Мир испуганных взрослых и бесстрашных детей

• Гузель Яхина. Дети мои. — Москва: Издательство АСТ : Редакция Елены Шубиной, 2018. — 496 с.

Много ли найдется книг, о которых можно сказать: «Они изменили мою жизнь»? Чаще так говорит о своем творении сам писатель, который в процессе создания текста проживает его вместе с героями, погружается в описываемую эпоху, решает задачи, которые мало кому по силам в реальности. А читатель, закрыв книгу, видит, что все вокруг осталось прежним. Иначе — где они, все эти бесчисленные последователи самых гуманных просветителей мира, мудрых психологов, учителей добра? Их жизнь никак не изменилась от нескольких сотен страниц.

Но в романе Гузели Яхиной «Дети мои» все написанное имеет судьбоносное значение. Даже начинающий автор, читая о такой силе слова, ощутит гордость за свое ремесло. Не только книги и газетные страницы — вес обретают и почти невидимые надписи, оставленные девичьим ногтем на мягкой древесине. Меняется жизнь даже тех, кто не читает, а уж судьба тех, кто прочел — и вовсе делает крутой поворот. И никто не подозревает, что их жизни переписывает не Господь Бог, а маленький, невзрачный, немой и почти безумный бывший учитель, которого и во время его уроков мало кто уважал, а теперь и вовсе не удостаивают даже презрительного взгляда. И то честь — ведь что натворил! Лишил отца единственной дочери да сгубил ее, а теперь живет, как домовой, на заброшенном хуторе и наверняка водится с нечистью...

Вся книга о нем — поволжском немце Якобе Бахе, учителе в колонии Гнаденталь. Он такой, «как надо» — некрасивый, маленький, очень умный и честный. Не внешность главное в этом человеке, а слова, рождающиеся в нем. Слова, сплетающие невидимые нити, тянущиеся сквозь полотняную ширму прямо в сердце юной ученице. Слова, которые исчезают, когда в жизни происходит то, о чем нельзя говорить. Слова, которые переплавляются в любовь, нежность, в молоко и хлеб, прорастают на бумаге сначала пословицами и приметами, потом — волшебными сказками. Искренне жаль, что этих текстов не существует в реальности — так хочется прочесть и ощутить их животворящую силу на себе.

Но гораздо больше сила того, кто придумал и героя, и его сказки. Новый роман Гузели Яхиной все ждали с нетерпением, потому что второй — не первый, было интересно, летит эта яркая птица вверх или снижается, обессилев после громкого дебюта. За бестселлер «Зулейха открывает глаза» Яхина получила премии «Большая книга» и «Ясная Поляна», но в художественном отношении предыдущий роман слабее нового. Это очень хорошая новость — новый роман интереснее, глубже, больше (если для кого-то это достоинство), он заставляет по-хорошему страдать не только от событий, происходящих с героями и в стране, но и от его красоты.

Красота романа «Дети мои» — и в широких панорамных картинах (исторических, природных, мистических), и в деталях, с которых влюбленный в жизнь взгляд как бы стряхивает пыль неважности. Читателя ждут увлекательные подробности быта: одежды, кухни, годового цикла работ, традиций и суеверий немцев Поволжья 1920–1930 годов XX столетия. Каждый чепчик, каждая набитая травой или пухом перина, каждый золотистый волосок любимой описаны подробно, будто под увеличительным стеклом. А если подняться над домом, над бытом, подняться над миром, то и тогда ясность не пропадает — видны насквозь и лес, и каждый кристаллик снега:

В мире этом, пронизанном до последнего уголка искристыми лунными лучами, не было места тени — облитые одним лишь светом, предметы и существа являлись в нем, не имея теневых сторон и скрытых изъянов. И движению в этом сияющем мире также не было места — не кружилась по сугробам поднятая дыханием ветра поземка, не дрожали торчащие из-под снега метелки травы. Месяц висел неподвижно в чернильном небе, не меняя с ходом времени своего положения, словно приколоченный к нужному месту чьей-то неумолимой рукой. А в степи, недалеко от берега, застыли в воздухе два маленьких тела: седая сова распростерла над землей крылья и выставила перед собой лапы с хищно выпущенными когтями; развернутый хвост ее почти касался снега, желтые глаза глядели вперед — туда, где по блестящей корке наста мчалась крошечная мышь; тельце ее замерло в длинном прыжке — голые розовые лапки с растопыренными пальчиками напряжены отчаянным движением, круглые уши прижаты плотно, глазки вытаращены от ужаса. Эти двое висели в воздухе, когда взор Баха только проник за пределы ледника, и продолжали висеть все то время, пока он оглядывался в диковинном мире.

