Живой груз

• Гузель Яхина. Эшелон на Самарканд. — М.: АСТ : Редакция Елены Шубиной, 2021. — 512 с.

Когда у автора всего три книги, трудно удержаться от сравнения их между собой. Третий, новый роман Гузель Яхиной близок по накалу страстей к дебютному — «Зулейха открывает глаза», а обращением автора к теме детства в юной советской стране — скорее, ко второму — «Дети мои». Но, несмотря на сходство описываемых эпох, единую авторскую интонацию и даже наличие кочующего из романа в роман вооруженного пистолетом главного героя, читателя книги «Эшелон на Самарканд» ждут новый виток переживаний, новое путешествие во времени и пространстве, «новая история» — как говорит начальник этого эшелона Деев. Новая — потому что роман хоть и основан на известных событиях двадцатых годов прошлого столетия — все-таки соткан из вымышленных ситуаций. Но основа — исторические факты, документы, подлинные свидетельства голода и беспризорничества — поддерживают вымысел, как шпалы, служащие для устойчивости рельс. И возникает новая, художественная реальность, в которую очень легко поверить. Герои, жившие сто лет назад, задают вопрос, который волнует и современного человека: какова должна быть любовь? Деятельна? Слепа? Терпелива? Беспощадна? 

Деев, как обещает его фамилия, деятелен. Ему необходимо срочно сформировать поезд и оборудовать его всем необходимым для перевозки детей из выеденной голодом Казани в почти мифический град Самарканд, где даже одна виноградина, по слухам, насыщает на несколько дней. Приказано «птицей лететь» — но, как становится ясно, Деева подгонять не нужно. Постоянный труд, преодоление препятствий и стремление к цели с риском для жизни — это его нормальное состояние. Он не спит и не ест в буквальном смысле — только и думает о том, как довезти свой ценный «груз». Он не просто выполняет распоряжение, а действительно болеет душой за каждого из пяти сотен детей, будто они — его родные. Эта цифра, пятьсот, — главный его приказ, ведь цель — довезти детей живыми. Но какое слово в словосочетании «живой груз» для него важнее? Любит ли он своих маленьких попутчиков? Читателю придется на протяжении всего романа отвечать для себя на этот вопрос и сравнивать, как относятся к детям разные герои, которые сопровождают поезд вместе с Деевым.

Почти весь путь эшелона от Поволжья — через казахские степи, море, пустыни и до гор Туркестана — мы видим глазами Деева, чувствуем его руками, ворочаем в голове его мыслями. Но иногда точка зрения меняется — когда мы узнаем истории других пассажиров: комиссара Белой, доктора, некоторых детей. Видим главный ужас — голод, многоликого монстра. Он — и есть то самое вселенское зло, с которым борются абсолютно все персонажи, упомянутые в книге. И эта эпическая борьба роднит «Эшелон на Самарканд» со сказками (вдобавок в сюжете — множество сказочных мотивов и чудесных помощников). На самом деле в романе три собирательных персонажа: первый — немой, глухой, леденящий голод с открытой пастью, второй — собранный из сотен детских костлявых рук и ног, лысых голов, словечек, криков, игр ребенок, а третий — любящий этих детей и противостоящий голоду взрослый. И каждый из взрослых, сопровождающих эшелон, любит по-своему.

Комиссар Белая — противоположность Деева. Это не значит, что она бездеятельна. Просто ее действия продуманы и просчитаны. У нее больше опыта — это не первый эшелон с детьми, который она сопровождает. Она уже может цинично подсчитать убыток людей в пути и во имя спасения сотни пожертвовать единицами.

Белая вообще не считает Деева любящим и заботливым. «Убийца, почему канителитесь?» — таковы ее первые слова, обращенные к начальнику поезда.

— Добрым хотите быть? — это Белая уже на крыльце ему сказала; даже не сказала — прошипела сквозь зубы. — Чутким? Хорошим со всех сторон?
— Хочу, — ответил Деев. — А ты не хочешь?
— Нет! — Она стояла у двери эвакоприемника, накрепко упершись квадратными башмаками в гранит, будто еще надеясь вернуться и решить вопрос по-иному. — Я хочу довезти как можно больше детей до Туркестана — живыми довезти! А лежачих — не довезу, только место в вагоне зря займу.
— Пусть лучше здесь умирают, значит?

Эта этическая дилемма — те самые рельсы сюжета, вторая основа романа, и нельзя сказать, что она лежит «поперек» истории, ведь эта двойственность, вечный выбор между идеалом и совестью — неотъемлемое качество послереволюционных лет. Каждый раз Деев должен выбирать: между желанием убить врага и принять от него помощь, выполнить приказ — или спасти ребенка, обмануть и двигаться дальше — или признать обман и сложить полномочия. Этот выбор всегда поражает самого героя, и он, совершив очередной сказочный подвиг во имя детей, долго приходит в себя и договаривается со своей совестью. Но именно эти действия как нельзя лучше характеризуют любовь Деева — чувство, в котором он спасает свою душу, отмывает ее от прежних страшных деяний.

