Роман-памфлет, герой своего времени и спекуляции на больных темах: продолжение разговора о лонге премии ФИКШН35

В конце мая было объявлено о новой премии для молодых авторов ФИКШН35, инициатором создания которой стал литературный критик и блогер Владимир Панкратов. В рамках премиального процесса предполагается несколько обсуждений текстов, вошедших в лонг-лист, на данный момент их прошло уже четыре — о размывании жанровых границ, отражении современности, фантастике и женском голосе. Одним из членов жюри премии стала главный редактор «Прочтения» Полина Бояркина, которая параллельно с дискуссиями ведет колонку о книгах длинного списка. В первом выпуске речь шла о взаимодействии фикшена и нон-фикшена. Во втором выпуске — размышления о том, как современность осмысляется в литературе и — осмысляется ли вообще.

 

Пожалуй, стоит начать с того, как мы вообще понимаем современность. Как кажется, здесь можно выделить два типа ее отображения — с одной стороны, современность подается как фон — с Трампом в роли президента и появившемся недавно в продаже одиннадцатым айфоном, с другой — когда в основу сюжета кладется некоторая актуальная для текущей действительности проблематика — вроде экологической темы в романе Шамиля Идиатуллина «Бывшая Ленина». Бывает и такое, что идеи, которые могли родиться лишь в современном обществе, получают выражение в декорациях совсем иного порядка. А ведь есть еще и категория совсем особая, в которой критерии современности (а впрочем, и вообще любые критерии) особенно трудно формулируются, — это язык. 

Какие примеры работы с современностью известны истории литературы? Самый эффектный из недавних примеров — рассказ Говарда Джейкобсона о том, что после выборов Трампа он сел за стол и за шесть недель написал пьесу под названием Pussy. По результатам писатель отметил две вещи: во-первых, осмыслить какое-то важное событие за короткий срок невозможно, а первое, приходящее нам в голову, вряд ли оригинально, и, во-вторых, стремительность порождает живость письма, но не более того.

«Энциклопедией русской жизни» называл пушкинского «Евгения Онегина» Белинский, а Лермонтов написал роман о герое своего времени, снабдив текст предисловием, в котором сообщал, что портрет его составлен из «пороков всего нашего поколения». Тургенев обладал удивительной способностью не только улавливать и изображать окружающую действительность, но и предугадывать ее, что сделало его чуть ли не самым популярным автором своего времени. Достоевский начал писать роман «Бесы» в 1870 году, большое впечатление на него оказало убийство студента Иванова группой Нечаева, произошедшее в 1869 году и ставшее одной из ключевых сюжетных коллизий в романе. «Бесы» называли романом-памфлетом (хотя они таковым не являются), то есть разновидностью политической литературы, направленной на обличение действительности. Толстой сам характеризовал «Анну Каренину» как «роман из современной жизни». Русская литература, в общем-то, всегда старалась идти, что называется, в ногу со временем. Ситуация изменилась в советские годы, когда госзаказом (и приказом) стало изображение идеализированного современного быта — возможно, это (а также банальный ужас повседневности) стало одной из причин возникшего в 1990-е годы тренда на эскапизм.

Вероятно, во многом дело в том, что кардинальным образом изменились темп жизни и наше самоощущение в ней: мы больше не ждем писем сутками, они приходят за секунду, да это и не письма вовсе, а краткие фразы, подчас не отягощенные знаками препинания и правилами орфографии. На нас повлияла и эпоха потребления: практически все желаемое мы привыкли получать быстро — и потому, очевидно, ждем такой же быстрой реакции на происходящее и от литературы, которую, будучи воспитанными на русской классике, продолжаем воспринимать в тесной связи с социальной действительностью. Но наше общество, как ни печально это признавать, давно перестало быть литературоцентричным, и какие-то противоречащие этому утверждению факты скорее являются исключениями, подтверждающими правило: например, во время пожара в Нотр-Даме русскоязычный Facebook сиюминутно оказался наполнен поэтическими откликами на происходящее. Другое дело, что тексты малой поэтической формы гораздо более приспособлены к тому, чтобы быть созданными за короткое время. И совсем иной случай — роман, требующий много больше времени для работы, за которое актуальная современность успевает превратиться в чуть ли не давно забытое прошлое. Есть авторы, создающие свои книги десятилетиями, — и причина тому не писательский блок или творческий кризис, но желание провести огромную работу (как подготовительную, так и непосредственно над текстом). 

Важно еще и то, что у самого читателя сейчас, на самом деле, почти нет запроса на получение информации о текущей действительности через литературу — ее с успехом заменяют СМИ, интернет и соцсети. Следующим этапом становится литература нон-фикшен — как, например, вышедшая недавно книга Ольги Алленовой о трагедии в Беслане «Форпост».

