Евгения Некрасова. Калечина-Малечина

Евгения Некрасова — писатель, сценарист, лауреат литературной премии «Лицей» (2017) — за цикл «Несчастливая Москва». Ее проза — смесь магического реализма и фольклора, берущая в рамку повседневную жизнь. «Калечина-Малечина» — это история девочки, которая делит людей на «выросших» и «невыросших», не находит себе места среди них — и играет с Кикиморой, живущей за плитой. И эти игры намного страшнее, чем самая мрачная сказка.

• Евгения Некрасова. Калечина-Малечина. — М.: Издательство АСТ : Редакция Елены Шубиной, 2018. — 279, [9] с.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Половинку дня Катя не могла найти себе места, передвигалась по квартире и ждала вечера. Хныкала, терла по щекам горячую воду, потом стало противно от слез и скучно плакать. Бралась за домашку, но все столбики шатались и разваливались, не желая складываться, вычитаться и тем более делиться. Катя поглощала холодные макароны, отрывала их слипшиеся тельца друг от друга и заедала сыром. Делала взглядом шажочки вместе с часовой стрелкой. Укладывалась спать, но зимнее солнце нагло лезло в глаза. Включала телевизор, но не могла понять, что там творится. Сидела на мягком подлокотнике кресла в родительской комнате и сучила ногами один час двадцать три минуты, пока у нее не заскрипели колени.

Катя хотела подтолкнуть время, чтобы оно быстрее катилось до вечера, чтобы перестать чувствовать ужас надвигающегося. Она давно заметила, что ожидание плохого еще мучительней и растянутей, чем само плохое. А предвкушение хорошего — радостней и длиннее, чем само хорошее.

Было понятно, что сегодня страшен был не кол, занозой засевший в Катином дневнике рядом с кровавым объяснением, что она «до сих пор не знает, что стихи записываются в столбик», а Ларин покалеченный телефон. Катя клянчила такой когда-то у мамы, и та честно ответила, что он стоит полторы или две папиных зарплаты.

— Ты сама хоть что-то заработала в жизни?! — это Катя уже слушала папу у себя в голове.

Не заработала, потому что Катя — невыросшая и не каталась на электричке каждое утро в гулливерский город. Катя не знала, как думать про работу. С одной стороны, работа казалась хорошей. Когда Катя что-то просила маму — например, велосипед, — папа отвечал, что Катя сама на него заработает, когда вырастет. Это означало, что на работе давали деньги, на которые можно было и велосипед, телевизор, теплые зимние сапоги, свой компьютер, даже квартиру. Особенно Кате нравилось, что работа отвлекала от работающего других людей. Говоришь «я на работе», и никто не заставит тебя жевать протертые яблоки или делить в столбик. С другой стороны, работа воровала радость и силы. Катя видела, какими непригодными для жизни родители возвращались из гулливерского города.

Вероника Евгеньевна еще в первом классе принялась на уроке расспрашивать невыросших по очереди, кем трудятся их родители. Дети отвечали бойко-гордо за папу, за маму. Только Катя сказала, что не знает. Невыросшие рассмеялись, а классная выдала, что, видимо, они у Кати шпионы. Хор вдарил смехом. Но Катя и правда не знала. Мама часто меняла работы, по мнению папы, от того, что у нее не хватало образования. Когда Катя спрашивала папу, кем он работает, папа отвечал, что говорить Кате бесполезно, потому что она все равно не поймет.

Самой Кате не представлялось, кем она хочет стать, когда вырастет. Когда любопытные выросшие пытали ее вопросом, она лишь мычала и мялась. Тогда выросшие (Катя не понимала, почему они такие настойчивые) интересовались ее хобби. Что она любит поделывать в свободное от школы время? Катя знала наизусть все Ларины хобби: читать книжки, ходить на бальные танцы, печь с мамой пироги, изучать английский, французский, немецкие языки, шить на себя и кукол. Малознакомому выросшему Катя скармливала какое-нибудь Ларино несложное хобби, например, печь пироги. Если выросший хотел узнать подробности, Катя выдавала ему то, что сама наблюдала у Лары на кухне: как они с Алиной Алексеевной замешивают тесто (три яйца, стакан сахара, стакан муки, щепотка соды, растворённой лимоном, чайная ложка корицы) и подносят тазик с тестом к окну, чтобы оно напиталось солнечными лучами и пирог стал еще вкуснее. Выросший млел от такого, Катя давно замечала, что взрослые обожают фиготятину. Катина мама всегда была слишком усталой, чтобы печь. На выходных она убирала квартиру, гладила постиранную одежду, спала, а потом играла в компьютер и смотрела вместе с папой телевизор, потому что ничего другого не хотела уже делать.

Катю отдавали в кружки, но там ей вращаться не нравилось. Они занимали послешкольное время, в которое можно было отдыхать от людей. Катя однажды пыталась объяснить Ларе, что не может находиться в многочеловеческих пространствах: сразу сбегают силы, роняются мысли, а в голове больно стучит. Лара сказала, что Катя, наверное, не человек, потому что люди созданы для того, чтобы существовать вместе. Катя решила об этом не думать, а в кружках выкручивалась так: в английском, когда приходила ее очередь читать текст, — молчала, на легкой атлетике, когда надо было разминаться или бежать, — стояла или медленно передвигала ноги, в музыкальную школу ее и так не взяли — она не достала до ноты. После переговоров мамы с преподавателями папа сказал: «Не надо ее никуда отдавать, она нас только позорит». С тех пор Катя навсегда вырвалась из кружков. Она догадывалась, что это пока единственная ее победа.

