Артем Серебряков. Гора

Артем Серебряков родился в 1990 году, окончил факультет свободных искусств и наук СПбГУ, занимается журналистикой. Живет в Санкт-Петербурге. Публикация в «Прочтении» рассказа «На дикой стороне» стала отправной точкой для попадания рукописи в лонг-лист премии «Национальный бестселлер», а теперь первая книга автора готовится к выходу в издательстве «Флюид FreeFly» в серии «Книжная полка Вадима Левенталя». 

Текст публикуется в авторской редакции.

ГОРА

Когда гора треснула, мне не было страшно. Я только сумел продраться сквозь вязкий и мутный сон, всю ночь державший меня в крохотной, размером со скворечник, клетке — так, что телу приходилось сжиматься, и я все бесконечное время сна чувствовал каждую его линию в разы острее, чем в дневной своей жизни, кости казались иглами, — и когда шум сжег деревню паникой и отчаянием, глаза мои были еще полузакрыты, а все чувства придавлены осадком той боли, что мучила меня во сне. Я умылся холодной водой, поздоровался с кошкой, лениво валявшейся на подоконнике. Заглянув в окно, я ничего не смог разглядеть (то было облако пыли, понял я уже после), поэтому решил проведать отца, спавшего в соседней комнате. Огромная белая дверь открывалась тяжело, тем более что ручки у нее давно уже не было и мне пришлось подхватить ее снизу кончиками пальцев. Не знаю, сколько времени это заняло, несколько раз дверь срывалась и снова утопала в проеме. Когда я наконец открыл ее, кто-то начал бить в окно. Испуганное пьяное лицо прильнуло к стеклу — чье именно, разве мог я понять? Деревенские пьют одинаково, только умирают каждый по-своему. Я громко сказал: «Прекрати сейчас же, стекло ведь выбьешь!» — но он перестал только после того, как я пригрозил ему кулаком и сделал злое лицо, какое в таких случаях делал и отец, любивший пить со мной на коленях, когда я был поменьше, а потом — в одиночестве. Дверь я придерживал ногой; тот за окном смотрел на меня еще некоторое время, а потом резко исчез, как будто бросился наутек. После этого я вошел.

В комнате отца всегда было смрадно, поэтому я всякий раз предусмотрительно зажимал нос, когда к нему заходил. Единственное окно комнаты никогда не открывалось, а когда однажды я разбил его камнем (я по юности очень любил играть во дворе, и у меня даже был друг), отец жестоко меня выпорол, а окно забил. Каким был этот человек, я уже не могу рассказать подробно: я так запутался с той поры, когда видел его в последний раз, что не знаю, отличил бы его от любого другого жителя деревни, повстречайся отец мне вновь. А потерял я его в тот день — когда вошел в комнату, в ней было темно и пусто. Я решил поискать его, лазил в шкаф и под кровать, но потом отчаялся — все было без толку. Прежде такого не случалось, отец никогда не исчезал, он всегда был где-то рядом, за стенкой, угрожающе сопел и храпел по ночам. Одна его тень могла отпугнуть любого — и никто не заходил к нам в дом с дурным намерением или грязным словом, даже цыгане сторонились нас, потому что все знали — мой отец живет здесь, и тому, кто хочет сподличать, лучше отцу на глаза не попадаться. Но теперь он куда-то делся; я вышел из его пустой комнаты, понимая, что в любой момент может приключиться беда. Вдруг поначалу далекий грохот стал приближаться, заскрипел дверьми, задрожал окнами — и остановился только тогда, когда они треснули. То была гора.

Меня затошнило (надышался в комнате отца), захотелось на воздух; и оставаться в доме было небезопасно; к тому же меня щекотало небольшое, но назойливое любопытство — что же случилось там, почему дрожало и скрипело? Я осторожно отворил хлипкую входную дверь и выглянул на улицу. Пыль вокруг мешала видеть и дышать, я медленно двигался в надежде, что меня не застанут врасплох. Отовсюду доносились какие-то резкие и страшные звуки: хруст, крик, плач, удар. Кто-то совсем рядом засмеялся, и я рванул в сторону, туда, где, по моим расчетам, должна быть стена моего дома — но наткнулся на какой-то низенький хилый заборчик с торчащими из балок гвоздями. Я, кажется, поранился даже. Это был, наверно, соседний дом, а может, и тот, что был намного дальше, где жил когда-то мальчик, с которым я дружил. Нос и горло уже болели от нескончаемой пыли. Снова рядом зазвенел какой-то бесовской смех, я не знал, куда бежать, и приготовился драться. Смех подбирался все ближе, потом затих. Вдали лаяла собака и кричала женщина. Зазвенел колокол. Кто-то прыгнул на меня, свалил на землю и принялся бить, так что я мог только закрывать лицо. «Ха-ха, получай, получай, гаденыш!» — смеялся нападавший. Он был сильнее меня, и вряд ли я продержался бы долго, однако вдруг удары прекратились. Я убрал руки от лица и открыл полные слез и ужаса глаза. Уродливый человек пялился на меня, открыв рот, лишь наполовину полный зубов. «Ты ли это?!» — спросил он, прежде издав какой-то глубокий гыкающий звук. «Что же ты так давно не выходил гулять, а?..»