В случае, когда современность становится фоном для происходящего, перед нами чаще всего оказываются какие-то истории, написанные в жанре автофикшена, где автор или прямо рассказывает о себе, делая себя же главным героем произведения, или передает герою некоторые черты своей биографии — да-да, так делал еще Михаил Юрьевич. Так поступают и Роман Бордунов («Страна возможностей»), Евгений Алехин («Календарь»), Степан Гаврилов («Опыты бесприютного неба»), Влад Новиков («Соломенная собачка с петлей на шее»), Антон Ратников («Йетство»), Алексей Поляринов («Центр тяжести») и, в определенном смысле, — Илья Данишевский («Маннелиг в цепях»), отливающий свой личный опыт в форму экспериментального поэтического языка. Близким к ним оказывается и Булат Ханов с его «Гневом». Пожалуй, именно эти тексты в большей степени дают читателю возможность отождествиться с героями хотя бы за счет некоторого общего набора сходных внешних элементов, таких как постоянная саморефлексия, ощущение неприкаянности и как будто не-поспевания за движением времени.

Отчасти автофикшеном, а отчасти — текстом, освещающим важную социальную проблему современности, является антропологический роман Анны Клепиковой «Наверно я дурак». Книга о буднях волонтера в доме-интернате для детей с нарушением развития написана на стыке полевых записей и научного исследования. Это интересный пример, с одной стороны, фиксации некоторого явления изнутри, а с другой — попытки провести его анализ извне.

Однако даже взявшемуся за остросоциальную проблематику автору не всегда удается успешно воплотить ее в тексте. Так, например, Константин Куприянов в романе «Желание исчезнуть» берется за осмысление войны на Украине — в том числе как гибридной войны, но сама сложность явления оказывается понята писателем словно не до конца. Одномерные герои и неровный язык также не делают читателя более расположенным к тексту.

Алиса Ганиева в изображении провинциального городка, наполненного всеми возможными социальными пороками, кажется, полнее всего наследует традиции русской классики — на уровне как сюжета, так и языка. Но если Достоевского лишь упрекали в том, что его роман похож на памфлет, тогда как на деле он выходил далеко за рамки жанрового определения, то роман Ганиевой «Оскорбленные чувства» этим жанровым определением, увы, исчерпывается.

Социальной сатирой можно назвать и сборник Азамата Габуева «Холодный день на солнце», но в этом случае автору все же удалось уравновесить некоторую утрированность одних персонажей вполне реалистическим изображением других. Вопрос о ценности традиций, приводящих к ложным идеалам, поставлен писателем в отношении своей родины достаточно прямолинейно, да что там — почти в лоб, но от этого еще более остро.

Особый случай — «Центр тяжести» Алексея Поляринова, в котором ощущение важности разговора о современности унаследовано, в первую очередь, из американской литературы. Поляринов, впрочем, этого не скрывает, характеризуя свой роман как не вполне русский, этой же идеей наполнен и сборник его эссе о литературе «Почти два килограмма слов». В интервью писатель также признавался, что линия художников-акционистов в романе выросла из ощущения невыносимости посткрымских общественных настроений.

Повесть Евгении Некрасовой «Калечина-малечина» называют, среди прочего, спекуляцией на больные темы — тут и буллинг, и педофилия, и несчастливая семья — и в этом, конечно, очевиден и остросоциальный посыл книги. Интересно, что для его воплощения писательница прибегает к столь нелюбимому у нас в так называемой большой литературе фантастическому допущению. В этом близок Некрасовой и Артем Серебряков, действие повести которого «Чужой язык» происходит вообще в каком-то нездешнем выморочном мире. Травма у Серебрякова — минус-прием, ее как бы и нет в тексте, но она определяет его весь, становится для героев границей между своим и чужим.

К сожалению, проблема осмысления современности в литературе напрямую связана и с нашим собственным ощущением современности, которую мы подчас не можем определить, — так, например, современная литература, которую преподают в университете, ограничивается десятыми годами XXI века. Текучесть процесса (размытость всего постоянного и однозначного — как характеризуют современность философы Зигмунт Бауман и Леонидас Донскис) и наше нахождение внутри него создают определенные трудности, ведь проще анализировать явление с позиции внеположенности ему, а потому, безусловно, легче обращаться к материалу прошлого — меньше шансов, если развивать мысль Джейкобсона, ляпнуть какую-нибудь банальность.

Но вправе ли мы вообще требовать от авторов писать о современности? Безусловно — нет. Мы можем обозначить свой запрос в публичном поле, создавая пространство для общественной дискуссии, радоваться тому, что некоторых авторов (как показывает практика, в большинстве своем более молодых) эта тема не оставляет равнодушными, надеяться и говорить, говорить и говорить, потому что названное и таким образом выведенное из пространства небытия явление имеет гораздо больше шансов на воплощение в совершенно различных формах — в том числе и литературных.