Модест Осипов. Два рассказа

Модест Осипов родился в 1977 году в Москве и с тех пор в ней живет. Придумывать истории начал в раннем детстве — просто так, для себя. В последних классах школы стал записывать свои выдумки и лет двадцать писал рассказы «в стол». В 2014 году он объединил их в сборник «Сказки для себя» и выложил на своем сайте, а через два года собрал несколько новых историй во вторую книгу — «Долгие сказки». Сейчас Модест работает над серией рассказов для третьей книги.

Тексты публикуются в авторской редакции.

 

Пересадка

Крошечная планетка-пересадка, даже названия официального нет, только индекс — 04E0269MK. Впрочем, земляне по-прежнему развешивают по всему космосу имена из античной мифологии — смотрятся, как в зеркало, в свои древние сказки. Эту планету прозвали Эгеон в честь сторукого чудища, рожденного Матерью-Землей в незапамятные времена. Должно быть, за множество линий космических маршрутов, что расходятся отсюда во все уголки Диаспоры.

Терминал «Гайа» — для тех, кто родился или долго жил на Земле. Прекрасный земной чай и яблочный штрудель с корицей в кафе «Терра инкогнита». Стóит все это здесь, конечно... Ладно, не важно. Главное, я вырвался в отпуск и через двенадцать с половиной часов буду на Прометее. Отец купил там дом пять или шесть земных лет назад, когда решил, наконец, перестать летать. Месяца не прошло, как его пригласили на Додону. Обычная история. Люди Диаспоры, мы разучились сидеть на одном месте, нам тесно, скучно, мы все время хотим перемен, перелетаем с одной планеты на другую в ожидании новых встреч, в поисках света новых солнц, сумерек под новыми лунами. Наш дом везде и нигде, мы — дети Галактики. А тот домик у моря пустует, иногда там гостят отцовские друзья-коллеги, теперь моя очередь. Родители обещали прилететь ненадолго перед моим отъездом. Мы редко видимся.

Я сижу у окна в переполненном зале, пью свой дарджилинг, черный, как небо над Эгеоном, смотрю на звезды. Рядом шумят, спешат, смеются, спорят люди и почти люди с разных планет.

— Тим-Тим!

Дворовое прозвище — земное, из детства, из тихого городка, в котором я родился. Кто здесь, в тысячах световых лет от Земли, может его знать, помнить? Оборачиваюсь.

— Серега!

Ну как его не узнать? Причудливой формы шрам на левой щеке с Сережкой на всю жизнь. Ему было тринадцать, мне — десять, мы смастерили арбалет-якореметатель, хотели зацепить канат за край крыши соседнего дома и взобраться по стене. В последний момент Серега решил проверить, ровно ли лежит в своей канавке якорная стрела, и тетива сорвалась с зацепа.

Мы обнялись, разговорились. Сережка летит на 16СХ4898491. По работе? Нет, говорит, дело у него там. Судя по индексу, шестнадцатый район, пыльный угол Млечного Пути.

Я не стал спрашивать, надолго ли, когда обратно, — не принято. У тех, кто часто летает, полно суеверий. Давно, на заре Диаспоры, ушли в ноль и не смогли вернуться девять огромных лайнеров с переселенцами. Больше ничего подобного не случалось, миллионы рейсов без аварий. Но примета есть примета — сам можешь и не верить, а вдруг твой собеседник верит?

— Тим-Тим, я тобой горжусь! Во всех газетах писали о твоем открытии — статьи, интервью, фотографии. Если б не они, не узнал бы тебя сейчас. Я их даже вырезал, сохранил. Все-таки друг детства и оказался вдруг знаменит на весь космос. На Земле по-прежнему издают и читают газеты, смотрят старинное кино, ездят на автомобилях. На сонной теплой планете веками ничего не меняется.

— Ну что ты, Сережа, ученые со всей Диаспоры над этим работали, нам просто повезло оказаться первыми. Сейчас взял большую тему, толковых ребят в помощники, но раньше чем через год-полтора не закончим. Пока все получается, тьфу-тьфу... — стучу по столу, чтобы не сглазить. Хорошее кафе, вся мебель деревянная, никакой синтетики. — Так что года через два снова читай газеты.

Сережка улыбнулся, но ничего не ответил.

— Заказать тебе кофе? Чай? Пирожное какое-нибудь? — я хотел позвать официанта, но Серега только головой помотал. Сидит на краешке стула, ерзает, нервничает.

— Мой вылет задержали, Тим, скоро должны посадку объявить. Считай, повезло. Улетел бы вовремя, тебя бы не повидал.

— Не волнуйся, минут сорок в запасе точно будет. Ты как в первый раз в Пространстве.

— Да, я никогда раньше не летал, — ответил Серега, словно извинялся за что-то. Бывают, конечно, такие люди — всю жизнь на Земле, дальше Австралии никуда. Но Сережка, он ведь мечтал...

