Неубитый автор, инфантильный романтик и социальный эксперимент: 6 текстов из лонга премии ФИКШН35

В конце мая было объявлено о новой премии для молодых авторов ФИКШН35, инициатором создания которой стал литературный критик и блогер Владимир Панкратов. В рамках премиального процесса предполагается несколько обсуждений текстов, вошедших в лонг-лист  — так, например, следующая встреча состоится 12 июля в петербургском «Порядке слов». Одним из членов жюри премии стала главный редактор «Прочтения» Полина Бояркина, которая параллельно с дискуссиями будет вести колонку о книгах длинного списка. В первом выпуске — разговор о размывании жанровых границ.

Как кажется, любое хорошее произведение искусства, с одной стороны, размывает жанровые границы, а с другой — устанавливает какие-то новые. Пожалуй, самый банальный пример здесь — Пушкин, который писал «не роман, а роман в стихах — дьявольская разница». В большей или меньшей степени есть это и во всех текстах длинного списка, с которыми я уже успела познакомиться. В случае же с теми, о которых речь пойдет сегодня, уместно говорить не о конкретных жанрах романа, рассказа, повести и так далее, а о чуть более широких категориях, поскольку все они написаны на стыке фикшена и нон-фикшена.

Полностью к нон-фикшену можно отнести «Почти два килограмма слов» Алексея Поляринова и вызывает сомнение присутствие книги в длинном списке — особенно на фоне остальных произведений, да еще и романа того же Поляринова. При том, что мне очень импонируют и стиль текстов, которые написаны в мире, где автор не был убит Роланом Бартом и оттого торжествующе помахивает читателю почти из-за каждого слова, и красной нитью проходящая идея важности осмысления в литературе актуальной современности. Этот сборник невероятно обаятелен, как раз по причине, уже обозначенной выше: за приключениями мысли Поляринова следить не менее увлекательно, чем за героями какого-нибудь экшена, и тем не менее для меня в первую очередь это сборник именно эссе — то есть текстов категории нон-фикшен.

На мой взгляд, наиболее неоднозначный текст из тех, о которых речь идет сегодня, — прозиметр Ильи Данишевского «Маннелиг в цепях», произведение без четкого сюжета, в котором верлибры перемежаются прозаическими фрагментами. Во время чтения не покидает ощущение, что этот текст очень недружелюбен по отношению к читателю, которого будто бы все время испытывают на прочность, проверяя, достоин ли он того, чтобы держать эту книгу в руках, или нет. Если каждую секунду не ловить себя и не фокусироваться на тексте, то все это нагромождение образов и неочевидные смыслы как будто ускользают. При этом «Маннелиг в цепях» довольно легко укладывается в рамки романтической традиции позапрошлого века, для которой было характерно противостояние страдающего лирического героя и не понимающего его мира, с той только разницей, что спустя двести лет страдания эти, увы, оказываются больше похожи на позу, чем на подлинное ощущение. И хочется буквально как Станиславский кричать: «Не верю!» Описанное Данишевским похоже на эмоции подростка, который находится в эпицентре бури, ведь здесь отсутствует рефлексия (впрочем, есть мнение, что сам язык у Данишевского — это способ рефлексии), но и отождествиться с лирическим героем читатель тоже не может, потому что происходит остранение за счет экспериментальности поэтического языка.

На уровне какой-то общей романтической идеи противостояния героя и окружающего мира к Данишевскому неожиданно оказывается близок и Роман Бордунов с его «Страной возможностей», хотя нужно оговориться, что текст Бордунова гораздо проще и стилистически, и содержательно — но от этого в то же время кажется как-то честнее. Он вызывает ассоциации, как это ни удивительно, со стихотворением Александра Блока «Ночь, улица, фонарь, аптека…» Так же, как и Блок, Бордунов дает в тексте некоторую формулу: герой ищет работу, находит, плохо ее выполняет и теряет — которая «как встарь» повторяется из раза в раз. Наиболее же интересный здесь момент, который можно сопоставить со строкой «Все будет так, исхода нет», состоит в том, что у Бордунова есть условная точка отсчета, начало текста (которое, кстати, напоминает скорее роман воспитания), однако нет конца, и, как подчеркивает в послесловии Константин Сперанский, «так все и будет, будет долго и никогда не закончится». В этом смысле расстраивает, как и в случае с предыдущим автором, инфантильность героя, который в конфликте с жизнью перекладывает всю ответственность на нее.

