Мария Каменецкая. Раскладушка
Мария Каменецкая — журналист, редактор, автор рассказов и сценариев, менеджер культурных проектов. Публиковалась в журналах и антологиях. Пишет на русском и английском языках. Соавтор книги «Мать и дитя. Первый год вместе. Путь к обретению телесной и душевной близости». Автор литературного проекта «Budapest Friday Night Stories» (Будапешт), соредактор литературного журнала Panel (Будапешт). Родом из Петербурга, сейчас живет в Будапеште.
Текст публикуется в авторской редакции.
Раскладушка
— На улицу Егорова мне бы, — сказал Аркаша Спицын, обращаясь к водителю в пыльной и старой машине.
Пока говорил — в рот залетела мошка. Аркаша выплюнул мошку, отметил про себя, что в таком жутком автомобиле только мошкам и ездить, но тем не менее терпеливо ждал ответа. Таксист ничего не сказал — молча завел мотор. Аркаша залез в машину, и они поехали.
Долго Аркаша Спицын не навещал эти места. Пять лет. По сути дела, целую жизнь, не говоря о времени не-жизни отца, Аркаши здесь не было. Впрочем, если бы не эта цифра, пять лет, не круглая, но отчего-то торжественная, и если бы не его собственное отражение в зеркале дальнего вида (осунулся, нахмурился Аркаша в последние годы), можно было бы подумать, что он был здесь почти вчера. А будь Аркаша посмелее, он бы предположил, что времени как такового в этой деревне, и особенно на улице Егорова, не существует.
Те же дороги, те же дома, те же люди, бредущие по незначительным делам, тот же столб, после которого надо направо.
Но что его кольнуло по-настоящему, так это будничность, с которой деревня встретила его, вначале подсунув глубокую лужу, куда Аркадий наступил, едва сойдя с поезда, и тут же столкнув нос к носу с соседкой тетей Соней, которая возвращалась неизвестно откуда с огромным пакетом, и из пакета у нее капало.
— Привет, Аркаша, — сказала она так, будто виделись они этим утром.
— Вам помочь, тетя Соня? — ответил Аркаша, стараясь звучать как ни в чем не бывало, с тетей Соней в унисон.
— А то мне впервой, — сказала тетя Соня и резво отдернула мешок. — Грибов — три ведра, и еще на полу. Дядька Коля на рыбалке, девицы мои в городе.
Тетю Соню было слышно лучше, чем электричку, хотя говорила она не громче гравия, по которому ступал промокший на одну ногу Аркаша. Он вспомнил это: «Коля на рыбалке, девочки в городе» — слышанное им и молодым, и юным, и совсем маленьким. Аркадий почувствовал странный спазм во всем теле — будто тело стало сжиматься.
Сколько же лет дочкам Сони?
— Вот приходи грибами заниматься — поможешь, — прошуршала Соня.
— Ну это я завсегда, запросто, за почет, — пролепетал Аркаша Спицын.
Чумазый, неловкий и в предчувствии открытий, он ехал в дом — словно ему опять было десять лет.
«Завсегда»!..
Первый год Аркаша Спицын не приезжал, потому что и так слишком много всего навалилось — документы, памятник, родственники вереницей, на кухне все время кто-нибудь сидел, пил и плакал... При тех обстоятельствах навещать деревенский дом было как-то даже нелепо. На второй год Спицын торчал на работе, много работал — у него теперь были взрослые заботы. Потом, в третий год, Аркаша поселил в дом дачников, взяв с них символическую плату и обещание ухаживать за домом и землей, и с облегчением забыл о месте, которое раньше, очень давно, было для него важнее почти всего на свете. Он совсем вырос.
И вот, еще два года прошло — дачники съехали, решили попутешествовать, а Аркаше понадобился его старый блокнот со стихами. Было дело: Аркаша писал стихи. Написал ровно двадцать штук, аккуратно переписал их в блокнот и время от времени, по случаю, совсем нечасто, использовал стихи в романтических целях. Последний раз Аркаша читал стихи даме как раз пять лет назад, небезуспешно, но обоим участникам романтика быстро наскучила. И вот сейчас — опять повод появился.
Дома он обыскался — блокнота не нашел. Тогда и вспомнил, что в то последнее лето в деревне он явился навестить отца с блокнотом подмышкой, и пока они валялись каждый на своей кровати, пока немного болтали и немного выпивали, пока однажды почти дошли до озера, блокнот обживался в доме и, наконец, спрятался в глубине старого шкафа.
