ФИКШН35: «Фантастика как прием и жанр»

В конце мая было объявлено о новой премии для молодых авторов ФИКШН35, инициатором создания которой стал литературный критик и блогер Владимир Панкратов. В рамках премиального процесса предполагается несколько обсуждений текстов, вошедших в лонг-лист. Мы продолжаем публиковать их расшифровки — четвертая дискуссия, прошедшая в Казани, посвящена проблеме фантастического в современной литературе.

Эдуард Учаров: Добрый день, мы находимся в Литературном кафе на Вишневского, сегодня у нас вечер, посвященный обсуждению темы «Фантастика как прием и как жанр». В дискуссии принимают участие Владимир Панкратов, литературный обозреватель, основатель премии для молодых авторов ФИКШН35. Второй наш гость — журналист, писатель и автор блога «Книги жарь» Сергей Лебеденко. Это наши гости. Также в разговоре участвуют заведующая нашей Центральной библиотеки Оксана Исаева и литературный критик Никита Васильев.

Владимир Панкратов: Я приветствую всех собравшихся. Расскажу сначала коротко о самой премии. Мы обратились к четырем десяткам литературных критиков, обозревателей и блогеров, чтобы они отметили тексты, понравившиеся им за последний год. Они могли выдвигать несколько книг, и поэтому почти все книги, попавшие в длинный список, набрали по несколько номинаций. И номинантов, и длинный список можно посмотреть на сайте fiction35.com. Мы в премии решили сосредоточиться на обсуждении всех книг из длинного списка, поэтому встречаемся уже в четвертый раз в разных городах России — в Москве, в Питере, в Нижнем Новгороде и вот сейчас в Казани — чтобы поговорить о книгах. Каждый раз мы выбираем разные темы для обсуждений: размывание жанров, женский голос в литературе, проза о современности. Сегодня мы поговорим о фантастике, потому что среди книг в длинном списке есть несколько, где есть фантастические допущения и приемы. Сначала я предлагаю послушать видеопривет от Василия Владимирского, литературного критика из Петербурга, который специализируется именно на фантастической литературе.

Василий Владимирский: Здравствуйте, меня зовут Василий Владимирский, мне 44 года, примерно четверть века я пишу о книгах, в основном, фантастических. Кроме того, я один из организаторов премии «Новые горизонты» и один из организаторов конвента Петербургской фантастической ассамблеи, куда в 2017 году, впервые в истории России, приезжал Джордж Мартин. Сначала я думал сказать о будущем фантастики, но мне кажется, что это не очень перспективное дело — будущее все равно окажется совершенно не таким, каким мы его себе представляем. Поэтому я скажу о тенденциях сегодняшней фантастики. Главная тенденция — конвергенция фантастики и литературы, которую обычно фантастикой не считают.

С одной стороны, «формульная» фантастика, построенная по строгим чисто жанровым правилам, постепенно уходит с полок магазинов и из списков бестселлеров (ну, за исключением Сергея Лукьяненко). Авторы вот этой «формульной» литературы постепенно перекочевывают на разные интернет-площадки и, в общем-то, необязательно иметь сто тысяч читателей — достаточно 2–4 тысяч, но зато лояльных и готовых платить. С другой стороны, литература, которую фантастической традиционно не называют, все больше использует фантастические приемы. Гузель Яхина выпустила две книги, обе с мощными фантастическими допущениями и приемами, их тиражи, насколько я знаю, уже приближаются к полумиллиону. Евгений Водолазкин не написал ни одного «чисто реалистического» текста, его активно печатают и переводят на иностранные языки. Не говорю уже о Викторе Пелевине и Владимире Сорокине, которые фантасты от первой до последней буквы.