— ...Начнут давить на жалость — валите все на меня. Так и скажите: мол, эта Белая такая принципиальная и бессердечная, не сговориться с ней никак, просто не человек, а камень.

Вот как Белая характеризует себя сама. А ведь ее история начиналась с монастырского подворья, где понятие любви вплетено в молитвы. Но такая христианская любовь — не по ней. Из черной монашки она стала — комиссар Белая, и ради любви ко всем советским детям готова пожертвовать некоторыми из этих детей. Издалека ее путь — тоже эпический, рыцарский. Количество проинспектированных ею детских домов, спасенных малышей, наказанных подлецов впечатляет. Но вблизи мы видим одинокого бойца, которому не на кого опереться и который по-настоящему не может полюбить никого. Положа руку на сердце — немало и сегодня таких матерей. Их ведет далекая сияющая цель, в жертву которой приносится и само дитя.

В начале и в конце романа мы встречаем еще один собирательный портрет — женщины-матери — заведующей детприемником. Ее любовь — безусловная, принимающая всех и вся и потому — захлебывающаяся в проблемах. Слабыми руками она забивает окна и двери своего дома, но поток страждущих проламывает все ограждения и наводняет не только каждую комнату, балкон и кладовку — но и каждую ступень этого дома.

— ... А еще же каждый день — самоход, человек по десять-пятнадцать. Идут и идут, идут и идут. И ведь не только Татария идет — сюда и Чувашия идет, и Мордовия идет, и немцы из-под Саратова идут, на днях вот Калмыкия пришла. Подростка, положим, я не впущу. А малыша-трехлетку? Сердца не хватит отказать... Я понимаю, что нарушила все предписания. — Шапиро выпрямилась и медленно посадила очки обратно на нос. — И готова понести наказание. Но поймите и вы — вы же все-таки из Деткомиссии, а не из ЧК: куда их было девать? Не отправлять же обратным обозом в Елабугу или Лаишево! В рапорте по итогам инспекции прошу указать: все это было исключительно под мою ответственность...

Единственное, что может предложить заведующая — это саму себя, и какая это малость в сложившейся ситуации.

Но есть в романе выдающийся персонаж, который как раз способен оделить собой и животворящей любовью всех приходящих детей и взрослых. Это одна из сестер, приставленных к поезду, — татарка Фатима, умеющая обнимать, утешать, ласкать, гладить по голове и баюкать. Ее колыбельная — лейтмотив всего романа, эта песня — одновременно и заговор, и история самой Фатимы и ее сына, и елей на израненные души детей и взрослых в эшелоне.

Дорогам — быть истоптанным тобой.
Врагам — быть истребленными тобой.
Скорее спи — и просыпайся мужчиной.
О мой мальчик! Сердце моего сердца, мой возлюбленный сын!

Особым образом играют в любовь и дети: в какой-то момент эшелон охватывает эпидемия «свадеб», когда мальчики и девочки договариваются пожениться, а потом ходят друг к другу в гости, целомудренно сидят рядом, называют друг друга «жена» и «муж». Между Деевым и Белой тем временем тоже вспыхивает чувство — но любовь ли это или жалость? Или плановое мероприятие, призванное привести начальника эшелона в чувство и состояние работоспособности?

А вот семидесятилетний фельдшер Буг признается, что лечить лошадей любит больше, чем людей. В конце романа есть одновременно смешная и трогательная сцена, когда он, обычно молчаливый, вдруг разражается потоком ласковых слов, целуя каждую лошадь в конюшне. А на деле он терпеливо и самоотверженно исполняет свой долг, делая все возможное для каждого пациента. Это ли не любовь — бессловесная, но тоже деятельная и трудная?

В финале становится понятно, что деятельная любовь — подвиги Деева, объятия Фатимы, целительство Буга — наиболее опустошительна для героев. Им труднее всего прийти в себя после расставания с детьми. Гораздо легче — раскрытой, как дом-приемник заведующей, сквозь которую дети текут, как поток. Гораздо легче — герметично упакованной в ярость Белой, несмотря на то, что она в пути была настоящим другом, советчиком детей. Она сама движется отточенным лезвием сквозь этот поток, и все привязанности скатываются с блестящего металла.

На другом полюсе этой шкалы любви — истории о родителях, бросивших или убивших своих детей во время голода. Писательница никого не осуждает, не анализирует причины преступлений. Описания ужасов того времени фантасмагоричны, но никто не может утверждать, что такого не было или быть не могло. Пусть что-то взято из документальных свидетельств, но то, что выдумано, — благодаря таланту автора становится реальностью. Читатель, осмелившийся углубиться в тему голода 1921–1923 годов после прочтения романа, будет представлять себе на месте граждан из газетных вырезок и докладных Деева, эшелонных детей, Белую, колоритных начальников станций и заготовительных пунктов, предводителей разбойничьих банд и других персонажей из череды лиц, освещенных внимательным взглядом писателя. Взглядом, полным сострадания и любви к героям нашей истории.