Гузель Яхина. Дети мои

• Гузель Яхина. Дети мои. — М.: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2018. — 496 с. 

Гузель Яхина — сценарист, писатель, лауреат премий «Ясная Поляна» и «Большая книга». Родилась в Казани, окончила Казанский государственный педагогический институт и сценарный факультет Московской школы кино. Дебютный роман «Зулейха открывает глаза» стал ярким событием в литературе, отмечен ведущими литературными премиями. В 2018 году Гузель Яхина стала автором «Тотального диктанта». Три текста для разных часовых поясов, названные «Утро», «День» и «Вечер» — избранные отрывки из нового романа «Дети мои».

 

Грохот — сильный и резкий, как удар грома.

Бах отбросил перину, сел в постели. Гроза — в начале апреля, когда снега еще не сошли с полей? Встряхнул головой, огляделся. Вокруг — холодный утренний мрак. В щели закрытых ставней пробивается скупая рассветная дымка. Показалось? Рядом зашевелилась сонная Клара.

Повторный грохот. Вернее, стук — требовательный и долгий — во входную дверь и в окна кухни. Стучали так сильно, что было отчетливо слышно даже в спальне.

Вскочила и Клара, ахнула еле слышно. Бах нащупал в темноте ее руку, сжал: молчи! Может, потрутся незваные гости у дверей, да и пройдут мимо. Хотя на счастливый исход надежды было мало.

Снаружи раздался глухой удар, затем звон стекла — кто-то сковырнул запор со ставни и разбил окно. Умело разбил, твердой привычной рукой.

— Эй, хозяева дома есть? — Голос — дерзкий, с наглецой; говорит по-русски, но не спокойно и плавно, как в соседних деревнях, а быстро, словно торопясь.

— Где ж им быть... Вон дым какой щедрый из трубы валит, — второй голос, властный и тихий.

Дверь спальни была приоткрыта — Бах ясно слышал каждую фразу. Известных ему русских слов едва хватало, чтобы понять все, однако опасность обострила восприятие: он схватывал и осознавал главное — скрытую в речи угрозу.

Хрястнула от удара оконная рама, зазвенели, осыпаясь, осколки, захрустели под тяжестью немалого тела — кто-то лез в окно, большой и увесистый; резался о стекло и бормотал вполголоса ругательства, которых Бах не понимал, но о смысле которых догадывался.

Стараясь двигаться бесшумно, Бах сполз на пол, встал на колени и потянул за собой оцепеневшую Клару. Когда она очутилась рядом — дышит часто и прерывисто, сквозь зубы, словно продрогнув на морозе, — пригнул ее голову к земляному полу, толкнул в спину: скорей, под кровать! Она поняла — юркнула в пыльную щель, втянула за собой края ночной рубахи. Бах на ощупь стянул со спинки кровати остальную одежду и сунул вслед. Клара затаилась — не стало слышно даже дыхания.

А тот, на кухне, владелец дерзкого голоса и увесистого тела, уже спрыгнул на пол — захрупало стекло под сапогами — отодвинул засов и распахнул входную дверь:

— Entrez, господа! Или кто вы там теперь по-новому будете...

— Не гарбузи, дура! — Тихий властный голос — уже в доме. — Сейчас тебе хозяин организует это самое «антрэ» — промеж глаз из двух стволов...

Что делать, Бах не знал. Все, чем можно было защищаться, — ножи, молотки, сковороды и прочая утварь — находилось на кухне. Вилы, которые он каждый вечер прислонял к дверному косяку, — там же. Серпы, лопаты, сечки — в сарае. Ружья в хозяйстве не было. А в спальне — так вообще ничего не было, кроме кровати, бельевого комода и пары стульев. На цыпочках Бах шмыгнул к окну и нащупал у стены небольшую скамеечку — когда-то на ней любила сидеть за прялкой Тильда, а теперь вечерам присаживалась Клара, чтобы распустить шнурки на ботинках. Он ухватил скамейку за резные ножки, приподнял над головой и замер у двери: самого первого, дерзкого, он оглушит ударом. Постарается попасть в темя. Как говаривал свинокол Гауф, «шибай быка и хряка в лоб, а человечка — по темечку». Если повезет — свалит с ног. А дальше?

