Алексей Черников. Я затеял тебя, человек

Автор о себе: «Земной путь начал под мучительную грозу в 4 часа утра 20 мая 2003 года в городе Архангельске. Всю оставшуюся жизнь пытался вспомнить, что со мной было до этого».

 

Я ЗАТЕЯЛ ТЕБЯ, ЧЕЛОВЕК

Шабановой Виктории, второму дыханию

***

Прячет ночь за рукавом, как честный шулер,
Нашу речь: «Еще ты, кажется, не умер...», —
И в растворе немоты ее протух
Зачарованный осоловевший зуммер,
Безымянный телефонный полуслух.

А в ночи — черноречивой и несладкой,
Неуютной, как осенний рыбий жир —
Жабьим жаром над младенческой кроваткой
Набухает коммунальный наш ампир.

Этой ночью не встречаются трамваи,
Но в дыхательной системе красных строк
Вырастают, как надежды бугорок,
Как большие голубые Гималаи —
Цифры ангела, последний номерок.

Погляди, мол, покрути пластинку диска,
Может, музыка завертится сама...
Нас помилует советская прописка.
Жди, мой ангел, телефонного письма.

И язык, забыв грамматику, заплачет,
Оплывет, как по апрелю полынья:
— Спи спокойно, Бог с тобой, мой красный мальчик,
Абрикосовая девочка моя!..

 

***

На фонарной желтоглазой стуже
девочка плясала — как по нитке —
по струе подсолнечного света,
по лучистым палубам январским

Ноги-шпаги резали канаты
электрического озаренья.
По снеговью плавала девчонка,
словно обезьянка цирковая,
словно заводная тень, почти что
Эвридика, — девочка плясала

Эвридика — головокруженье —
приходи плясать на мой кораблик,
я тебе его давно готовлю:
смерти нет, а очи видят парус —
день рожденья безымянных истин,
день рожденья пушкинского снега

 

***

Наше счастье похоже на яблоко,
Наша тайна похожа на рыбу.
По ладони глазного хрусталика,
По ее золотому изгибу
Льется май из сиреневых капельниц, —
Словно ветер по вене в чинару,
Словно катится розовый марганец
По надломленному капилляру.

Эта исповедь, — полная, ранняя,
Мы ее продышали, — как молох.
И слагаются оба дыхания
Корневыми системами легких.
И хрустит, и сочится — не выстоять —
Корневище в бессилии грешном.
Наша исповедь, исповедь, исповедь,
Наша заповедь — снам и черешням!..

Быть нам — яблоком, ядом Адамовым,
Голубым ослепительным чадом,
Покаянным, расколотым, загнанным
Нам — по всем человечьим досадам.

Сердцевиной, соцветием тающим
Плод расколот без божьих наречий, —
И Господь посылает на капище,
В каторжанский чертог человечий,
В до-рождение, в эру кустарника,
В золотое мычание рыбы...

Наше счастье похоже на яблоко,
На молочные доски кораблика.
Мы не слышим, не слышим их скрипы.

 

***

В желтухе табака
Твоя плывет рука.
Христос воскрес с улыбкой утописта.
Соцветием резным
Ты испускаешь дым
На медный звук часов самоубийства.

Ты убедилась, плоть,
Что был и есть Господь?
Он как дымок в шинели голубиной —
Он легок, мал и желт.
И ты уже пришел:
Дорога разлеглась перед осиной.

Сиреневый платок
От головы до ног:
О, свиток, дым, ты весь — потомок танца.
Иуда мертв и рад.
И сон в глазах зажат,
Как сребреник в руке христопродавца.

 

***

В мясистой мгле запотевают окна,
Туман по небу хлещет, как мюзле,
И немота стекольная промокла,
Гляди, какие розы на стекле, —

Такие вечера не терпят взгляда.
Они текут (и плавится земля), —
Как розовые гроздья винограда,
Как в люстре водопады хрусталя.

Расти и жди малинового чуда,
Откуда ноги вытянет рассвет.
И плавно обостряется простуда,
И горла нет, и песнопенья нет.

 

***

Всего и есть три жизни, три полета:
Телец и бабочка, и я.
Я был мычанием, чтоб вылупилась нота
Из кокона, из бытия.

Младенец — бык — мычал от амнезии,
А бабочка уже росла.
Я жил, я воплощался на России,
И плач — как дым из-под чела.

И дым, сходясь с черноречивым словом,
Похож на свиток золотой.
И снится мне, что даже не целован
Я Родиной пережитой.

Земля и время — теневая мера,
И ладятся мои следы
Развоплощаться: Солнце и пещера
Над торжеством иной воды.

Я был собой — как мост в иную милость.
Что есть? — лишь двух садов накал.
Но — жизней двух моих неизмеримость!
Но — тень моя меж двух зеркал!

 

***

Я садился без подмоги в облака,
В кучевые легкосани-синецветы.
Укради меня, апрель, моя река,
Подымите, воды — белые атлеты —
Ваши руки. Укради меня, река.