Мы и друзьями-то не были. Играли иногда вместе, лазали по оврагам в поисках древних монеток и кованых гвоздей. Серега смотрел на меня чуть свысока — он ведь на целых три года старше. Со скуки, когда все его настоящие, «большие», друзья заняты, брал с собой в экспедиции, делился книгами, показывал, как работает его новейшее изобретение. Или это мне казалось, что свысока и со скуки?

Мой отец часто писал статьи для Science. После одной из публикаций его пригласили на Ириду — преподавать в лучшем, пожалуй, университете Диаспоры. Мне было четырнадцать, мы улетели с Земли, и за год-другой я потерял из виду всех земных друзей-приятелей. Сколько раз вспоминал о них, о том же Сережке. Где он? Как? Но найти его так и не собрался.

А он сидит сейчас передо мной — уставший от первого перелета, в неуютном, словно с чужого плеча, дорожном костюме, угловатый, худой, с большой залысиной, с причудливыми татуировками на запястьях. Застенчиво улыбается. Ему сорок два земных года, а выглядит лет на десять старше. Ему неловко здесь, в этом кафе, среди людей, летающих всю жизнь и почти всегда первым классом. Ему неловко, что я, человек, о котором писали в газетах и еще напишут, уделяет ему внимание, да и то лишь в память о детской дружбе. Ему неловко... Сережка смотрит на меня, как я на него когда-то.

— Серег, а багаж с тобой летит, или ты грузовым отправил?

— Какой там багаж, Тим-Тим, налегке лечу. Все свое ношу с собой, — он кивнул в сторону тощего пыльного рюкзачка.

Ну вот, я снова поставил его в дурацкое положение. Надо бы спросить его приват-адрес. Нет, неудобно, не сейчас. Разыщу через справочную этой заштатной планетки, напишу письмо, расспрошу, как он живет, о себе расскажу. Сережка обязательно ответит, он ведь земной, а все земные любят письма писать — обстоятельные, неторопливые, длинные. Будем общаться, потом снова встретимся, но уже безо всякой спешки, не на краешке стула. На тот же Прометей его можно позвать или ко мне. Надо его расшевелить, вытащить из болота, наверняка он еще на многое способен. Надо помочь.

Мы болтаем о пустяках, о королях и капусте, как он любил говорить. Вспоминаем детство. Его усталости, застенчивости как не бывало, он улыбается, рассказывает забавные истории — тот самый Серега, те же озорные искорки в его глазах.

Мальчишка из соседнего дома, с которым мне так хотелось дружить. Он даже согласился на кофе по-ирландски, но допить его не успел. Бесполый металлический голос откуда-то сверху объявил:

«Пассажир Сергей Кравченко, зарегистрированный на рейс номер 16В314СХ, срочно пройдите на посадку. Зона "Гайя", выход номер 119а. Посадка на рейс окончена. Повторяю: пассажир Сергей Кравченко, зарегистрированный на рейс номер 16В314СХ, срочно пройдите на посадку. Зона "Гайя‟, выход номер 119а. Посадка на рейс окончена».

Мы простились, обнялись тепло и коротко, Сережка побежал к своему выходу, я не спеша пошел к своему. Показал сотруднику астрокомпании карточку первого класса, он проводил меня в купе. Лайнер старый, тесновато, но до Прометея всего двенадцать с половиной часов пути, потерплю. Серега вон в общем салоне летит до этой своей 16СХ4898491. Часов сорок, наверное, если не больше.

Странный выбор для первого космического путешествия. Я открыл на терминале планетарный каталог Млечного Пути, стереосхему шестнадцатого района. Карликовая частная монопланета, даже поменьше той, на которой мы случайно встретились. В Конфедерацию не входит. Регулярные пассажирские рейсы — раз в три земных месяца. Официального наименования нет, прозвище — Атропос. О боги, нет! Ну почему так?!

Земляне прозвали ее в честь богини, обрезающей нить, третьей дочери вечной Ночи. Планета Атропос — одна из немногих, на которой для смертельно больных людей, почти людей и совсем не людей разрешена эвтаназия.

 

Каравелла

Жестокие мы были, сынок. Сейчас вспоминать стыдно. Живность всякую мучили — лягушек, котят. Рад бы сказать, это, мол, все они, другие мальчишки, а я... Да нет, такой же. А еще пацан у нас был... Его так и звали — Каравелла. Щуплый, чернявый, очки на резинке. Из хорошей семьи. Но отца взяли прямо перед войной. Он так и сгинул на Белом руднике или на астероидах.

Они жили в подвале бывшего своего дома — без прописки, без карточек. Мать и сестренка умерли в зимнюю блокаду, в семьдесят третьем. От голода, наверное. А Игорь... Представляешь, родители его в честь древнего князя назвали. Игоря к нам в приют привезли.