Таксист резко затормозил, подняв пыль, и объявил: «Приехали». Аркаша расплатился, выгрузился, проводил взглядом таксиста, который дал назад и так и поехал, задом, до перекрестка, и только потом посмотрел на дом.
Дом выглядел неплохо. Его не так давно покрасили, и теперь он был веселенький, сине-оранжевый, лишь немного скособоченный, но в целом упругий. Трава вокруг дома скошена, забор тоже держался молодцом.
— Все ничего, — сказал себе Аркаша и зачем-то сплюнул. Он позвякал ключами в кармане, смахнул сухую траву с мостков, ведущих к дому, засмотрелся на улитку и еще на цветочки, которые они с отцом всегда называли лебедой, но это была, конечно же, не лебеда.
«Как же называется? Надо погуглить», — стандартно подумал Аркаша, сфотографировал белые соцветия, и, когда все дела на мостках были переделаны и дальше тянуть было нечего, он по привычке тихонько («вдруг отец спит») отворил калитку, которая раньше нещадно скрипела, и шагнул внутрь.
Дом встретил Аркашу дружелюбно: здесь все выглядело, ощущалось и пахло так же, как раньше, при самом Аркаше и как при отце. За исключением, понятно, того, что отца здесь не было, а Аркаша Спицын не привык хозяйничать — вообще не любил, а здесь тем более.
Но чтобы как-то взбодриться, Аркаша взял швабру и стал елозить ей по полу.
«Раз-два, от угла. Раз-два, метет метла», — ни с того, ни с сего выскочило из темноты памяти. Кто так говорил? Неужели отец? Мать? Кто? Дядька Колька — рыбак?
Но вместо того чтобы взбодрить, уборка вдруг утомила: вначале полезли строчки, потом руки обмякли, поплыли круги перед глазами. А ведь еще за водой идти, топить печь, стелить кровать. Короче, Аркаша решил вздремнуть. Улегся, зевнул, втоптал себя в диван, не раздеваясь, не ища влажное белье по шкафам, — просто очень захотелось поспать.
— Эй, хозяин! Открывай, хозяин! — забарабанил в дверь кто-то с хрипловатым немолодым голосом, резко переходящим в фальцет.
Спицын подскочил. Задремал он все-таки или нет? Черт его знает. Побежал открывать.
На пороге стоял сосед. Стоял с дарами — с огурцами и кабачками. Соседа звали Семеном, для своих он был Сема, почему-то без отчества, хотя по возрасту полагалось.
— Привет, Сема, заходи, — промямлил Аркаша, еле разлепив глаза. Наверное, все-таки вздремнул.
Если бы Аркаша Спицын не размышлял так тщательно на тему, спал он сейчас или нет, он бы вспомнил, что сосед Сема стоял так у них на пороге, с сезонными дарами, с занесенным в приветствии кулаком, одной ногой на ступеньке, другой ногой на земле, все тридцать шесть лет, сколько приезжали в этот дом Аркаша, а до него отец. Когда сосед Сема выпрыгивал из стоп-кадра, он расхаживал по их кухне, пил чай и много болтал. Потом уходил — и возвращался на следующий день, договорить. Ну а спустя лето, проводив Спицыных, дед Семен опять застывал в мизансцене — и стоял так, с кабачками и капустой, до следующего года.
Вот и сейчас Семен стал расхаживать и требовать чаю.
— А воды-то нет, — сказал Аркаша и булькнул, изображая воду.
— Ну, всухую посидим, — живо отреагировал Сема.
— Как дела? Учишься, работаешь? — Работаю, — кивнул Аркаша.
— Это хорошо. Работай давай. Семен придирчиво оглядел Аркашу.
— Лысеешь, — сказал он и добавил без предупреждения: «Женился?»
— Кто?
— Ты! Кто...
— Нет, не женился.
— Ну а что тянешь? Лысый уже, а все кокетничаешь.
Аркаша пожал плечами.
— Да я с института лысею, забыл, что ли. А жениться... Не хочется просто так-то жениться. Хочется, чтобы человек был подходящий. Близкий по духу.
Семен фыркнул.
— Надолго сюда? — спросил он.
— На пару дней.
— Несерьезно, — покачал головой Сема.
— Осенью еще приеду, на подольше, — зачем-то пообещал Аркаша.
— Осенью много работы, — теперь согласился сосед.
Вдруг на минутку замолчал (Аркаша успел подумать: сколько же лет-то Семену?), перенесся в какую-то другую временную точку, начал новое:
— А твой отец вот всегда...
