставаться как можно более бесстрастной, при этом рассказывая о собственных чувствах. Да, такое тоже бывает. Но, с другой стороны, когда читаешь литературу художественную, полухудожественную в данном случае, хочется немного больше увидеть автора.

Идем дальше. Мне очень понравилась книга Евгения Алехина «Календарь», хотя у нее достаточно много недостатков. Да, это литературный дневник, это дневник обыкновенный, это, я не знаю, дневник обыкновенного безумия. Мне кажется, из него вышел бы прекрасный Telegram-блогер, потому что это такое уютное чтение, когда человек рассказывает о том, что он только что прочитал, куда сходил, что покушал, как украл курточку в магазине. Евгений Алехин ничем не зашорен, он может говорить все, что хочет, никто ему не указ, он не гонится за какими-то цифрами подписчиков, за любовью читателя, и это все видно сразу и насквозь. В итоге получается, что как книга это, конечно, слегка непропеченная вещь, зато именно как чтение она прекрасна.

После Алехина я читала Рому Бордунова, «Страна возможностей». Я не считаю, что это такая уж великолепная книга. Это хороший рассказ о собственной жизни, как он выходил-курил-работал, жил-существовал и так далее. Здесь, при большом желании, можно найти великие смыслы — о том, как пуста наша страна возможностей, как творческому человеку тяжело метаться в большом городе, среди странных людей, среди обычных серых людей. Тут я на многих моментах откровенно скучала, во многих узнавала себя, потому что я до сих такой человек, который живет на пятнадцать тысяч рублей, закупается гречкой на месяц и выживает на фрилансе как только может, нанимаясь на всякие сомнительные работенки. Да, это узнаваемо, но мне кажется, что пока что Рома Бордунов не нашел еще какой-то посыл, чтобы к этому всему привязать. Жизнь он прожил интересную, рассказать о ней умеет, но не хватает большого и важного «и чо?».

Последней книгой из списка я специально поставила в этой части Ольгу Брейнингер, потому что ее повесть Visitation из всех представленных в списке, как мне кажется, во-первых, наиболее художественная, во-вторых — наиболее цельная. То есть в Visitation есть стержень, который ты видишь сразу, и понимаешь, зачем автор пишет, что он хочет сказать, во всяком случае, пытается. Мне в принципе близка тема исследования памяти, она сейчас стала достаточно популярна, и Брейнингер обращается конкретно к памяти о достаточно трагичном событии, и, в общем-то, самый простой, примитивный вывод, который она делает, это то, что память сохраняет мусор. Этот я момент я встретила, наверное, первый раз в романе Водолазкина «Авиатор», когда главного героя спрашивают: «Ты был свидетелем всяких исторических событий, давай расскажи, что там было, как там Ленин на броневике, как революция, страна менялась?» — а он помнит только, что день был дождливый, что он кушал, какое у него было настроение. Потому что мы помним себя. И у Брейнингер большинство людей помнят телевизор, помнят какие-то такие смутные личные ощущения — всего величия происходящего человек, который в этом замешан, не ощущает.

Вам, наверное, болтовня уже надоела, поэтому я попробую кратко резюмировать, что я по поводу всего этого думаю. Кросс-жанры, эксперименты с жанрами и словесностью — это не прерогатива молодых авторов, например, НОС и «Большую книгу» получила прекрасная Степанова, и ее «Памяти памяти» — это точно такой же эксперимент, стык нон-фикшен и фикшен, воспоминания, исследования и эссе, и чего только не. Мне очень понравилась Ксения Букша, мне кажется, она могла бы попасть в эту премию, если бы книга была издана чуть позже. Мне понравился сборник «Открывается внутрь», он очень цельный, он соединен не только какими-то маленькими стежками, деталями, маршрутками и так далее, он соединен общей идеей, общим видением, общим «и чо?», которое автор хочет сказать.

Итак, резюме. Во-первых. Мне кажется, авторам сейчас очень важно высказать себя, и они видят огромное море возможностей, как это можно сделать. Многие люди хотят о себе рассказать, но при этом формат личного бложика им не нравится, все-таки, когда ты пишешь книгу, кажется, что это что-то более весомое, и поэтому очень многие такие личные записи, которые раньше оставались бы у кого-то в тетрадках или пресловутой жежешечке, стали выплывать как настоящие отдельные произведения. И второй пункт. Тексты премии и тексты молодых авторов по большей части небольшие, поэтому у них возникают определенные трудности. Чаще всего это трудности с концом. Даже, например, прекрасная Евгения Некрасова с «Калечиной-Малечиной» — и там с концом достаточно большие проблемы, как-то все завершилось скомканно, нелепо, пусть и хорошо. При этом заметно, что если у молодого автора есть какая-то объединяющая концепция, есть сверх-идея, грубо говоря, или что-то такое, что сказано достаточно конкретно, то и к формам он тяготеет более классическим. Даже взять из этого блока Брейнингер — несмотря на то, что это немножко фантастика и немножко журналистское расследование, фактология и документалистика, это все равно достаточно четкая история с началом, серединой, концом. Но в целом, мне кажется, что гипержанры в дальнейшем будут развиваться и видеоизменяться, тем более что наверняка будут приходить какие-то новые виды социальных коммуникаций, и они тоже будут во все это включаться. Это интересная игра, это прикольная игра, но если основывать свое произведение исключительно на такой игре, то ничего хорошего, разумеется, не выйдет. Но если это использовать как один из приемов, то будет хорошо.

Все, всем пока, было приятно иметь с вами дело, я надеюсь, что мы еще увидимся.