Истории же о драконах и космических десантниках теперь гораздо интереснее рассказывают телесериалы, компьютерные и браузерные игры, которые тоже отнимают часть читателей у авторов «формульной» литературы. При этом более сложная литература с фантастическим элементом — та литература, которая говорит о чем-то еще, кроме баронов, драконов и космических пауков, — почти не страдает. Вот за такой литературой я и предлагаю следить, и поэтому выдвинул на премию роман Александра Пелевина «Четверо». Этот автор использует те возможности, которые дает фантастика, и переплетает их с другими темами и направлениями. О будущем говорить все-таки не буду, чтобы не попасть впросак, как критики начала нулевых, которые предсказывали взлет популярности литературы с гиперссылками — мы видим, что даже в электронном виде эти форматы сейчас не сильно востребованы. Читайте романы Александра Пелевина, надеюсь, его тиражи когда-нибудь сравнятся с тиражами Виктора Пелевина.

Сергей Лебеденко: С одной стороны, я согласен, мы видим, что фантастика все больше проникает в те издательства, которые обычно фантастику не издавали. Например, в «Редакции Елены Шубиной» издали и «Лавра» Евгения Водолазкина, который по сути представляет из себя магический реализм, и «Калечину-Малечину» Евгении Некрасовой, которая представляет собой фэнтези. То есть литературы, которую можно назвать literary fiction, «большой литературы» с фантастическими допущениями становится больше. Но в то же время на уровне обсуждений остается предубеждение, что когда мы говорим о фантастике, мы имеем в виду что-то «формульное», где есть драконы, подземелья, космические корабли. Это удивительно, что авторы с большими тиражами тоже используют фантастические приемы, но при этом некоторые маститые критики до сих пор могут говорить, что фантастика — это не литература, это развлечение. Это работает и в обратную сторону. Есть сложившееся общество постсоветских российских фантастов, которые чувствовали себя уязвленными за счет того, что их ставят на отдельную полочку в магазине. Эти два невроза сталкиваются и порождают вялотекущий конфликт, при том, что реальное положение вещей давно изменилось. В нашем списке нет ни одного представителя условно сугубо фантастического сообщества, но есть как минимум два автора, целиком пишущие фантастику — это Денис Калдаев и Александр Пелевин. Если первый слишком сильно заимствует из «формульной» фантастики, то другой пишет фантастику, которая и внутренне, и содержательно выполнена хорошо, и при этом удовлетворяет тех, для кого язык является «разделителем» между условно жанровой литературой и нежанровой.

Никита Васильев: Я бы хотел, наверное, обратиться к самому названию этой дискуссии — «Фантастика». Соответственно, в такого рода обсуждениях всегда происходит смешение этих вещей. Есть обращение к тем или иным жанровым традициям и есть собственно фантастическое как прием, которое присутствует в литературе всегда и практически, как мне кажется, в достаточно неизменном виде используется по крайней мере с эпохи романтизма. То есть и в романтическую эпоху, и в модернистскую эпоху, постоянно писатели так называемой большой литературы обращались к фантастическим приемам, иногда они участвовали, кстати говоря, в создании разного рода жанров, которые сейчас признаются как фантастические, и, собственно, в эпоху модернизма они обращались к разным жанрам массовой литературы. Мне кажется, достаточно искусственно проводить разведение, условно говоря, по тому, что на какой полке стоит, и распространять это на качество самого текста. Понятно, что это достаточно много говорит об обществе, которое считает, что эту книжку надо ставить на одну полку, эту книжку — на другую. Это достаточно много говорит о состоянии литературной критики, которая продуцирует подобные представления, но оно может не говорить достаточно о текстах. Например, понятно, что Булгаков обращался к разным источникам при создании своей прозы с фантастическим уклоном. Но имеет ли значение, когда мы это изучаем, когда мы об этом думаем, имеет ли смысл говорить, что вот это высокая литература, а это низкая литература? Хотя надо как раз посмотреть, как что у кого работает. И, собственно говоря, если мы смотрим в исторической перспективе, то, я думаю, что и, глядя на современную литературу, есть смысл говорить точно так же. Я не большой любитель фантастической литературы, но взаимопроникновение высокой литературы и фантастической присутствует, вспомним ту же самую Марию Галину. Соответственно, я бы предложил подумать не о том, что фантастика наплывает в большую литературу, а почему этот наплыв стал таким большим сейчас, хотя это происходит достаточно давно (например, у Дмитрия Быкова, покойного Сергея Доренко). Я не знаю, почему это стало восприниматься, как нарастание фантастического в реалистической прозе — во-первых, это, может быть, какой-то исторический момент, а второе мое предположение, что, может быть, чисто «формульная» фантастика начала испытывать некий кризис и внимание части людей стало смещаться на произведения, в которых в том числе происходит контаминация различных дискурсов.