Аркаша туда не хотел. Он перебил:
— Сема, дядь Сема, мне надо за водой, рубить еще эти дрова, давай потом.
— Засим откланиваюсь, — сказал Сема, все еще, вероятно, путешествуя по временам, и ушел.
Когда Аркаша был маленьким, он полагал, что их дом — огромный. Огромные были потолки, и две комнаты — тоже огромные. Один шкаф был огромным, и только второй — поменьше. Кровать тоже большая, а вторая — поменьше. Не говоря уже о веранде, где Аркаша-мальчик ночевал, ел, жил и чувствовал себя барином.
Странное дело: дом и сейчас казался большим, хотя Аркаша мог пройти его насквозь за десять шагов и макушкой доставал до потолка. Возможно, дело в том, что здесь оставалось много таинственного: отцовская посуда, глиняные фигурки в том шкафу, что поменьше, со стеклом, резиновые сапоги, какие-то тазики, инструменты в сарае. Все, что отец не забрал, и дачники не выкинули. Аркаша поздоровался с глиняными мужичками за стеклом, сентиментально сдул пыль с тарелочки, всунул ноги в резиновые сапоги, они чуть жали. Потом Аркаша сел на корточки и заглянул в глубину большого старого шкафа. Темнота почему-то его пугала, но Спицын не поддался страху, а сунул в шкаф руку по локоть и пошуршал. Блокнот, довольно-таки тонкий и как будто изжеванный, нашелся сразу.
Мать Аркаши в деревню не ездила, да и с чего бы: с отцом она не жила, страстно его ненавидела, да и вообще была злой, как теперь понимал Аркаша. От злости, наверное, и умерла, нестарой еще женщиной. Аркадий страшно по ней горевал.
Лето, дом, деревья, лезущие в окна, кислая ягода, озеро, жара и прохлада — все это было только Аркашиным и отцовским. Сына сдавали отцу на лето. Отец утром работал — брал кипу исписанных листов, садился с ними за стол и принимался чиркать карандашом, покряхтывая. Днем спал, вечером тоже читал, но уже с удовольствием, — фантастику и детективы. В дела сына отец не лез, но и в разговоре никогда не отказывал. Аркаша-мальчик знал, что отец работал в каком-то издательстве на полставки, и знал, что отец его любит. Отец, как оказалось позже, не научил его ни отваге, ни решительности. Он не объяснил ему, как обращаться с дамами и зачем жить семьей. Отец мало что смыслил в чувствах, в людях, в оттенках голоса. Он не показал сыну примера ни в чем, да и, наверное, не собирался даже.
Аркаша-нынешний, безропотный взрослый, знал теперь наверняка, что его отец был несчастливым и добрым.
Аркадий положил блокнот на кухонный стол, намереваясь заняться стихами сразу после того, как сходит за водой.
И вот он брел по улице, бряцал ведром, шаркал резиновыми сапогами. Шел к колодцу, а попал в дом тети Сони. Он был задумчив, перебирал в голове цифры и воспоминания, как-то перемешалось рабочее и личное, и, видимо, так погрузился в шарканье и бряцанье, что машинально свернул с улицы. Наверное, тетя Соня прошелестела что-то вроде: «Аркаш-ш», — он и зашел. Аркадий не понял, не помнил.
Так или иначе, но оказалось так, что он без воды, в резиновых сапогах, сидел на маленькой, как будто детской, табуретке и работал ножом — чистил грибы. Шляпка, ножка, пополам; бросить в таз, сполоснуть ножик — и за следующий.
— Это какой гриб?
— Белый не узнаешь! Тетя Соня возвышалась на обычном стуле, стригла грибы один за другим.
— Мои девицы обе — продавцы. Одна — в продуктовом. Вторая — в тряпочном. И вот они иногда обе мне говорят: «Мама, мы честные люди!» А чего они мне так говорят, вот скажи? Я им: так чего вам нечестными-то быть. Я — не врунья, дед — чистое сердце. А они мне опять: «Мам, мы честные, понимаешь, у нас совесть-то есть...» И вроде как еще что-то хотят сказать, но почему-то не говорят, а глаза в кучу сворачивают. Вот к чему это они? — говорила она.
— Не знаю, — отвечал Аркадий очень искренне. — Почем мне знать?
— Хорошие выросли, — говорила тетя Соня то ли о грибах, то ли о дочках. Грибов действительно было много, огромных, поменьше и совсем крошечных, которые Аркадий случайно отсеивал в мусор вместе с кожурой и прочим, а тетя Соня аккуратненько складывала в отдельную миску.