— Вдруг здесь и не хозяин вовсе, а хозяйка? Какая-нибудь прекрасная мельничиха? — Дерзкий голос быстро перемещался по гостиной, от стены к стене. Хлопнула печная заслонка, щель под дверью засветилась нежно-желтым — видимо, в комнате зажгли свечу. — А, господа?! Чепчик тонкого кружева. Ноготочки чистые, розовые, так и светятся. Ямочки на щеках. А сама пахнет... водой лавандовой из лавки Контурина, по рупь двадцать флакон...

— Тьфу, паскудство какое, аж зубы свело! — опять властный голос. — Дом иди проверь, трещотка. И как тебя только твой полковник терпел... А ты что застыл, малек? Рундуки, подпол, чердак — облазить. Искать — еду, спички, оружие. Ну!

Значит, есть еще и третий. Сколько же их нагрянуло, незваных гостей?

Дверь распахнулась внезапно — пнули сапогом. Показалось, кто-то сильно ударил в лицо — но это был всего лишь неяркий свет. Бах не успел ничего сделать, даже вдохнуть не успел, — так и застыл, не дыша и держа в вытянутых руках скамейку.

Из гостиной на Баха смотрел человек — густо, по самые скулы, обросший щетиной, в грязной шинели, давно потерявшей и цвет, и погоны, и прочие знаки различия. Глаза — шалые, со злым прищуром — нагло глядели из-под драной меховой шапки. Тот самый — дерзкий, понял Бах. В одной руке тот держал горящую свечу, в другой — револьвер.

«Опусти скамейку», — показал стволом. Бах медленно помотал головой: не опущу. Но руки его, дрожавшие от напряжения, словно держал на весу целый стол или комод, — внезапно так ослабели, что сами согнулись в локтях и поставили скамейку на пол — аккурат к стенке, где она до этого и стояла. Человек одобрительно кивнул.

«Садись теперь на нее», — вновь показал стволом. Бах хотел остаться стоять, уперся босыми пятками в пол, но ноги его словно подкосились от неторопливых движений черного револьверного дула, затряслись мелко и противно — и через мгновение опустили застывшее тело на скамейку. Вдруг понял, что озяб, словно сидел не в теплой комнате, а где-нибудь на волжском обрыве. Обхватил себя руками, чтобы унять дрожь.

— Знакомьтесь, господа! — закричал дерзкий, по-прежнему держа Баха на прицеле. — Наш гостеприимный хозяин! С виду несколько диковат, но в обхождении приятен!

Их было всего трое — незваных гостей. Кроме дерзкого еще крепкий мужик — широкое калмыцкое лицо в окладистой бороде, узкие глаза прячутся под набрякшими веками, неожиданно короткий нос придает облику что-то животное, не то от летучей мыши, не то от дикой кошки. И мальчишка лет четырнадцати, лобастый, светлоглазый, кадыкастая шея торчком из большой, не по размеру фуфайки. Сгрудились вокруг Баха, таращатся. В руках у мужика Бах заметил свои вилы, а за спиной — ружье.

— Немчура, — уверенно произнес мужик, рассмотрев Баха. — У этого непременно должно быть что в доме припрятано. Немцы — народ запасливый.

— Так и погостить бы у него пару деньков, — дерзкий мечтательно оглядел спальню, ковырнул стволом револьвера свесившуюся на пол утиную перину. — Отоспаться, отожраться на германском-то харче. Не все ж по лесу волками шастать.

— Погости, — легко согласился мужик. — А комиссар красный тебя разбудит, когда ты после этого самого харча на пуховой постели дрыхнуть будешь и вшей на пузе чесать. Мы с мальцом к тому времени уже за Вольск уйдем.