Обратную расстановку сил в этом противостоянии, то есть попытку как раз таки взять ответственность на себя — удивительно нехарактерную для этого писателя — мы видим в «Календаре» Евгения Алехина. Автор начинает вести записную книжку своего трезвого года (правда, доводит ее лишь до половины, а снова начинает пить и того раньше). Здесь переплетаются читательский дневник и дневник самый обыкновенный — то, что называется календарем. Именно поэтому про текст Алехина нельзя сказать, что это роман, написанный в форме дневника, здесь нет проглядывающей за записями отчетливой фабулы (впрочем, ею с натяжкой можно считать попытку не пить и вообще стать лучшей версией себя, отраженную в эмоциональных переживаниях героя). Это самый настоящий дневник, в котором описываются все рутинные события жизни, вплоть до физиологических подробностей, где действуют реальные лица, который автор, воспользовавшись своей привилегией творца, решил назвать романом. И это в каком-то смысле очень простое (но в то же время по-своему интересное) решение сделать роман «интерактивным», таким, про который сам писатель не знает, куда он его приведет.

Три текста, о которых идет речь выше, можно охарактеризовать как автофикшен. Сложно сказать, не будучи знакомым с биографиями авторов, насколько в них силен элемент вымысла, но тем не менее претворение нефикционального биографического материала в художественный текст здесь очевидно. Отказ от некоторой последовательности событий как основы повествования, скрупулезная (и подчас жестокая в своей искренности) фиксация чувств и переживаний безусловно есть и в книге «Наверно я дурак» Анны Клепиковой.

Здесь автор очень отчетливо задает читателю направление для размышления (хотя вряд ли облегчает восприятие), поскольку прямо определяет свой текст как «антропологический роман». «Наверно я дурак» написан (внимание!) на стыке прозы и научного исследования. И в случае с этим текстом, как и, например, с вышедшим несколько лет назад «Посмотри на него» Анны Старобинец, восприятие художественное отходит на второй план, поскольку перед нами важное, в первую очередь социальное, явление. Здесь есть и автобиографическое описание пережитого опыта, и в то же время попытка поиска нового языка, на котором можно говорить о том, о чем говорить не принято. А тому, чему нет слов в языке, что не осмыслено в искусстве, мы вообще-то привыкли отказывать в праве на существование, и здесь Клепикова, безусловно, творит для читателя некую новую реальность.

Пожалуй, наиболее фикциональным из всех текстов кажется повесть Ольги Брейнингер Visitation. Это поначалу удивляет, поскольку известно, что текст был написан в рамках совместного — и, между прочим, тоже социального — проекта портала «Такие дела» в годовщину событий 1993 года. Знание этого факта как бы создает опасную возможность для читателя заранее отказать Visitation в художественности, что будет, конечно, большой ошибкой. Все (включая Поляринова), о ком речь шла выше, работают с каким-то личным опытом, в отличие от Брейнингер, работающей с опытом чужим, — и уже эта достаточно прагматичная причина делает ее текст более художественным, потому что в нем действительно больше вымысла. И в то же время здесь есть и работа с сюжетом в классическом понимании, и использование приема «текст в тексте» (введение обрывков документов), даже включение визуальной составляющей — все это делает совсем небольшую повесть еще более объемной и многослойной. Открытый финал, с одной стороны, несмотря на свою открытость, расставляет некоторые точки над i, а с другой — демонстрирует очень уважительное отношение автора, совершенно не желающего навязывать читателю свою точку зрения.

Из вышесказанного можно было бы сделать вывод, что для кого-то из нас классический сюжетный текст оказывается проще и привычнее, — и здесь не стоит вопрос, хорошо это или плохо, потому что на самом деле каждый читатель решает сам для себя. В конце концов, как пишет про литературу в финальном эссе Алексей Поляринов, — «…вы удивитесь, но ее можно просто читать. Ради удовольствия».