— Зачем эта мелкотня? — спрашивал Аркадий несколько раз, и всякий раз — вдруг тонким голосом.
— Вот на мелкотню и надо обращать внимание, — изрекала тетя Соня. — От нее больше всего пользы.
Руки тети Сони — в очистках, голова тети Сони — в думах. И Аркаша при ней — благодарный собеседник, захмелевший от грибного запаха, разморенный духотой на кухне. Вся эта пустая болтовня — ну, в общем, зачем ему знать про грибы, про засолку, про теть Сонин артрит и гастрит, про пьяницу, который повесился, про пьяницу, который пить бросил и стал румян и деловит, про девочек, которых он не видел лет десять-двадцать — прыгала прямо внутрь Аркадия и, щекоча ему ребра, устраивалась там, внутри, — без разрешения, можно сказать, но вызывая ощущение легкости, как в детстве, и уверенности, что все происходящее почему-то важно.
— Ты скажи, — говорила тетя Соня, — ты ведь ученый?
— Не совсем, — отвечал Аркаша (он был бухгалтером, хоть и главным).
— Но все-таки поумнее меня. Вот ты скажи: ты умный, мои девицы умные, их детины умные. Еще много умных, наверное. Почему мы в такой жопе?
Аркадий вздрогнул и смутился:
— Теть Сонь!
— Только не говори, что мы не в жопе, и что все оке. Я не дура! — воскликнула тетя Соня с задором.
— Да я и не... — захлопал глазами Аркадий. — Я не знаю.
— Ну вот ты не знаешь, а я скажу тебе. В жопе мы потому, что мелкотню типа меня не учитывают. Вот ты — взял этих красотуль и не глядя в мусор. И вот я — мелкотня. Но не дура. Но те, кто умные, ну как умные... Умники, вот кто! Умники считают, что я дура. Поэтому мы там, где мы есть, — в жопе. И с глазами в кучу.
— Я что-то не пойму, к чему вы, — Аркаша глубоко вздохнул. Подумал: что-то поплыла тетя Соня, возраст.
Она махнула рукой, целясь очистками в Аркашу.
А тут дядя Коля вернулся с рыбалки — погрохотал чем-то на веранде, чихнул, кашлянул, крикнул: «Вот и я!», выругался тихонько, опять погрохотал. Тетя Соня засуетилась с ужином — кинула картошку вариться, пупырчатые огурцы выложила, помыла помидоры.
С самого первого дня, как Аркаша, тогда еще совсем детеныш, увидел тетю Соню и дядю Колю, и до сих пор он думал про них только одно — счастливые. Он всегда с восхищением наблюдал, как они идут по улице, опираясь друг в друга руками. Как переругиваются. Как дядя Коля хохочет над своими дочками, а тетя Соня — всегда их жалеет. Как таскают бесконечные доски из погреба в сарай, а из сарая в погреб — ведра с кирпичами. Как тетя Соня зовет всех обедать, а дядя Коля отзывается: «Бегу!»...
— Порежь хлеб, — скомандовала тетя Соня Аркаше, — да побыстрее: Коля злой, как зверь, когда голодный.
— Я бы пошел, если честно, устал, — взбунтовался Аркадий, отложив свой ножик. — Да и воду надо найти.
Спицын так надышался грибным духом, что вроде бы и наелся. Есть совсем не хотелось. Хотелось, наконец, взять блокнот, завалиться с ним на большую одинокую кровать и подумать.
— О, какие люди в Голливуде! — прогрохотал дядя Коля, материализовавшийся в проеме кухни. — Спицын-младший пожаловал.
— Привет, дядя Коля, я завтра приду, — сказал Аркаша.
— Есть отказывается, представь себе! — проворчала тетя Соня.
— Завтра, завтра, — повторил, как заклинание, Аркаша. Сквозь дрему он заметил, что дядя Коля с тетей Соней переглянулись, и лица обоих были немного тревожны.
— Тебя проводить, милый? — спросила тетя Соня.
— Я сам.
— Тогда на тебе с собой.
Она резво сложила в пакет хлеб, побросала огурцов, пару печений, налила воды в литровую бутылку.
— А кофе с собой не делаете? — пошутил Аркаша. Шутку не поняли. Опять переглянулись. Тетя Соня потрепала Аркадия по волосам, дотронулась до лба, от чего Аркаша чуть не уснул прямо на месте.