Опять-таки, в тех текстах, которые мы обсудим сегодня, присутствует использование как жанровых традиции фантастики, так и просто каких-то фантастических приемов. Это зависит от задач автора. Мне кажется, с одной стороны ничего такого существенного, по крайней мере, в большой литературе не происходит, все это и так было, с другой стороны, возможно, что-то происходит в фантастике, и, с третьей — точно что-то происходит с восприятием критиков, которые стали обращать внимание на эту ситуацию. Хотя, если так хочется смотреть на линию фантастического, то, условно говоря, рассказы того же Дениса Осокина всегда включали фантастическую составляющую, она не становилась больше, не становилась меньше. И он, я думаю, не воспринимается как представитель движения по внесению фантастического в большую литературу, потому что фантастическое не четко маркировано.

В. П.: Я сейчас подумал, что это разделение может быть продиктовано какими-то чисто утилитарными целями, если говорить про те же полки магазина, ведь таким образом магазин пытается эту книгу лучше продать. Найти читателя, которому, вроде как, если тебе интересна фантастика, то для тебя такую подборку сделали и ты можешь не теряться. А с другой стороны, такие книги как, например, повесть Гаричева, они могут, грубо говоря, смутить читателя и из первого лагеря, и из второго. Они как бы не «докручены» ни до второго лагеря — строгой фантастики, и не соответствуют реалистической прозе. И по поводу читателей, на которых якобы ориентируются в магазинах, и на которых ориентируется издатель, когда делает серию книг. А по поводу критиков — мне подумалось, что здесь есть, наверное, какое-то желание всё объяснить, даже то, что на самом деле необъяснимо или не имеет каких-то новых характеристик. То есть критик — это человек, который призван объяснять, и как в жизни мы пытаемся логически и рационально объяснить что-то, что произошло, и составить какую-то тенденцию, так и критик пытается ухватиться за процесс и усмотреть в нем тенденцию, хотя ее может там и нет.

Н. В.: Еще мне кажется, что иногда просто бывают задачи разной степени сложности. И эта мне не кажется слишком сложной, во-первых, это должна быть какая-то отключка от модернистского письма, задача, которая присутствует у массового читателя и массового критика, и во-вторых, давно внимание к области, где эти две сферы пересекаются, привлекает то, что в строгой фантастике, по крайней мере русской, давно не было каких-то таких больших достижений.

В. П.: Прорывов?

Н. В.: Да, прорывов, возможно. С другой стороны, я могу недостаточно знать эту область… Есть, конечно, вообще специфические области, то есть, например… я не являюсь ни в коей мере поклонником прозы господина Харитонова, но тем не менее она отвечает определенному профессиональному уровню, и единственное, может быть, как-то его политическая деятельность отталкивает часть читателей, и то, что он в свою прозу тащит политическую агенду. Но это если говорить о таких маргинальных случаях. Может быть, сейчас есть какие-то большие достижения именно какие-то «формульные», которые мне неизвестны.