Я в последний раз женился налету
На воздушной мотыльковой на тревоге.
В рукавах у речки тает, как во рту,
Свиток льда. И я свои не вижу ноги —
До того высок. И тает речь во рту.

Голубеет первобытный капилляр,
Кровь становится мудрее, виден контур
Мира первого, он — тающий пожар,
Зачарованный разливкой к горизонту.
Родословный и невидимый пожар.

Только тает-оплывает в никуда,
Созывает полунебо к синей краже
Родословная точеная вода,
Вся — последняя, трагическая даже —
Горько-безымянная вода.

 

***

Точит каменный и стародавний лик
На станке осоловевших горьких книг,
Не довольствуясь корявой полумерой, —
Птаха! — маленький алхимик желто-серый.
Он про камни что-то знает наяву,
Наизустно рукописную траву
Пропевает в близорукой утлой келье,
И соседствует с поземками труда
Воздух угнанный, украденное зелье —
Мера жизни, безымянная вода.

В рукописной пожелтевшей новизне,
В одинокой зарешеченной весне
Что-то красное сидит вполоборота —
День седьмой, гляди, алхимик, твой черед:
Поворачивай на полный оборот, —
Это будет ваша с Господом работа.

Не быстри делить и множить налету,
Мифотворец, вызнай меру и тщету,
Все, как водится, проверь и протверди —
И затем уже руби, как будет надо.
Пыль уляжется, на грудь придет прохлада,
Камень вылупится из твоей груди, —

Брызнут формулы, на нотный стан — ручей.
С красной буквы запиши следы ключей,
Чтобы дольше красовались под опалой...
Добрый Бог пребудет в доме мелочей, —
Вот и Истина красна среди деталей.

 

***

Как истина в углу из самых точных книг,
Река поэта — речь — пребудет безымянной.
Поэт стоит в углу, как дерево, велик —
Такой же голубой, стеклянный, оловянный,
Как правило, давно забытое в тетрадь,
И хочется сказать о чем-нибудь на птичьем,
И грустно умирать, — так громко умирать! —
Забыв про целый мир своим косноязычьем.

Поэт стоит в углу, и слышится салют,
Когда ветвится дым из неслучайной раны:
«Глянь, боги на живот зеленый твой снесут
Последние свои хвалебные стаканы!»
И музыка цветов похожа на юлу,
И вьюга мотыльков не разбирает броду.
А Пушкин сам в себе: стоял поэт в углу,
И музыку цветов сажал в себя, как в воду.

Цветочная вода распахивала грудь —
Бери меня, поэт, как девочку, на руки,
Неси меня туда, где всё — куда-нибудь.
Россия никогда нам не простит разлуки.
А если бросишь лик в мертвородящий люд
И выйдешь из угла в дуэль через эклогу —
Вишь, люди твой живот зеленый отпоют!
И люди зачерпнут главы твоей дорогу!

 

***

Посмотри на меня, зазеркальный бездомный кочевник,
Погляди на число, онемевшая в ночь первоптица.
Легконогие звезды садятся в большие качели,
Чтобы дальше уже не вернуться и не воплотиться.

А из зеркала смотрит Господь — и не больше, не меньше.
Говорит: я затеял тебя, человек, на России, —
Наливай первым именем дикие, красные вещи,
Этот великолепный зеленый туман амнезии.

Выжидай первоснег на зимовьях синеющих линий
И спасайся в щедротах каймы Краснодарского круга, —
Вот и птица плывет, так похожая на алюминий,
В длиннорукую осень, на краешек спелого юга.

Величавый, большой, ногу на ногу: я — тунеядец,
И тоской-зеленцой опушается в дым роговица,
Только губы в огне, и наречия ринулись в танец,
И имен первозданность считает с кустов первоптица.

Мне хотелось немало, но, видимо, очень немного:
Полстакана, полстрочки и путь до забытого сада, —
И творится в ладонях у длинного белого бога
Мотыльковый мороз и стекла кочевая прохлада.

 

***

Что за жизнь — в индиговом подшубке
Выйти на зимовье синих птах
И слагать приснеженные шутки
Для косноязычия в стихах?
Даже кровь как будто голубеет
У дымящихся лесополос,
И поэт проговорить не смеет,
Глядя на античный купорос.
Вынуть мир, собрать, как мифотворец,
И забыть, в какую зиму шел,
И вонзить в глухонемую морось
Голубиный вычурный глагол, —
Целый мир в лицо тобой опознан,
А нахлынет заново лингва —
Помолчи, натруженный апостол,
Зачерпни-ка снега в рукава.

 

***

«Всюду жизнь, — сказал мне грек-старик, —
Этой мерой даже я велик»

«Всюду камень, — молвила вода, —
Я бегу, и нету мне труда»

«Всюду цвет, — ей возразил слепой, —
Я могу судить о нем рукой»

«Всюду — жертва!», — ринулся телец
Красными глазами в звон колец

И за жертву мнил одну траву,
Не узнав себя в ней наяву.

И качала головой трава:
«Нет, кругом поспешные слова!»

Но, воскреснув, ночь дала ответ.
Прав старик. И, верно, смерти нет.

 

Обложка: Арина Ерешко