Откинув голову к стене, Бах чуть скосил глаза: не выглядывает ли из-под кровати конец Клариной ночной рубахи? Нет, не выглядывает: щель под кроватью совершенно черна. Торопливо отвел взгляд, чтобы гости не заметили, уткнул в потолок.

— Кому сказано — облазить дом? — Мужик зыркнул на пацана, и тот, шаркая башмачищами и снимая на ходу с плеч объемистую холщовую котомку, кинулся обратно на кухню. — Ты хозяина покарауль, — приказал дерзкому. — А я по двору пройдусь, гляну хваленое немецкое хозяйство. — И вышел вон, опираясь на вилы, как на посох.

— Дал бог сотоварищей, — забурчал дерзкий тихо, себе под нос. — То ли порешить, а то ли дальше дружить...

Где-то на кухне громыхала посуда, звенело стекло, звякали крышки кастрюль — мальчишка прилежно шарил по кухне.

Дерзкий, не отводя от Баха ствол револьвера, поставил свечу на комод, сам сел на кровать. Посидел немного, с наслаждением оглаживая грязной рукой мягкие простыни.

— Смотри у меня! — предупредил, погрозив револьвером, как грозят пальцем малым детям, а затем с долгим протяжным стоном рухнул на спину, в мягкое облако подушек и простынь.

Дуло револьвера глянуло из вороха ткани и перинных складок — дерзкий наставил оружие на Баха да так и лежал, глядя на него осовелыми глазами.

Бах сидел на скамейке, по-прежнему обнимая себя. Дрожь в теле не прошла: трясло не только руки и ноги, а все внутри — и ребра, и живот, и сердце, и остальные потроха колотились мелко, каждый орган по отдельности, как терновые косточки в детской погремушке. Скоро гости уйдут. Еду — заберут. Мешок с горохом, вяленых окуней, морковную муку, сушеные яблоки... Пусть. Спичек в доме не водится уже который год. Оружия нет. Кроме еды ничего не найдут. А заберут еду — и уйдут. Уйдут. Уйдут.

— Да, спать вы умеете, — дерзкий с сожалением поднялся с кровати — на развороченном белье остался вмятый след.

Подошел к комоду, равнодушно глянул на украшавшую его нитяную накидку, поверх которой вот уже семь лет лежал томик Гете. Вытянул верхний ящик: мужские рубахи, полосатые шерстяные носки, вязаные перчатки в мелкий узор. Примерил перчатки — оказались малы. Пошарил для порядка по дну — нашел только пару костяных пуговиц.

Бах смотрел на ленивые, скучающие движения дерзкого и никак не мог вспомнить, на которой из полок лежит одежда Клары. Вспомнить мешал озноб — тело колотило так, что боялся упасть со скамейки.

Дерзкий вытянул второй ящик: ровные стопки простынь и наволочек в тонких полосках вышитой тесьмы; пара лоскутных покрывал; клетчатая скатерть. И здесь — ничего.

Взялся было за ручку третьего, но в этот миг Бах рухнул со скамейки на пол и на корточках метнулся из спальни прочь.

— Шкет! — заорал дерзкий, устремляясь следом. — Держи его!

Никакого плана у Баха не было — просто хотел вывести чужих из дома. На ходу вскочил на ноги, рванулся было к двери, но в колени ему уже кинулось что-то костлявое и юркое — мальчишка. Упали вместе, закрутились клубком. Сверху бухнулось тяжелое тело дерзкого.

Что-то вцеплялось в Баха, ударяло его, вертело и тащило. Он отбивался, рвался к двери, брыкался. Чувствовал чужое влажное дыхание — со всех сторон. Озноб сменился горячкой — мгновенно, словно бросили в пылающую печь. Стало жарко хребту и шее, лицо замокрело от пота. Ударился лбом о стену, плечом — о ножку стола. Задребезжала посуда, звякнули упавшие половники. Хрустнуло стекло разбитого окна — в спину впилось несколько осколков. И тотчас кто-то зашипел от боли, совсем рядом — хватка вокруг Баха ослабла, и он пополз к двери, ладонями по стеклянному крошеву. Толкнул дверь лбом, обернулся на тех двоих: ползут ли вслед? Хотел перевалить через порог — и ткнулся головой в чьи-то крепкие грязные сапоги.

