Книга о чудовищах

• Артем Серебряков. Чужой язык. — М.: Флюид ФриФлай, 2018. — 288 с.

Издательство «Флюид ФриФлай» выпустило дебютную книгу петербургского писателя Артема Серебрякова. Из его биографии пока известно два факта: родился в 1990 году, окончил факультет свободных искусств и наук СПбГУ. На его счету более сотни публикаций на просветительском портале Newtonew. Его повесть «Чужой язык» уже выходила в журнале Homo Legens, а рассказ «На дикой стороне» появился в рубрике «Опыты» онлайн-журнала «Прочтение». Рукопись Серебрякова успела даже войти в лонг-лист премии «Нацбест» 2018 года.

Два текста берут весь сборник в скобки. Оформленное как проза стихотворение «Тетрадь ученика» задает тон, указывая, что небольшую книгу в 288 страниц в целом стоит воспринимать как подборку опытов. Закрывающая скобка — небольшой очерк «Обстоятельства», своеобразное покаяние перед читателями и ни много ни мало перед самим Богом. Автор извиняется: «Так уж вышло, но я не могу не писать, а хорошего кругом ничего не нахожу».

...господи, пред тобою весь я — у меня нет отца, я не знаю себя, а глаза мои, смотря на тебя, видят сплошное зло; господи, прости меня, я говорю, что вижу.

Видно, что Серебряков читает много и внимательно: список «это похоже на...» у каждого получится свой, но неизбежно длинный. Рассказы демонстрируют его владение разными стилистическими приемами. Он переплетает временные потоки, вводит разные голоса: рассказчик, рассказчик в прошлом, найденное через двадцать лет письмо. Рассказ о подростковой экспедиции к сиреневому озеру заканчивается петлей во времени, столкновением с собой-ребенком. «Солярис» превращается в «Зеркало для героя». «Музыка Баха смешалась с полотнами Босха».

Этот дом похож на больного старика с обесцветившимися глазами, время к нему безжалостно. Когда я был маленьким, дом еще казался полным жизненных сил, хотя и тогда уже можно было заметить, как он иногда покашливает, как шелушится его кожа. Постепенно он умирает, вслед за своим хозяином. Больше его ничто здесь не держит.

На все лады Серебрякова хвалят за его атмосферу, сравнивают с Линчем и Кафкой, что задает нам некоторый вектор ожиданий. Они оправдываются только наполовину. Франц Кафка превратился в ярлык для всего жуткого и непонятного, хотя его рассказы и повести помещены в невыносимо рациональную реальность; кафкианский кошмар — это не шепоты за стеной, а необходимость собрать справки о том, что ты здоров. Дэвид Линч называл Кафку своим любимым писателем, абсурдность ежедневной жизни занимает и его. Тексты Серебрякова действительно можно назвать визуальными, его фразы иногда построены так, словно он описывает картины, предстающие его внутреннему взору. Но зачастую не видно продуманной структуры, только сам собой увлеченный язык. «Атмосфера» возникает из самой неясности текста, а не из приемов, осознанно использованных автором.

Сестра вскочила и поспешила прямиком к двери, отворила ее, и в этот момент раздался громкий высокий крик, а затем плач. Орава детей была прямо за дверью, один — тот, что ревел, — держался за ухо. «Прищемила! Прищемила!» Сестра попыталась схватить ребенка за плечо, но тот вырвался и побежал, так и не отпуская уха и не прекращая плача. М. пошла и захлопнула дверь со зловещим грохотом, и где-то за окном ей отозвалось небо.

В рассказе «Олений парк» все — про товарные отношения; мальчишки нарушили экосистему и потеряли источник дохода города: все девочки отныне рождаются мертвыми, а не отправляются наложницами в богатые дома. Это не закономерная кара за злодеяние, а экономическая санкция какого-то неведомого божества. Подробность описания беспощадной охоты на оленей, развернутой из мести, делает читателя соучастником. И это тоже форма насилия; такой вот новый жанр — насильственный рассказ.