Оксана Исаева: Я послушала, у вас получаются очень аналитические отзывы — похожие на рецензии, что тоже очень полезно. Я хочу сказать, что нам сегодня очень повезло, конечно, что к нам приехали такие замечательные люди и пришел Никита Васильев. Я хочу сказать спасибо Булату Ханову. Когда он мне написал и предложил принять участие в этой дискуссии, первое, что я подумала, — Булат Ханов точно плохого не посоветует, потому что кто хорошо разбирается в литературе, так это вы, Булат. И Эдик, естественно, преувеличил, сказав, что я хорошо разбираюсь в литературе, — нет, конечно, я просто «всеядный» читатель, как, в принципе, и большинство сейчас. Потому что читатель сейчас «всеяден», у него нет предпочтения к какому-то одному жанру. Сейчас совершенно спокойно люди читают и фантастику, и то, что стоит на нижней полке, на средней, на верхней. Читатель совершенно не ориентируется на все эти издательские фишки и эти маркетинговые ходы, которые мы иногда пытаемся у нас в библиотеке, в принципе, применить — это не плохо, это очень хорошо. И мы видим, что они не работают. Читатель все равно выбирает только по своему наитию, только по своему вкусу, для него не имеет значения, насколько яркая обложка, насколько известная серия обозначена на обложке. Когда я наблюдаю за нашим читателем, в нашей библиотеке по крайней мере, я это вижу, поэтому мне понравилось, как кто-то из критиков сказал, что сейчас читатель сам себе премия, сам себе критик, и он действительно по своей собственной интуиции выбирает то, что ему нравится. Поэтому я читаю и фантастику, и детективы, и современную прозу, и нон-фикшен. И вот интересно, когда мне Булат прислал эти тексты, их было всего семь — все, конечно, я не успела прочитать, естественно, но прочитала большинство, — и почему-то магическим образом оказалось так, Булат, что эти тексты прямо расположились по этой шкале, кривой — на повышение, так, скажем. Это ни в коем случае не говорит, что Тимур Валитов — он, Тимур Валитов, был первым в этом списке, — это не умаляет достоинств его произведений, естественно… Такое тяжелое у Тимура Валитова произведение, мне показалось, немножечко такое вязкое… Да, Никит, вы прочитали его?

Н. В.: Я прочитал его. Мне кажется, этот текст, если бы он появился лет двадцать назад, в то время, когда происходит действие, прошел бы относительно незамеченным, потому что, собственно говоря, это довольно «классический» постмодернистский текст о том, насколько творческая энергия может менять судьбу автора и не только. Сейчас, как это ни странно, у читателей возникла некоторая «отвычка», кажется, от текстов, написанных в таком духе, и, собственно говоря, такие тексты стали создаваться реже. То есть если смотреть и на условно реалистическое письмо, с которым часто сравнивают тексты Валитова, потому что, насколько я понимаю, у критиков была попытка противопоставить его авторам начала нулевых. Или, собственно говоря, в текстах художественно-модернистского письма, такие тексты стали появляться в меньшем количестве, и поэтому эти тексты можно сравнивать, они обращают на себя внимание. Перед нами, отчасти, тексты другой эпохи. Прелесть нынешнего состояния в том, что различные типы письма, характерные для разных эпох, остаются актуальными и сейчас, и соответственно, и писатель, и читатель может выбирать. Опять, может быть, начинается какая-то актуализация. Почему она начинается — это другой вопрос, я не знаю.

О. И.: Нет, вот Тимур Валитов, он был первым в списке, он… Те, кто читал Сарамаго, Орхана Памука,  — это такой стиль восточной притчи. Мне показалось, что Тимур Валитов пишет в этом стиле. Добрым волшебником мне показался из этого списка Калдаев («Семь миллионов сапфиров»). Замечательный роман молодого автора, мне кажется, стоит обратить на него внимание. Он напомнил мне доброго волшебника, который пишет сказку, и в результате, несмотря на весь ужас, который там происходит, все-таки случается счастливый конец — это стало для меня бонусом в этой книге. И потом, я хотела спросить, как вот в этот список, например, попал Артемий Леонтьев («Варшава, Элохим!»)? Книга обалденная, действительно, испытываешь моральный шок, когда ее читаешь. Там рассказано про еврейское гетто в Варшаве во время Второй мировой войны. Но это, скорее всего, не фантастика? Или все-таки, вам кажется, элементы фантазийности в этом романе тоже есть? Но я увидела только исторический аспект. Роман действительно на меня произвел большое впечатление, и сейчас я дочитываю Пономарева, что, действительно, очень так вот… ставит на место такого читателя искушенного, не искушенного. И что мне понравилось: сейчас фантастика — если сравнивать ее с фантастикой 50–60-х годов, где космические корабли бороздили, действительно, просторы Вселенной, то сейчас фантастика — мир будущего совершенно в романах наших авторов не отличается, по большому счету, от нашего сегодняшнего мира. Мир будущего, в принципе, такой же, как и сейчас. Поэтому если, например, Артур Кларк, Ефремов — все эти наши писатели-фантасты представляли фантастику действительно такой, где звездолеты летают, всевозможные телепортации, то сейчас в фантастических романах она действительно находится на грани реализма, на грани реалистичного мира, и какие-то элементы фантастики туда включены, что читать намного любопытнее, конечно, я согласна с этим.