Поднял глаза: мужик с калмыцким лицом — обошел двор и возвращается в избу. Видно, так и ходил по хутору с вилами наперевес. Этими же вилами подтолкнул Баха легонько в спину: ползи обратно в дом. Бах заполз, ощущая, как горят оцарапанные в кровь ладони. Дерзкий, видимо, также порезался — нетерпеливо тряс в воздухе рукой, гримасничал.

— Не поладили? — усмехнулся мужик, придерживая Баха вилами на полу, словно пойманную щуку острогой. — А как же — погостить? Похарчеваться?

Не отвечая, дерзкий только глянул зло и ушел в спальню. Загремел там ящиками комода — видно, искал, чем перевязать руку.

— После похарчуемся, — мальчишка гордо раскрыл котомку, доверху набитую найденной в доме снедью.

Мужик одобрительно кивнул.

Внезапно в спальне стало тихо, а пару мгновений спустя раздался хохот — громкий, на весь дом. Дерзкий возник в проеме двери, красный от смеха, держа в перевязанной кое-как руке маленький белый предмет — женский чепчик.

— Прекрасная мельничиха, господа! — объявил громко.

Бах задергался, но четыре стальных острия крепко прижимали его к полу.

— Не до гнусностей, светает уже, — мужик так сильно вдавил зубцы в спину Баха, что дышать стало невозможно. — Кто знает, какие на этом хуторе гости днем объявиться могут. Вяжем хозяина, чтобы раньше времени о нас не растрепал, и рвем отсюда. Давай, малек, ищи веревку!

Пацан зашнырял по кухне и гостиной; не найдя веревки, принялся рвать на лоскуты простыню.

— А если она растреплет? — Дерзкий не отрываясь рассматривал чепчик со всех сторон, словно ничего интереснее не видывал, и даже вывернул его наизнанку. — Едва мы за порог, а она в село ближайшее резвыми ножками — топ-топ-топ? И про нас там алыми губками — шу-шу-шу?

Мужик вздохнул тяжело и длинно. Помолчал.

— Ладно, ищи свою бабу, только поскорей.

— Что ее искать-то? — Дерзкий подкинул чепчик в воздух и поймал зубами, как дрессированный щенок; порычал, дурачась, потряс головой, затем выплюнул чепчик на пол. — В спальне она, под кроватью. Недаром нас хозяин оттуда увести хотел.

Бах что есть силы вдавил лицо в пол, ощущая, как в лоб впивается злая стеклянная пыль, а глаза застит чем-то густым и черным. По телу, от живота к горлу, пошли горячие волны — замычал, извиваясь, позабыв про воткнутые в спину вилы. Но сверху уже навалилась тяжеленная туша, раскатывая его по полу, как тесто, выдавливая из легких воздух: мужик оседлал Баха, пацан засновал вокруг, связывая за спиной руки и ноги. За возней не слышал происходящего в спальне. Ему заломили руки — так сильно, что свело лопатки, — а локти и колени скрутили в один большой узел; бросили одного. Кое-как сумел приподнять голову: темно, совершенно темно. По вывороченным плечам полоснуло болью, но он продолжал тянуть шею, перекатываться по полу — и, наконец, увидел в окружающей темноте светлый треугольник — маленький кусок спальни: угол кровати со свесившейся периной, чьи-то ноги, целый лес ног — в расхлябанных военных ботинках, и в высоких сапогах, и в драных башмаках.Когда среди чужих ног мелькнуло что-то светлое, знакомое — подол Клариной рубахи — закричал. Кричал так громко, что сам оглох от собственного крика. Потом почувствовал удар в бок — мир крутанулся, а в рот воткнулся тугой ком ткани в шершавинках кружева — чепчик. Вставили вместо кляпа. Откуда-то сверху надвинулось, опустилось и накрыло с головой тяжелое душное облако.