— Там щучка лежит, — дядя Коля кивнул в сторону веранды. — Ты, Спицын-младший, на щучку не наступи. Она еще не совсем отошла.
— Да уж постараюсь, — фыркнул Аркаша. А ведь хотел засмеяться.
Боком, спотыкаясь, задевая дверной косяк плечом и затылком, Аркаша Спицын выпал на веранду. На веранде тускло горела лампа, а над лампой летали мошки. День уже прошел, и на небе, наверное, уже была луна — надо выйти наружу, и Аркаша ее увидит. Лаяли собаки. Фырчали машины, но где-то далеко. На улице Егорова было тихо.
Аркаша полез в карман за ключом от дома, зашуршал пакетом и тут увидел что-то, лежащее на полу, прямо под ногами. Что-то очень длинное, большеголовое, большеротое занимало весь проход, от рукомойника до стола. Это что-то вдруг дернулось, стало извиваться, клацать зубами, а голова оторвалась от пола, издала страшный вздох и упала опять. Спицын-младший громко взвизгнул и подпрыгнул. Затылок Аркадия, существовавший в ту минуту будто отдельно от самого Аркадия, почувствовал чье-то теплое тяжелое дыхание.
— Говорил же — не наступи на щучку, — услышал Аркадий чей-то недовольный голос, не сразу сообразив, что это голос дяди Коли.
— Щучку? — прохрипел Аркаша.
— Я же говорил — щучка еще не отошла.
— Это — щучка?
— Ну а что же это, по-твоему?
Это могло быть, что угодно — змея, ящерица, динозавр, чудище лесное, оно... Да все, что угодно, только не щука.
— Повезло так повезло, — сказал дядя Коля, — Лет сотню ей, как пить дать.
— Где вы ее взяли? — Аркаша спросил тихо.
— В речке, где, — усмехнулся дядя Коля. — В этих местах такие попадаются, долгожители. Тебе отец разве не рассказывал? Аркаша помотал головой.
— Пришлось попыхтеть, чтобы поймать. К утру отойдет, ничего-ничего, преставится старушка. Аркаша на секунду представил дядю Колю, воюющего с морским чудищем, и стало ему от этой фантазии грустно и совестно. Оттого, что отец никогда ни с кем не воевал и что Аркаша сам ни за что не одолел бы щуку.
— Аккуратненько переступи через нее, милый, — неожиданно ласково сказал дядя Коля.
— И завтра к вечеру приходи на котлетки.
— Котлетки? — в ужасе прошептал Аркаша, а сам подумал: «Оно же услышит». Он хотел подумать о чем-то еще, но пока перешагивал через чудовище — все мысли вылетели из головы.
Щука сидит на дне реки, ей сто лет. Она все знает, все видит и ничего не боится. Она пережила своих детей и, может быть, даже внуков. У нее выпали зубы и выросли новые. Она знает, когда наступает зима и когда расцветает лето, но она не стремится выплыть на поверхность. Она устроила свою жизнь так, чтобы вовремя скрываться от опасностей, чтобы было пропитание и ночлег. Она знает каждый камень и каждый изгиб реки. Она, наверное, переплыла много рек. Щука выросла до таких размеров, что перестала быть щукой. Щука сама стала рекой. Но завтра она превратится в котлету. Стоила ли игра свеч?
От дома тети Сони — дяди Коли до отцовского дома — пять домов. Для той ночи — огромное расстояние. Впрочем, той ночью все было для Аркаши огромным.
Выйдя на улицу, Аркаша думал, что побежит, но вместо этого почему-то поплелся, да так медленно, что мог бы, обернувшись, опять увидеть щучий хвост. Наверное, я сплю, подумал Спицын-младший. Он прожил всю щучью жизнь, невольно сравнил свою жизнь с ее и ужаснулся этому сравнению, а миновал при этом только второй дом.
Всю ночь щука билась в окно. В конце концов, Аркадий проснулся. Покачиваясь, встал с дивана, подошел к окну. Ветки тихонько скребли по стеклу, и только. Он нашарил в пакете бутылку воды, сделал несколько больших глотков. Вышел на кухню. Блокнот лежал на столе, металлический переплет чуть поблескивал. На какое-то мгновение Спицыну показалось, что за столом кто-то сидит. Он охнул: «Отец?» — и, разбрызгивая воду и слезы, метнулся к выключателю. От внезапного яркого света защипало в глазах. За столом никого не было, и даже блокнот больше не поблескивал, а просто лежал. И Аркаша расплакался — от обиды: отец никогда не рассказывал ему про местных щук.