Когда пыль чуть опустилась, я уже стоял на ногах, а этот человек тщетно пытался отряхнуть мою одежду своими руками, в которых земля оставила несмываемые черные полосы. Я узнал его не сразу: ни внешность, ни голос, ни даже названное имя ни о чем мне не говорили, но он несколько раз спросил меня о том, почему я не выходил на улицу, и совершенно не скрывал своего уродства, гораздо большего, чем у других жителей деревни. Один глаз у него был весь красный и как будто навыкате, нос был сломан и сбит вбок, щека была прежде порвана; множество шрамов сделали его таким страшным, что им можно было пугать детей. Я понял: это мой друг, которого я так давно не видел, стоит передо мной и красуется следами нашей дружбы; а я-то думал, что он пропал насовсем, как теперь пропал и отец. Спрашивать его о том, что же произошло в деревне, не было смысла, я и так понял, что дело в горе, но он и без вопросов только и твердил, отряхивая мою одежду: «Она раскололась, представляешь! А ты и не видел, а гора раскололась! Что же ты не выходил гулять? Все бы застал. Так бабахнуло!»

Всего было три удара. Первый я, сонный, пропустил; второй застиг меня дома; с третьим мы столкнулись, когда шли мимо разбитых и перекошенных домов и кричать отца. Нам пришлось отбиваться от нескольких мародеров, в восторге и всеоружии встретивших беду деревни, и если бы не мой уродливый друг из прошлого, я бы не спасся. Еще недавно избивавший меня, он встал на мою защиту, не испугавшись их ножей. Он был так увлечен, что, казалось, пинал бы поверженных, умоляющих о пощаде врагов до тех пор, пока от них и мокрого места не осталось, не схвати я его за липкий от крови огромный кулак и не закричи ему в ухо, что нам нужно найти моего отца и спасаться. Тогда-то гора раскололась окончательно.

Если бы я не видел этот красно-коричневый ужас своими глазами, то никогда бы не поверил, что такое возможно. Гора была всегда — красивая и страшная, как железо, — она возвышалась над нами, а мы поклонялись и верили ей. В детстве я и мой друг часто гадали, позволят ли нам когда-нибудь говорить с горой, как это делали самые старые и уважаемые люди деревни. Тот, кому дозволено говорить с горой, был защищен от крови и злых взглядов отребья. Я помнил, что к моему отцу несколько раз приходили с поклонами и звали к горе, но он всех прогонял, проклиная и гору, и деревню за то, что ему мешают жить вольно и грязно. После этих визитов я не спал ночами, умоляя гору не разозлиться на отца, — и знаю, что остальные жители деревни точно так же не спали и молились, даже самые распоследние пьяницы, забывшие все смыслы, какие знали. Но почему-то именно в тот день, когда исчез отец, гнев горы опустился на нас.

Мы больше не могли продолжать поиски: мир трясся и гремел, кашлявшая земля брыкалась и хватала зазевавшегося дурака, чтобы проглотить, — я видел такую смерть, это был, может быть, тот самый пьяница, стучавший утром в окно, а может, любой другой. Земля была готова сожрать всех. Невидное небо пенилось ржавой пылью, в ней вился и свистел бешеный ветер, мне приходилось несколько раз зажимать уши, чтобы не оглохнуть от его больного голоса. Мой друг был беспокойно радостен, он хлопал в ладоши, когда видел чью-нибудь смерть, и смеялся над домами, терявшими крыши и стены. Мы блуждали долго, уже готовые принять последнюю волю горы, блуждали во все стороны, не зная, где кончается наша деревня, всегда казавшаяся такой маленькой. Несколько раз мы теряли друг друга из виду, но потом мой друг неизменно находил меня, встречая каждый раз с одним и тем же недоуменным вопросом — почему я так долго не выходил. Я же его не искал и, когда не мог обнаружить его рядом, сразу чувствовал облегчение. Я думал только о том, как убраться прочь отсюда.

Когда мы оказались на окраине деревни, мне уже было совсем не страшно. Я еще прежде почувствовал совершенное безразличие жизни ко мне и понял, что гора раскололась не со зла и не из желания отомстить. Я думаю, она просто встретила волю, которая не желала постоянства и вечности. Возможно, она нашла эту волю в себе самой, а может, в мире, над которым возвышалась испокон веков. Как знать, возможно, исчезновение моего отца — единственного человека, ненавидевшего гору, — стало причиной или одной из причин случившегося. А может, подобные мысли твердит мне неизбывная боязнь этого человека, выжженная красной печатью на всем моем существе.

Ужас постепенно утихал, и ветер, уставший виться вокруг него, бросился прочь. Сломанная, развороченная деревня, покрытая пылью, замерла. Ничего не тряслось, не билось и не громыхало. Тишину пугали только смешки моего спутника, которые он никак не мог сдержать, видя, как теряют силы ковыляющие прочь выжившие. Небо нежно снимало пепельное платье. Мне под ноги упал луч, тонкий, дрожащий, несмелый. Мы присели на землю и долго смотрели на кости горы, исщепанные дома и непогребенные тела. Мы ждали, когда загремит вновь — небо, чтобы смыть всю эту смерть с наших уставших глаз.

Иллюстрации Софьи Серебряковой