Сильное впечатление производят описание ледохода на Волге, апокалиптически — или даже по-вересаевски ужасные картины заледеневшей скотобойни, по-брейгелевски мрачные портреты граждан советской республики, похожих на мышей и рыб, а контрастом — по-кустодиевски румяные яблоки, брызгающие соком, и весело хрустящие ими бесстрашные дети.

Детям отданы лучшие страницы жизни Баха. Семнадцатилетним наивным ребенком была его любимая, когда предпочла его бюргерской жизни в Германии. Еще сильнее завладела его мыслями и поступками собственная дочь Анче. Она придала смысл жизни, прибавила сил маленькому учителю и подарила способность писать. На всех детях, которые появились затем рядом с нею — на наглом беспризорнике Ваське, на одинаково бритых детдомовцах, на всех неизвестных советских детях — золотой отсвет любви к Анче, автоматически делающий их родными. Вот здесь, в нескольких строчках — блестящая и трагичная судьба советских детей, ведь перечисленные имена не случайны, за каждым — сломанная судьба:

Не подвержены были эпидемии страха и дети — не только Анче с Васькой, а все обитатели детского дома: и тоненькая смуглая Мамлакат с сахарно-белой улыбкой; и голубоглазый Клаус; и бровастый Ленц: и веснушчатая Маня с ямками на щеках; и хулиган Петюня; и тощий Асхат; и крошечная Энгельсина с узкими черными глазами, похожими на две полоски туши.
Дети не боялись ничего. В их доверчивых взорах и открытых лицах Бах узнавал то же бесстрашие, что наблюдал с рождения в глазах Анче. Голоса детей были полны веры и страсти, а улыбки — любви и надежд. Движения их были свободны, радостны, и они несли эту радость и эту свободу с собой — на покровские улицы, в тесные пространства местных рабочих клубов, театров, читален. Детей не пугали рыбьи и мышиные морды взрослых — возможно, дети их попросту не замечали: они проходили сквозь чужие страхи — как через мелкий брод, оставаясь при этом сухими.
Мир распадался надвое: мир испуганных взрослых и мир бесстрашных детей существовали рядом и не пересекались.

Один из ключевых мотивов романа — бесстрашие, дающее единственно верный взгляд на мир. Страх искажает, как кривое зеркало, и ты вынужден исказить себя, чтобы хоть как-то подстроиться. Даже страх за собственного ребенка или боязнь того, что любимая женщина уйдет от тебя, не дают в полной мере ощутить полноту жизни. Но в то же время — жизнь без страха теряет еще и львиную долю красок, звуков, запахов. Она просто есть — большая, все поглотившая и одинаково все сохраняющая. Как Волга, на дне которой — целая история.

В школьной программе по литературе есть тема «Образ реки в художественном произведении», включающая ряд текстов, где тема реки — одна из основных. Туда можно смело добавить роман «Дети мои», ведь изображенная здесь Волга, наверное, второй после Баха главный герой. Она — граница миров, гигантский календарь, мать и могила, в ней заканчивают свое существование и яростный революционер — карлик Гофман, и переплавленная в тракторные детали бронзовая Екатерина Вторая. И, как в этой живительной воде преображается уродливый карлик, так и все остальные события застывают в прохладном потоке навеки прекрасными.

Вода стала — еще нежнее, еще ласковее. Вода была теперь — как теплое масло, как дыхание, как шелк. Она разгладила морщины на Баховом лбу, расплела и расчесала волосы. Сняла с исподнего обрывки водорослей и налипшую чешую, омыла темные от ила ступни. И он, с облегчением забывая о своем недавнем намерении, растянулся блаженно на водных струях, раскинувшись широко и запрокинув голову, как раскидываются дети в колыбели. Вода тянула его — не то плавно неся куда-то, а не то вытягивая в длину его размякшее тело.

Смерть в струях Волги кажется великим даром, наслаждением, и нам с Бахом одинаково горько, когда грубые руки бесцеремонно выдергивают его из воды и заставляют жить дальше. Книга заканчивается (эпилогом и примечаниями, как и положено историческому роману), Волга продолжает течь где-то под голубой обложкой, учитель на которой словно идет сквозь толщу воды.

Как жить дальше — как бесстрашные дети, мгновенно забывающие свою историю, родителей и родной до бревнышка дом, или, как Бах — страдать и бояться, но зато остро ощущать всю красоту мира — выбирать читателю.