Утро Аркадий встретил, как ни странно, бодрым. На рассвете ему снилась женщина, из-за которой он и вспомнил про блокнот.
Женщина была коллегой Аркадия, иногда они вместе обедали, и она говорила так: «За сочную котлетку готова убить». Это казалось Аркаше забавным, милым. От этой женщины всегда хорошо пахло, а когда однажды Аркаша заболел и неделю не выходил на работу, она позвонила и спросила: «Спицын, тебе принести супа?» Спицын решительно отказался, зато потом миллион раз проигрывал в голове, что бы было, если бы она все-таки пришла.
Наконец, у Аркаши созрел план — за послеобеденным кофе прочитать ей стих собственного сочинения и посмотреть на реакцию. На этом, впрочем, его план заканчивался.
«Шаг за шажком, потихоньку», — уговаривал и успокаивал себя Аркаша. И вот — действительно приехал за блокнотом.
Крупным планом снилось ее лицо — обыкновенное, в сущности, лицо, только глаза необычные — очень большие и светлые, прямо в Аркашу заглядывающие. Женщина улыбалась и называла Аркашу «милым», вот только голос ее звучал в точности, как теть Сонин.
В кухонном шкафу оказался растворимый кофе и сахар. Аркаша насыпал в чашку ложку одного и ложку другого, тщательно помешал, залил кипятком. Захотелось есть — и он откусил хлеба с огурцом. Стало совсем хорошо. Аркаша присел за стол, на то самое место, где ночью как будто бы сидел призрак. Он отхлебнул кофе и открыл блокнот.
Блокнот был весь исчиркан. Отцовской красной ручкой. Той, что он обычно правил рукописи в отделе технической литературы. Исчиркан тайно — об Аркашиных стихах они с отцом, конечно, не говорили. Аркаша Спицын вспыхнул обидой и тут же тихонечко отца простил.
Вопросительные знаки, волнистые линии, указывающие на неточность поэтической метафоры, исправленные орфографические ошибки. Кое-какие слова и даже словосочетания были вымараны полностью.
— Ты работал в отделе технической литературы! — воскликнул Аркаша и опять захлюпал нежностью.
Одно стихотворение было отмечено восклицательным знаком и припиской мелким шрифтом по диагонали — «неплохо». Стихотворение было такое:
На крыльце — мальчик.
На дворе — лето.
Под крыльцом — зайчик,
И собака лает где-то.
Зайчик фырчит, как ежик,
У мальчика много вопросов,
Папа читает книжку,
Спать никто не может.
Почему над землей небо?
Почему хорошо быть смелым?
Почему папа часто вздыхает?
Почему так проходит лето?
А лето проходит быстро,
Лето проходит грустно,
Вот только кормил уток хлебом,
И вот — на пруду пусто.
Летом мальчик скучает,
И по лету мальчик скучает,
Чтобы разобраться с этим,
Надо быть поумнее.
Папа знает ответ!
— Папа, мне грустно летом!
— Ну что ж, мой мальчик, взрослеешь,
То ли еще будет...
Лета осталось немного,
Искупаться едва успеешь,
На рыбалку еще — с папой,
Обещал, что утром разбудит.
«Ну, раз отец захотел это, пусть будет это», — размышлял Аркаша, валяясь на раскладушке.
Была хорошая погода, солнечная, и совершенно не было ощущения, что лето кончается. Аркаша вытащил раскладушку, поставил ее под пышной лиственницей и залег.
Сам он выбрал бы другое стихотворение: более ответственное — о жизни мужчины, или более прямолинейное — о любви. Такие у него тоже были. Но раз отцу приглянулось это, про крыльцо, — значит, Аркаша прочитает его своей женщине. Обожжет горло рабочим «американо» и прочитает. И пусть она выкручивается, как хочет.
Аркаша Спицын засмеялся над этой своей мыслью, прикрыл глаза, похрустел пальцами ног. «На крыльце — мальчик, на дворе — лето...» Аркаша представил, как они с отцом идут на рыбалку, кидают удочки в озеро и, не особенно заботясь о клеве, говорят о чем-нибудь несусветном — например, о нежности.
«Тот, кто изобрел раскладушку, был очень хорошим человеком», — потом подумал Аркадий.
Ветер гладил волосы, щекотал пятки, звал к отдыху. Солнце грело, но не припекало. Где-то лаяла собака. Пахло костром.
Иллюстрация на обложке: Aaron Gan
войдите или зарегистрируйтесь