Он молчал — месяц или больше, совсем молчал. Только смотрел на нас сквозь очки. Глазищи огромные, мокрые, но взгляд — как лед. Темную ему делали, крыс в кровать подкидывали — молчит. Вырывается, хрипит, весь как бешеный. Но чтобы ударить кого в ответ или настучать на нас утром — не было такого.

Как-то ночью мы его полотенцами к каталке привязали, крепко-накрепко. И по темным коридорам гоняем. Ему больно, страшно. Другой бы орал, матерился. От него мы тогда первое слово услышали — каравелла.

Весь сжался, выгнулся дугой. И закричал. На весь дом, на весь квартал, город. Кар-р-р-равелла! Знаешь, как жутко нам стало... Мы его бросили, конечно, в том коридоре. А он все кричал. Потом отвязал кто-то. После того, правда, и дальше его мучили. Идиоты! В семьдесят восьмом, кажется, его от нас забрали, родня у него нашлась на Дальнем.

* * *

Отец закашлялся, никак не мог перевести дыхание. Я принес ингалятор, он только мотнул головой. Я стер пятнышко крови с его подбородка.

* * *

Уже взрослыми были — я нашел наших, кого смог. Двоих убили, кто-то — на рудниках, на внешней орбитальной, на лунных базах... Хотел, понимаешь, пойти к нему, к Игорю, прощения попросить. Не поддержали пацаны. А один я побоялся. Вот, статьи о нем собирал, интервью, фотографии. В синей папке на тесемках — там все.

Был как-то вечер — конец мая, тепло. Мы сидели с Виталькой... Помнишь Виталика? Не помнишь, конечно. Тебе года два было, когда он... Сидим на крылечке нашего корпуса, курим какую-то самодельную дрянь. Нам уже не запрещали ничего, но денег на сигареты не было. Подходит Каравелла, достает из кармана пачку. Не «Арктических» даже, не «Красотку», а трофейный «Дуглас». Нас угостил, закурил сам. Я тогда в первый раз настоящие курил, хорошие.

Садится рядом.

— Прощаться пришел, — говорит. — Не обижайтесь, если что.

Мы молчим, не смотрим друг на друга. Это нам обижаться?

А потом он вдруг:

— Я был совсем маленький, и папа... — как же он это слово сказал, «папа», о живых так не говорят — ...достал с верхней полки старую книгу о кораблях. Мы сидели в его кабинете, лампа горела, снег шел. А папа рассказывал, какой корабль когда построен, кто на нем ходил, что открыл. Показал мне колумбову «Санта Марию» и говорит, давай, мол, как подрастешь немного, построим с тобой каравеллу и отправимся в кругосветное...

Через полгода, летом, за ним пришли. — да, именно так, «за ним пришли». — Мы с мамой и Тонькой были на даче, не знали ничего. Вернулись в город, а в нашем доме — чужие люди. Они все забрали себе, что у нас было. А книги папины продали, наверное. Или выкинули. Нам не до книг тогда было. Вот так. Но я все помню. И каравеллу все-таки построю.

Он докурил свой «Дуглас» и ушел в административный. Вещей при нем было — полупустой солдатский рюкзак да связка книг.

* * *

Отец закрыл глаза и долго сидел молча. Я не люблю его детские истории. Слышал их тысячу раз, и каждый раз по-разному, и где там правда, отец уже и сам не помнит.

* * *

Знаешь, сынок, а он построил эту свою «Санта-Марию». Нанял команду, ходил по океанам-морям. Я однажды подошел к нему — их встречали в Барселоне, толпа народа, журналисты, зеваки. Подсунул для автографа блокнот. Игорь меня не узнал, просто обрадовался земляку. Подписал, как я просил — «Все тип-топ, пацаны». Я-то думал, вдруг совесть успокоится от того клетчатого листка, от тех слов. Нет, брат. Столько всего было в жизни, а когда не спится, слышу крик в темноте. Кар-р-р-равел-л-л-ла!

* * *

Ничего толком не знаю об отце. Я маленький был, когда он ушел, года четыре. Мама никогда не рассказывала о нем, я не спрашивал. Больная, закрытая для нее тема. Стал искать его — потом, когда мамы уже не было. Первая наша встреча — он сидит на скамейке на бульваре, в плаще и старомодной шляпе. После того прилетал к нему раз в несколько недель, на выходные-праздники. Мы даже почти подружились за эти несколько лет. Но кто он, кем был, где жил и с кем...

Месяца через два я вернулся в холодную папину квартиру — привести в порядок его бумаги. Никакой синей папки среди них не оказалось. Правда, в верхнем ящике стола, запертом зачем-то на ключ, лежали кораблик из тетрадного листа и старые детские очки на резинке.

Иллюстрация на обложке:  MARK CONLAN