Машина времени

• Мария Степанова. Памяти памяти. Романс. — М.: Новое издательство, 2017. — 550 с.

Писать книгу о своей семье Мария Степанова начала еще в десятилетнем возрасте, но вскоре поняла, что это дело требует определенной дистанции и опыта. Мария росла, писала стихи и статьи, получала премии и стипендии, работала на телевидении и новостных сайтах. История ее семьи тоже разрасталась. Наконец, в 2017 году был издан том в пятьсот страниц, получивший название «Памяти памяти. Романс».

Свой рассказ Степанова начинает с сожалений о том, что жизнь ее родных не была такой интересной, романтической, чтобы о ней можно было написать книгу. По мере развертывания повествования оказывается, что это не совсем так и что данные в параллель родственникам герои на самом деле героями быть вовсе не хотели. Они бы с радостью прожили тихие маленькие жизни.

Степанова продолжает традицию, начатую Прустом, но имеющийся в ее распоряжении материал сопротивляется его методу. Пруст взял своих знакомых и переплавил их в персонажей. Как сказал А. Моруа, на частных примерах он показывал общие законы человеческой натуры; главным действием его романа было само это изменение человека во времени. Однако за те сто лет, что разделяют книги Пруста и Степановой, человеческая натура и без литературы показала себя во всей красе.

...то, что было попытками воскресить старый мир силами слова — сделать так, чтобы липовый чай поработал живой водой, — уперлось в живую стену канувших и неспасенных, в простую невозможность вспомнить и назвать погибших по именам.

Основу книги составляют письма и открытки, отправленные и полученные предками автора. Вокруг них она наращивает контекст: так, отсутствие в переписке родственников вполне естественного идиша и вообще каких-либо указаний на их принадлежность к еврейской культуре становится поводом говорить о новом типе человека, просвещенного и секулярного еврея, обрисовать весь культурный ландшафт европейской еврейской молодежи на стыке XIX и XX веков.

Поэт Мария Степанова неоднократно повторяет фразу прозаика В.Г. Зебальда — «все рифмуется со всем», и сближения далеких предметов и явлений подчас кажутся слишком уж головокружительными, но чаще проявленная рифма завораживает. Ее «романс» в четыреста страниц по сути является огромной поэмой.

В 1938 году, когда расстреляли Стенича, Корнелл делает несколько киноработ, которые так или иначе связаны с идеей консервирования и закупоривания: фильм как бы преодолевает свою временную природу и становится рамой, идеальным сосудом, в котором покоится содержимое, предназначенное для бесконечного созерцания. Восемьдесят лет спустя для этого нашли элегантное технологическое решение: движение или эпизод закольцовывается, замыкается в себе, становится gif кой — своего рода виньеткой или завитком на полях у продолжающейся жизни. Мне все кажется, что именно так, по логике гифки, всегда были устроены стихи с их причудливой, самонастраиваемой темпоральностью.

Когда вбиваешь в поисковик очередное новое для себя имя, встреченное на страницах, внезапно понимаешь, что это за книга: это протяженный и зафиксированный акт воспоминания, память как действие, для которого в русском языке нет адекватного глагола. Сама Степанова неоднократно говорит о «припоминании», но здесь это слово кажется не совсем точным. Рассказ об автопортретах Рембрандта, фотоархиве семьи Раст, тотальной пьесе Шарлотты Саломон или коробках Джозефа Корнелла — это и есть помниние о них. Теперь и ты знаешь о них и продолжаешь эту живую память. Интернет оказывается коллективной памятью человечества, что, впрочем, не является абсолютным добром.

Веер возможностей, которые предоставляют новые носители, меняет способы восприятия: ни история, ни биография, ни свой текст, ни чужой больше не воспринимаются как цепочка — как события, разворачивающиеся во времени, скрепленные клеем причин и следствий. С одной стороны, этому можно только радоваться: в новом мире никто не уйдет обиженным, в безграничном пространстве накопителя всему находится место. С другой стороны, старый мир иерархий и рассказчиков держался на избирательности, на том, что говорится не все и не всегда. В некотором смысле вместе с необходимостью выбора (между дурным и добрым, например) исчезает и само ведение добра и зла — остается мозаика фактов и точек зрения, принимаемых за факты.

Показательным становится эпизод, в котором отец запрещает Марии публиковать его письма, потому что «все было совсем не так». В этих письмах отразилось время, но не человеческая жизнь; то, что выглядело как документ, им не являлось. Нанизывая семейную историю на нить сюжета, Мария Степанова в итоге создала совершенный лабиринт, где все тропки расходятся от центра, от повествователя. Можно двигаться можно куда угодно во времени и пространстве, следуя за какими угодно верными знаками, но прошлое не выйдет навстречу, номер дома окажется не тот, кладбище заросло травой так, что не пройдешь.