С. Л.: Почему любопытнее?

О. И.: Потому что идет сочетание с современностью, это очень хорошо. Если мы воспринимаем чистую фантастику как сказку, то здесь мы все время соотносим ее с собой, с реальностью, с современностью. Такой же роман есть зарубежный, как у Пономарева, — Хатчинсон «Осень Европы». Ты ожидаешь, действительно, какую-то фантастику, а он там изобразил мир будущего, который не отличается от нашего мира абсолютно. Единственное, что они там общаются на каких-то космических скоростях между собой. У Пономарева, как мне показалось, что-то похожее есть на этот сюжет.

С. Л.: Я бы хотел вставить одну реплику в ответ на ваши две. Действительно сейчас нет образа будущего в фантастике, но для многих критиков и философов это скорее проблема, потому что образа будущего сейчас нет ни у кого. Если вы поспрашиваете у критиков, журналистов и так далее, вам мало кто может сказать, что будет происходить в двадцатом году, даже Василий Владимирский не может сказать, что будет через десять лет. Десять лет назад мы могли спросить у любого критика, и он бы сказал, какой у него образ будущего. Сейчас его нет ни у кого и, мне кажется, что фантастика, если раньше она действительно занималась каким-то конструированием будущего, то сейчас она, во-первых, обрабатывает какие-то приемы из других жанров, чтобы глубже понять человеческую природу, человеческую психологию — это во-первых, а во-вторых — это как бы два разных элемента: работать с жанрами, понять психологию и прийти к какому-то выводу. То есть тот же [Александр] Пелевин, в романе «Четверо» есть элементы исторического детектива, космооперы, психологического триллера. И это все работает, чтобы показать нам такую лавкрафтианскую историю в духе Виктора Пелевина о том, как мыслящий океан… Я не буду спойлерить, но там есть мысль довольно экологическая, что если мы не будем воспринимать природу как некое разумное основание само в себе, это грозит нам катастрофой.  Это достаточно современная экологическая мысль, Александр Пелевин с помощью постмодернистских приемов приходит приему, который имманентен направлению новой искренности в литературе. Или как «Калечина-Малечина» Некрасовой, где повесть про буллинг, про взросление, про то, как девочка учится принимать свою жизнь и уходит от суицидального состояния в более живое, в принятие себя и других — и это происходит через работу с мифом. Там появляется кикимора, там происходят какие-то действия, и другие тексты Некрасовой на это очень похожи. Если вы откроете повесть Некрасовой «Несчастливая Москва», мне кажется, один из лучших текстов о современной Москве у Некрасовой, то там происходят фантастические события из разных жанров, но ты понимаешь, что все это — в реальной Москве. Да, в один день могут вырасти щупальца, в другой день — вырасти крылья, в третий день — все заговорят на английском языке, а не на русском. И да, это действительно происходит, когда меняется один тренд, и все за ним гоняются, и не замечают сегодняшнего дня в погоне за трендами. То есть это такое осмысление жанров, которое, как Никита сказал, порождает отсутствие образа будущего. И, продолжая вашу мысль про реальность, еще Цветан Тодоров, болгарский структуралист, писал, что фантастика рождается на колебании читательского внимания между знакомым читателю миром и миром, который ему не знаком. И это то, почему мне не понравился текст Калдаева и понравился текст Пелевина — потому что у Пелевина есть прочтение жанров, из которого он создает новый мир, который становится, с одной стороны, чем-то нам знакомым — мы все читали детективы про Советский Союз, мы все знакомы с детективами, с космической фантастикой и так далее. И Пелевин что-то из этого внутренне интересное делает. А у Калдаева — мне показалось, что у него очень интересная завязка, что в мире будущего есть некий аппарат, который может предсказать, сколько вы проживете, и в зависимости от этого вас делят на разные классы. Но дальше из этого рождается абсолютно классический сюжет антиутопии…

О. И.: Похожий на сказку.