Дергался под этим облаком, не понимая, где верх, а где низ, куда делись его руки и ноги, да и есть ли они у него, где, наконец, кончается эта удушливая темнота — так долго, что, кажется, истер до волдырей лоб и щеки. Облако пахло чем-то знакомым, даже родным. Вдруг понял: вовсе не облако то, а перина, верная его утиная перина — истончившаяся за много лет, но все еще теплая, помнящая и промозглость казенной квартирки в шульгаузе, и лютые зимы на хуторе, пропитавшаяся запахами — его и любимой женщины. А сама женщина — прекрасная, с тонкими руками и гладкими волосами — находилась сейчас по ту сторону, снаружи. Нужно было непременно пробраться к ней и спасти. Но от кого спасти, Бах позабыл. И как зовут ту женщину — позабыл. И как он оказался здесь, под периной, — позабыл также...

 

Когда выбрался, было уже светло. Сквозь щели закрытых ставней лился розовый утренний свет. Одно окно — в кухне — было разбито. Дверь — закрыта. На полу валялся рассыпанный горох вперемешку с битым стеклом. У двери, аккуратно прислоненные к косяку, стояли вилы.

Лицо отекло и горело. Ладони, кажется, тоже, но Бах не был уверен: руки и ноги чувствовал плохо. Заерзал, отталкиваясь онемевшими плечами и коленями, — червяком дополз до устья печи, под которым был набит большой железный лист — для выпавших угольков. Елозил завязанным на спине узлом о край листа, пока не перетер. Освободив руки, сел, кое-как развязал ноги. Кровь толчками пошла в кисти рук, успевшие распухнуть и посинеть, в ступни, в голову. Память возвращалась так же — толчками.

Сначала, отчетливо и крупно, вспыхнули перед глазами лица: дерзкого, мальчишки, мужика с калмыцкими глазами. Затем — как они забирались в дом. Как хозяйничали на кухне. Как обнаружили Баха.

Он поднялся на ноги. Держась за стену, проковылял через гостиную к спальне. Долго стоял у дверного проема — слушал тишину внутри, не решаясь войти. Наконец толкнул приоткрытую дверь.

Она сидела у окна, лицом к свету, на стуле — Бах видел только ореол распущенных волос, пронизанных солнечными лучами. Пол был завален простынями, подушками, рваными наволочками, юбками, рубахами, порванными нитками бус, ворохами белья из комода. Он пошел по этой одежде и этому белью, утопая босыми ногами в белом и мягком, — к ней.

Шел — и мучительно хотел назвать ее по имени, потому что все остальные слова были сейчас излишни и даже кощунственны. Но легкое имя ее — чистое и светлое, как речная вода, — уплывало куда-то, рассыпалось на отдельные звуки. Он цеплялся за эти звуки, но они выскальзывали и растворялись в прозрачном утреннем воздухе. Поверил, что вспомнит, непременно вспомнит имя, как только увидит знакомое лицо. Проковылял к окну, прикрываясь от золотого свечения, словно боясь ослепнуть. Наконец развернулся от света и посмотрел на женщину.

Она была обнажена. Бах впервые видел ее такой — сотворенной из молока и меда, из нежного света и бархатной тени. Тонкие руки ее лежали на округлом животе, прикрывая и защищая. Глаза были закрыты, черты лица неподвижны — она спала. А губы ее — улыбались.

Он хотел зажмуриться, отвернуться, чтобы не видеть этой спокойной и мудрой улыбки, закричать и разбудить женщину, или ударить ее наотмашь по этим улыбающимся губам, или ослепнуть самому — но ничего этого не мог и только смотрел, смотрел... Было тихо; едва слышно гудел ветер — не снаружи, а где-то внутри Баховой головы — постепенно усиливаясь, иногда переходя в свист, выдувая и унося куда-то и имя женщины, и остальные имена, и прочие слова, и сами звуки...