Девочек наших с самого детства готовили к тому, чтобы всем телом служить своему господину; они росли кроткие и покорные, ожидая в благоговейном страхе приезда богатого человека — иногда только узнавшего о городке, но чаще уже имевшего дело с нашим достойным товаром. Девочки знали, что если будут служить хорошо, то, наскучив господину, получат маленький милый домик где-нибудь подальше от Оленьего Парка и будут жить там до конца своих дней, растить нежеланных детишек и ни о чем более не беспокоиться.

Вообще представляется не очень ясным, почему в конце 2010-х молодой русский писатель предпочитает какой-то скатывающийся в лубочность язык. Современность ставит перед нами сложные вопросы, постоянно заставляя подвергать сомнению то, что мы знали и считали само собой разумеющимся. Как кажется, времена искусства ради искусства прошли; под шелком слов многим хочется видеть правду, плоть и кровь. Очарованность классической русской литературой можно понять, но сегодня это выглядит скорее эскапизмом, а не противостоянием — хотя бы канцеляриту, просочившемуся во все сферы речи. Хочется, чтобы метафора служила идее, в данном случае — социальной, раз уж автор выбрал такой спектр тем. Ведь именно об обществе говорят заметки на портале Newtonew, но написаны они как будто совсем другим человеком, который не боится смотреть в лицо реальности и высказывать свое мнение. В рассказах же сборника зачастую невозможно понять отношение самого автора. Но запрос на него есть, читателю в том числе нужны производители мнений, а не только оракулы и автоматическое письмо. Нельзя сказать, что Серебряков не может предложить новый взгляд на вещи, однако ему предстоит огромная работа по превращению словесного голема в живое слово.

Серебрякова, впрочем, действительно беспокоит жизнь языка, речи — об этом заглавная повесть. В финале ее четыре персонажа собираются в палате сельской больницы, говоря по очереди, и постепенно их речь отделяется от них. Фразы и до этого как бы не принадлежали никому: везде Серебряков берет реплики диалогов в кавычки, а не начинает с тире, как это принято в русском языке; очевидно, так он показывает отдельность, самостоятельность произносимого слова. Расхождение разума и слова завершает повествование; случается катастрофа.

Повествование о женщине с посттравматическим расстройством, которая слышит голоса и шумы, было бы завораживающим, если бы не было таким опасливым. Серебряков стирает знаки реальности, предоставляя читателю угадывать детали. Старая деревня в горах, в которой господствуют архаичные нравы и обычаи: старшая женщина понукает младших, потому что так положено.

Внизу девочка была изуродована, как и другие женщины здесь — многие поколения так в них воспитывали покорность. М. просила Трубу запретить общине обращаться с детьми подобным образом, но он сказал, что в его слове нет такой власти.

Этически небезупречным выглядит решение автора использовать такие проблемы как изнасилования, психические расстройства, калечащие операции на гениталиях, военное прошлое в качестве антуража для повести о речи и языке. Не говоря уже о том, что инструменты должны быть адекватны задаче, а в данном случае связь между этими слоями повествования не очевидна. Серебряков пробует разные степени условности, но это представляется не остранением реальности, не последовательной деконструкцией, а просто неспособностью ее собрать.

Всех героев писателя объединяет одно — покорность. Как он сам сдался своей тяге к письму, так и его герои склоняют, а то и складывают головы перед теми самыми Обстоятельствами. Ничего нельзя изменить, из текста в текст взрослые приносят детей в жертву, убивают их и насилуют, а также топят котят, забывают письма, разлучают друзей. Склеиваются и время, и пространство: дядя одного героя участвовал в той же битве, что и один из Наполеонов; героиня уезжает в город N. Ни у кого нет имен, но у одного отсутствующего имени есть значение.

«Что оно. Щщщ. Означает?» — мать ответила только это и больше ничего.
За окном послышалась черная песня Гортани, она стала громче. Видимо, начиналась очередная молитва. М. ответила то, что знала.
«Оно означает... Тишина. Молчание. Покорность».

Иррациональность у Серебрякова не упорядочена, не приручена, а от этого неизбежно страдает текст. Если мы не понимаем, что происходит, каким законам подчиняется представленный мир, нам очень трудно выстроить с ним отношения. Весь сборник оказывается слишком монотонным, и разные графические решения — одна из самых ценных идей в этой книге — превращаются в завитушку на полях. Интересно, многообещающе, но непонятно, к чему приложено в каждом отдельно взятом случае.