Россия — наше отечество. Смерть неизбежна

• Оксана Васякина. Рана. — М.: Новое литературное обозрение, 2021. — 280 с.

«Ты никогда не ставишь задачу так: а вот сейчас я поеду к себе», — говорит поэтесса и феминистка Оксана Васякина в интервью. Тогда как именно в это метафорическое путешествие — с прахом умершей от рака матери в рюкзаке — отправляется героиня ее первого, прозаического, романа «Рана».

По Бахтину, хронотоп дороги — один из важнейших структурных элементов романной поэтики вообще и русского романа в частности: «Здесь могут случайно встретиться те, кто нормально разъединен социальной иерархией и пространственной далью, здесь могут возникнуть любые контрасты, столкнуться и переплестись различные судьбы». В «Ране» сюжет путешествия двоится — на внешний и внутренний.

Внешний связан со смертью матери героини и необходимостью перевезти ее прах для захоронения из города Волжского в Усть-Илимск (с небольшим таким крюком в Москве). Внутренний же — сюжет автофикшен-героини, через переосмысление своего прошлого и ряда своих идентичностей (женщина, дочь, сибирячка, поэтесса, лесбиянка, феминистка) обретающей себя. Воспоминания о жизни с матерью и без нее, события биографии, приведшие героиню в ту точку, от которой она ведет отсчет, располагаются хронологически и движутся к смерти матери. Эта смерть не описана в начале, хотя именно она становится первопричиной обоих путешествий. А объединяет их метасюжет поиска языка. Он гораздо менее линеен: он разбросан по тексту и воплощается по большей части в отступлениях (которые, пожалуй, даже можно назвать лирическими) от основной линии.

И только ближе к финалу эти точки — физическая смерть матери и захоронение праха как окончательное прощание — сближаются и венчаются обретением искомого языка. Отстраивание собственного «Я» происходит здесь через присвоение Другого, точнее — Другой (ведь именно феминность критически важна для этого текста), а именно — матери: примеривания ее на себя, думания как бы ее мыслей и даже буквального сохранения в своем теле частички пуповины — в жизни между матерью и дочерью были холод, разрыв, пустота, и лишь такая возможность сближения с ней остается после ее смерти.

Уже упомянутый выше термин «автофикшен» его изобретатель Серж Дубровский трактовал как «вымысел абсолютно достоверных событий и фактов» — и действительно, в таких текстах мы чаще всего наблюдаем именно такую композицию: лишь отчасти автобиографический герой становится участником лишь отчасти автобиографических событий. Васякина идет несколько другим путем. У нее точками преломления личного опыта в художественное произведение оказываются авторская оптика, монтаж и язык. Именно специфический взгляд авторки, предпринятая ею попытка вглядеться в смерть — и в себя — определяют набор событий, переживаний и даже текстов, составляющих ткань повествования. Отсюда — жанровая гибридность «Раны». Большую ее часть составляют записки, наследующие как травелогам XIX века, так и текстам Лидии Гинзбург. Вот описание среднестатистического провинциального российского городка, поездки на пригородных автобусе и маршрутке, тайги и Ангары — «широка страна моя родная». А вот другой полюс — описание, фиксация, рефлексия предельно частного опыта.

Помимо всего прочего, «Рана» — это еще и текст о России, ведь именно по ней, практически из одного ее конца в другой, пролегает путь героини. Дребезжащие самолеты, сериалы на федеральных каналах, похоронная бюрократия, типовые дворы, разговоры о западной пропаганде и множество других знакомых читателю деталей — в столице и за ее пределами. Во всем этом проступает еще одна идентичность героини — ее русскость.

В записки вторгаются эссе, стихи и даже размышления о теории феминизма. Поначалу носившая определение поэмы, «Рана», конечно же, роман — как форма, способная одновременно совмещать несколько жанров и вступать в непосредственное взаимодействие с неготовой, становящейся действительностью — живой жизнью. Отсюда иллюзия, с одной стороны, что текст разворачивается перед читателем в режиме реального времени, а с другой — что писался он тоже именно так («Я пишу свою поэму для того, чтобы одновременно ее читать»). 

Язык романа так же неоднороден. Он нарочито прост в записках, что создает ощущение дистанцированности повествовательницы от повествуемого мира. Этот же прием остранения сформулировала Анна Старобинец в своей книге «Посмотри на него» — одной из первых ласточек автофикшена о личной травме в русской прозе последних лет: «Кажется, в этот момент я впервые ненадолго раздваиваюсь. Одна я трясущимися руками стирает с живота гель. А другая внимательно и спокойно следит за той первой, и за врачом тоже, и вообще она весьма наблюдательна». «Весьма наблюдательна» и героиня Васякиной, фиксирующая мельчайшие детали окружающей действительности:

Полагаю, здесь истоки моей крепкой привязанности к детальному осмыслению телесности: мертвой, живой, умирающей. Здесь хранится исток моего пристального взгляда туда, куда обычно не смотрят, не желают смотреть.

Мне следовало бы стать врачом-патологоанатомом или смотрительницей в кунсткамере, но я занялась поэзией.

Это письмо, безусловно, терапевтично, это способ преодоления травмы, проживания опыта:

Чтобы опыт получил тело, мне необходимо писать, письмо помогает мне отстранить его по-настоящему. И еще справиться.

Стилистическая простота записок контрастирует с богатой образностью помещенной в центр романа поэтической главы — «Оды смерти»:

я вижу смерть а остального не вижу

ею прошит словно светом наш неистовый мир

мир безупречный как светлый сияющий хаос

По странному совпадению еще один текст о смерти матери (и рождении сына), дневник, сборник записок, роман в эссе, написанный Валерией Пустовой, назван «Одой радости». При всей разности мировосприятия лирических героинь тексты Пустовой и Васякиной сходны не только тематикой, но и той же наблюдательностью по отношению к окружающей действительности. Как знать, возможно, этот особый взгляд неотделим от выбранной темы.

Все эти тексты складываются в тенденцию публичного проговаривания личной травмы в художественной форме, существующей на границе реальности и вымысла. Литература.док, автофикшен, литература опыта — все эти термины текучи, пока не определимы до конца, горячо обсуждаемы. Но ясно одно: любое частное переживание обогащает литературу новыми смыслами и темами, давая читателю возможность нового эмпатического опыта.

Но я не умею сочинять истории. Мир вокруг меня структурируется так, как я его пишу. и я структурирована так, как я выписываю себя. у меня нет другой меня и у меня нет другого понимания мира и письма. Даже эта фраза — «у меня нет другой меня и у меня нет другого понимания мира и письма» — звучит как оправдание. Я устала оправдываться за то, что я это я. Я устала искать обоснования для называния своей литературы литературой.

При ближайшем рассмотрении видно, что текст Васякиной, безусловно принадлежащий феминистской литературе с эмансипаторным зарядом в ее основе, очень тесно связан с русской литературной традицией, а описываемое индивидуальное переживание в то же время есть переживание универсальное. И именно эта формула, кажется, и есть знак подлинной литературы.