Катя любила лепить, но в художественную школу проситься стеснялась, а пластилин в доме запретила еще бабушка. Но без кружков у нее были свои любимые занятия. Она могла бы рассказать выросшему, что обожает:

1) лежать ночью на спине и смотреть, как на потолке, чуть освещенном коридорным светом, разводы от соседских заливов сливаются в города, горы, деревья, рыб, людей с головами животных, фигуры голых людей, изогнутые лестницы и сросшиеся сапоги;

2) стоять на кухне у окна, смотреть на облитый солнцем город и наблюдать, как время от времени из дыма заводской трубы высовывается гигантская остроносая змея, сползает наполовину по кирпичной покатой стене и хватает пастью мимоидущих людей и собак;

3) заходить в свой двор и поднимать голову на древний акведук, который образовывался на месте трансформаторной будки, автостоянки и всей детской площадки;

4) в дни без акведука, пересекая детскую площадку, останавливаться и давать дорогу ржавой лазалке, которая самоуверенно скачет мимо и фырчит;

5) выходить на пятом или шестом этаже, и карабкаться пешком по лестнице, убегая от кашляющей собаки с лысой человеческой головой, и всегда успевать захлопнуть металлическую дверь перед самым ее носом.

Про все эти свои любимые дела Катя могла порассказывать выросшему, но разве все это можно было выдать за хобби?

Катя опомнилась. За окном, оказывается, уже выключили свет. Ей вдруг ужасно захотелось, чтобы время, наоборот, потянулось и окончательный вечер совсем не наступил. Она знала, что остановить его невозможно, он летел на нее, уродливый, злой, зубастый и противно родной. В коридоре заковырялся ключ, потом дверь выдохнула и впустила маму. Катя осторожно вышла ей навстречу. Мама обычная послерабочая — уставшая, бледная, помятая в электричке телами других выросших. Катя сразу поняла по маминому лицу, что про Ларин пострадавший телефон она ничего не знает. Может, Алина Алексеевна решила пождать до вечера и позвонить на домашний.

— Привет, ты чего на сообщения не отвечаешь? — это спросила мама.

— Телефон в другой комнате забыла, — это ответила Катя и отправилась его искать.

Мама сняла дублёнку, шарф и шапку в коридоре, помыла лицо и руки в ванной и, покачиваясь, пошла на кухню готовить. Катя поняла, что давно уже не видела и не слышала своего телефона. От этого стало даже радостно, потому что невыросшие в школе часто потешались над ней из-за этих пятнашек. Если телефон исчез, может быть, родители купят ей тогда новый и бескнопочный. Катя честно осмотрела все подозреваемые места: рюкзак, стол в ее комнате, ее кровать, кресло в родительской комнате... Отправилась на кухню.

— Катя, зачем ты это сделала? — тихим голосом спросила мама.

Катино сердце сжалось в кулак и принялось дубасить окружающие органы. Мама стояла к ней спиной перед открытым навесным шкафом.

— Я-а-а-а... — это протянула Катя.

Мама повернулась строгим лицом. Катя аккуратно вытянула шею, подошла к шкафу и увидела что-то удивительное. Стеклянные мамины банки с крупами и прочими рассыпчатыми штуками будто помешались. В емкость с рисом была досыпана соль, в емкость с гречкой — сахар, в емкости с манкой желтел горох. На всех банках плотно сидели крышки, а на полке не валялось ни одной горошинки, рисинки, маночки и ничего такого другого.

— Это не я, — сразу и честно ответила Катя.

— А кто, Пушкин? — спросила мама с такой интонацией, которая означала, что у нее не осталось сил на то, чтобы ругаться.

Пушкина Катя ненавидела сегодня почти так же, как Сомова. Это Пушкин записал историю про тучу как на уроке математики — в столбик, — и поэтому Катя получила кол.

Мама вытащила все банки с полки и принялась медленно пересыпать их содержимое в изначальные емкости. Катя протянула руки, чтобы помочь. Мама не смотрела на нее. Сразу захотелось хныкать от обиды. Столько плохого плюс такая неправда. Катя точно помнила, что ела сегодня холодные макароны, но крупы не мешала. Она ушла в свою комнату. В глазах копились слезы. Стены шатались от стоячей воды, а обойные цветы выпирали из стен и падали на пол. Катя замахнулась на один из них, чихнула и вдруг поняла, что у нее есть шанс сделать так, чтобы настоящий вечер наступил еще позже.

— Мам, я пойду покатаюсь с горки! — это Катя, уже одетая в пуховик, заявила на пороге кухни.

— Телефон не забудь, — бесцветно ответила мама с мёртвыми рыбинами в руках.

— А он не заряжен! Я недолго! — И Катя выбежала во двор.

  

Иллюстрации Олеси Гонсеровской