С. Л.: Да, но там нет какого-то развития, нет внутренней глубинной работы с миром, который автор создал. То есть ощущение, что автор взял готовую форму антиутопии, которая нам по читательскому опыту знакома — и просто вставил ее в этот мир, никак не преобразуя.

Реплика из зала: А можно вопрос? Я слушал, и у меня возникло ощущение, что перепуталась фантастика и фэнтэзи, это так?

О. И.: Не перепуталось. Там [в списке] представлены разные жанры, но мы сейчас обсуждали именно фантастику, те романы, которые написаны в жанре фантастики.

С. Л.: Фэнтези тут только одно — «Калечина-Малечина», причем критики ее называют обычно магическим реализмом, но это не магический реализм.

О. И.: Мне кажется, что здорово, что все стили представлены, поэтому если кто-то из нас заинтересуется текстами этих замечательных авторов, каждый найдет для себя действительно то чтение, которое будет ему близко и по тексту, и по сюжету, и по жанру. Хорошо, что вы действительно представляете такой широкий диапазон. Вот этот Калдаев — вам он не понравился, а на меня произвел впечатление своим сюжетом, когда действительно фантастика такая замечательная, как сказка, поэтому я думаю, что вам (кивает в зал) это тоже понравится.

С. Л.: Антиутопия как фантастический жанр сейчас немножко ушла из кинематографа, но в литературе она остается самым популярным жанром, потому что после того, как Трамп пришел к власти в Штатах, все сразу упали в обморок — до сих пор это все вспоминают.

Н. В.: На мой взгляд, это нормально — печально, но нормально, нормально, но печально, потому что превращать одно, пусть даже знаковое, событие в утверждение через литературу, ведет к привычке к восприятию реакций какие-то знаковые слова, знаковые события — и на них возникает достаточно нетрадиционная реакция. Не знаю, с чем это связано в самых разных странах. Я хотел сказать, возвращаясь к мысли, что разного рода модели могут не меняться — антиутопия [Пономарева], опубликованная в «Неве», — она могла быть написана в нулевые, потому что была в «Новом литературном обозрении» в 2006 году статья Александра Чанцева, который говорил, что полностью отсутствует образ будущего, и эта фрустрация толкает авторов к написанию разного рода антиутопий. Тогда как раз была Славникова, Сорокин…

С. Л.: Старобинец.

Н. В.: И вот прошло двенадцать лет, разного рода вещи ухудшились, но само по себе это актуально, разного рода модели будущего редко в полной мере удаются.

И. О.: То есть если Пономарев был написан в нулевых, он бы…

Н. В.: Текст вполне вписывается в антиутопии реалистов нулевых. Понятно, что не по реалиям, они все-таки из десятых, но именно по ощущениям — что будет плохо, и будет так же, будет еще хуже, и принципиально ничего не изменится.

И. О.: Может, озвучим названия и авторов тех текстов, которые мы обсуждаем? Мы так вразброс о них говорим, наверное, лучше конкретизировать, о чем мы говорим. Мне кажется, что многих заинтересуют эти тексты. А есть доступ к этим текстам?

В. П.: К некоторым есть, к некоторым нет. Значительная часть была опубликована в толстых журналах. Вот, например, Борис Пономарев, «Плюсквамфутурум, или Россия — 2057», уже из названия видно, что автор заглядывает в будущее. Одиннадцатый номер 2018 года журнала «Нева», его можно прочесть бесплатно на сайте самого журнала, но как мы уже сказали…

И. О.: Нет образа будущего как такового, да? Оно не очень отличается от нашего сегодня.

В. П.: Его как бы нигде нет, но автор использует некоторое допущение, чтобы развить сюжет, посмотреть, что может быть с Россией в ее будущем.

О. И.: А будущее не такое далекое, 2057 год всего, на сорок лет вперед.

