Сборник рассказов «По ту сторону» дает нам еще больший спектр социальной проблематики современных героев, которую смерть «разгоняет», укрупняет. Рассказ того же Рябова, на мой взгляд, лучший в сборнике, филигранный, тонкий, написанный зрелым прозаиком с безошибочным чутьем на слово и человеческую психологию как будто не о смерти. Герой срывается в запой и уходит из дома, от жены, и похоже, этот разрыв — последний, он остается без семьи. Затем он беспробудно пьет в сомнительной компании, пьет до тех пор, пока не умирает хозяин квартиры, где они засели. Нет, смерть эта не отрезвляет главного героя, хотя для читателя становится болезненной зарубкой — чего стоит сцена, когда гости, обнаружив труп, тут же разбегаются, буквально бегут из квартиры, попутно опустошая холодильник. Смерть не возвышенная, не скорбь, а проблемы, менты, разбирательства, а потому бежать, бежать. Но где в рассказе смерть? Почему рассказ о ней? Потому что мы помним, что главный герой шел навестить отца, он шел к престарелому бате, но путь оказался вязок, труден, невозможен. К отцу он так и не дошел. Дойдет или нет — не вопрос. Дочитав рассказ, я отматываю в начало, чтобы вспомнить, как он называется, и вижу — «Отец ждет», и меня окатывает как из холодного душа. Отец ждет. Он всегда ждет. Посталкогольный постэксзистенциализм, в котором работает Рябов, весь о том, что отец ждет, каждого из нас ждет, но кажется — никогда не дождется...
Сопоставляя Елизарова и его архаичного героя, который в своих мытарствах будто попал в девяностые, и Рябова с его алкашами, похожими на Веничку Ерофеева, как под копирку, невольно думаешь, а вот это ретро — это о чем? О смерти героя? Или что? И вдруг понимаешь, нет, это про зомби. Ощущение, что эти герои давно умерли, но все еще бродят по нашей прозе и снова и снова топают по страницам новых книг.
Возвращаясь к сборнику о смерти, нахожу там другие примеры вторжения в жизнь современного человека смерти как вестника неустроенности, несчастья, смерти как неудобной, гадкой липучки — она приходит и мажет мазутом стены, одежду, после нее ужасно пахнет, она мешает спать, жить, она подмешивает горечь в любое блюдо. В рассказе Саши Степановой «Умрец» смерть становится навязчивой идеей, триггером, на котором, как на мине, подрывается погруженная в рутинную повседневную жизнь молодая мама, в призраке смерти соединяются ее страхи и тревоги. В рассказе «Целое» Артема Серебрякова, где в качестве основного художественного приема используется отвращение (смерть персонифицируется через червя, поселившегося в голове брата героя), брат едва не убивает брата, и это становится прекрасной метафорой противоречивых отношений в семье, когда, как известно, к детской братской любви примешиваются и зависть, и страх, и жесткая конкуренция. В рассказе Антона Секисова страх смерти бабушки толкает героя на ревизию далекого пыльного детства, которое предстает, как любое детство, покинувшей нас Атлантидой. Но Секисов не пускает в рассказ смерть, оставляя ее за кадром, и отсутствие ее становится удачным и символическим художественным приемом.
Удачнее всего обнажает роль смерти как конструкта в художественном поиске автора рассказ Евгении Некрасовой. Ее проза как нельзя лучше высвечивает тезисы, которые я выдвинул в качестве магистральных в сегодняшнем разговоре. В рассказе «Квартирай», неплохо придуманном и реализованном с массой точных деталей и характеристик современной жизни молодых москвичей, завязываются отношения, которые готовы перерасти в нечто большее, но в итоге героев ждут крах и одиночество. Героиня долго и мучительно, до неприличия дотошно перебирая варианты партнеров, ищет и не может найти пару, но, когда находит, по сути, отказывается от отношений. Хороший парень, умный, интеллигентный, понимающий, соблюдающий все нужные требовательной девушке границы, оказывается буквально заражен смертью. Он пережил ужасную травму, с которой справляется, но которая настолько сильна, что от него — буквально — фонит. Так, что травма эта задевает ее. И она уходит. Отношения разваливаются. Происходит разлад, развал и дисгармония, которые мы наблюдали у Некрасовой в финале романа «Калечина-Малечина». Я писал об этом — в финале семья распалась, но мама и дочка остались, на мой взгляд, в состоянии еще более травмирующего одиночества, оказались во внутренней пустыне. Смерть в рассказе «Квартирай» оказалась ядом, адом, отравившим рай, ну или по крайне мере не пустившим в свои чертоги двух молодых влюбленных ребят.
Под конец этого мини-исследования о смерти мне пришла крамольная мысль, что, возможно, авторы сегодня не способны или не хотят дотянуться до глобальных тем вроде метафизики смерти, русского Танатоса. С другой стороны, и наша эпоха, время — самые неблагодарные для осознания таких больших идей. Мы живем в частное время — время частных историй и личных травм, и говорим об этом, и читаем, нам это важнее. Смерть же велика и необъятна, как океан, из которого мы появились и в который каждому из нас суждено вернуться.
Знаете ли, далеко не каждому поколению удается наблюдать похороны королевы.
Впрочем, то, что разговор о смерти как о помехе частной жизни, как о силе, способной перечеркнуть наш уют и комфорт, не является разговором о смерти как о финале человеческой жизни, — это хорошо. Возможно, о смерти полноценно говорить и нельзя и не надо, пока мы живы. Возможно, действительно, говорить надо о жизни, о мелком, частном, самом простом, что ее, жизнь, составляет. Потому что только разговоры о жизни, о том, как сделать ее лучше, светлее, чище, только эти разговоры приближают нас к самому главному, о чем всегда есть смысл говорить, к настоящему, живому, прижизненному счастью.
Иллюстрация на обложке: Owen Gent
войдите или зарегистрируйтесь