В. П.: Также в таком году, а может и в более близком, происходит действие повести Дмитрия Гаричева «Мальчики», где Москва или какой-то непонятный город, превратилась в отдельное государство, где люди борются за зоны влияния. Как сказал однажды Лев Оборин про эту книгу, идет война всех против всех. Текст при этом очень плотный, через него трудно пробираться, и очень сложно следить за тем…

О. И.: Что происходит, согласна с этим. Потому что постоянно теряешь нить сюжета.

В. П.: Мы говорили и о «Калечине-Малечине» Евгении Некрасовой, эта книжка, которая в принципе одна из немногих из нашего длинного списка стала бестселлером, у нее была уже вторая допечатка, сейчас она попала и в список «Большой книги». Есть роман Артемия Леонтьева «Варшава, Элохим!», действие происходит в еврейском гетто, который читать сложно уже не из-за стилистики.

О. И.: А из-за реальности этих событий.

В. П.: Я сейчас, кстати, читаю уже другую его книгу. «Варшава, Элохим!» — это первая часть дилогии, вторая называется «Москва, Адонай!». Автор очень любит концентрироваться на деталях, только если здесь действие происходит в Варшавском гетто, то в «Москва, Адонай!» действие происходит в современной Москве. Есть роман Александра Пелевина «Четверо», который попал в короткий список «Национального бестселлера» в прошлом году. С одной стороны, его ругали за то, что он использует приемы, которые лежат на поверхности и кажутся знакомыми, потому что слишком напоминают и фильм Кубрика, и «Майора Пронина» все успели упомянуть.

Н. В.: Апелляция к Лазарчуку.

В. П.: На мой взгляд, автор это делает довольно талантливо, не спекулирует на чем-то, на чем он может, простите за жаргон, выехать, а использует знакомые приемы, но использует так, что ты читаешь будто новую версию каких-то знакомых себе сюжетов.

В. П.: «Центр тяжести» Алексея Поляринова —  это вообще книга немножко не русская, в том плане, что она написана больше в западной традиции и обращает внимание на то, что происходит прямо сейчас, не боясь об этом говорить. При этом текст небанальный, непростой, в нем есть и часть про детство, которая действительно напоминает, не сказку, но подростковую литературу, а есть часть, в которой герой уже стал взрослым, это напоминает уже какую-то антиутопию. Есть, например, книга Вячеслава Ставецкого «Жизнь А. Г.», которую не назовешь ни фантастической, ни фэнтезийной, но там тоже есть параллельная реальность, в которой автор придумывает тирана, который правит в Испании, он похож на Франко, но автор придумывает ему новую, довольно интересную биографию, делает его героем совершенно другой истории, которую мы тоже можем перенести на наше время и наше общество. Я бы хотел спросить Никиту в связи с тем, что он уже назвал две книги, которые могли быть написаны в нулевых, а была ли книга, которую вы прочли и подумали, что в нулевых ее написать не могли, а могли только сейчас?

Н. В.: Я могу сказать, что довольно крепко привязан к реальности текст Гаричева, но здесь я обращусь также к его поэзии. Его герой обычно страдает из-за рессентимента, потому что никакое осмысленное политическое действие, в существующем вокруг него времени и месте — невозможно. Герои его прозы предпринимают попытку такого действия и приходят к закономерному краху, но довольно-таки неожиданным для более ранних авторов оказывается сочувствие к этим героям. Им чего-то не хватало, система пожирает себя сама, что конечно исторически закономерно, но мне не хватало какого-то хэппи-энда, приблизительно как у Юрсенар в «Алхимическом камне», который ощущается, как облегчение, выход из ситуации, а тут ситуация не предполагает никакого разрешения, у Гаричева. Почему? Я думаю потому, что он слишком сочувствует своим героям, или он издевается — хотя мне кажется, что он не издевается. Я у него спрашивал по поводу его стихов, он сказал, что иронии там минимум. То есть это как раз текст, который вписан в историко-политическое поле десятых годов. Например, роман Александра Пелевина, он, наверное, тоже характерен для десятых годов, там соединены разного рода жанровые практики.

С. Л.: В фантастике сейчас происходит перекомбинирование штампов и образов из «формульной» фантастики и из прошлого, чтобы создать нечто новое. Как это делает Александр Пелевин, например. Денис Калдаев мне понравился меньше как раз потому, что он использует готовую формулу и ничего к ней не прибавляет. То есть вместо создания образа будущего фантасты обратились к человеческой психологии, потому что оказалось, что с описанием явлений из нашего повседневного опыта фантастика может справляться лучше, чем другие «языки» литературы, как раз за счет своей аллегоричности: я вспомнил, что оба великих текста о раке — «Тварь размером с колесо обозрения» Владимира Данихновна и «Аннигиляция» Джеффа Вадермеера — как раз представляют собой фантастику. При этом важно, что отдельными приемами, например, образом антиутопии или альтернативной истории, пользуется широкий круг авторов из нашего списка, даже в произведениях, которые фантастикой вроде бы не являются. Например, «Центр тяжести» Поляринова или Visitation Брейнингер.

Реплика из зала: Есть ли шанс у текстов про попаданцев попасть в условный литературный канон в будущем?

Н. В.: Тексты про попаданцев были (и, к сожалению, продолжают быть) попыткой переиграть историю негодными средствами. Вместо попытки представить реалистическую или даже фантастическую развилку, позволяющую направить ход истории в желательном автору русле, используется явление попаданца, типичного «бога из машины». Именно он должен прийти и поправить все. Плюс описание подвигов попаданца дает возможность снять фрустрацию от неудачи, поколенческой или даже личной (это справедливо и для создателей, и для читателей). Социологам и антропологам попаданческие тексты будут очень интересны, конечно. Более серьезные попытки построить альтернативную версию исторического развития тоже есть, но зачастую они подпитываются теми же неврозами (у Вячеслава Рыбакова, например). В этом смысле интересным образом отличаются межавторские коллаборации с участием писателя, скрывающегося под псевдонимом Анна Н. Оуэн. В одном из них авторы пытались, что бывает редко, найти выход из исторической ситуации, аналогичной нынешней, а не отменить последнюю. Но с учетом того, что участники проекта рассорились, перспективы, видимо, даже теоретически так себе.

С. Л.: Я сейчас вспомнил одно интересное определение «формульной» литературы: в ней важно не найти новый смысл, а повторить известные читателю сюжетные повороты. И пока авторы попаданческого фэнтези будут эту формулу обрабатывать, ни один текст в канон не попадет.

Реплика из зала: Почему же у нас нет образа будущего, когда практически каждый день практически мы совершаем важные научные открытия? В «золотой век» фантастики образ будущего был, и много писали научной фантастики, а сейчас в нашем списке ее нет вообще.

С. Л.: Космос изучают, но это космос уже хорошо изученный, «прирученный», он становится частью повестки дня и новостной ленты, нет ощущения загадки, поэтому про будущее в космосе и пишут не так много.

Н. В.: В русской поэзии нулевых годов был популярен так называемый «новый эпос». Зачастую в текстах авторов, которых относили к этому тренду, встречались фантастические образы (иногда, кстати, отсылающие к конкретным текстам или фильмам — например, к произведениям Бэнкса и Мартина). Они, как показала тогда критика, позволяли превращать произведения в масштабные аллегории того или иного опыта — как просто трудновербализуемого напрямую, так и вообще практически невербализуемого. Сейчас популярность этого метода письма уменьшилась, но он не потерял полностью своей актуальности. Такого рода стихи пишутся и сейчас, они вовсе не кажутся не работающими или архаичными. Вообще, многие фантасты пишут стихи (классический пример автора, хорошо себя чувствующего на многих участках литературного поля, — Мария Галина, но тут и Елена Михайлик вспоминается, и ряд других авторов). А вот приверженцы традиционного реализма (неизвестно, насколько вообще он может быть сейчас традиционен) обращаются к поэзии заметно реже.

С. Л.: Цветан Тодоров, кстати, также утверждал, что у фантастики с поэзией много общего.