Литература и жизнь

• Валерия Пустовая. Ода радости. — М.: Эксмо, 2019. — 416 с.

Можно и не заметить ту грань, за которой письмо о тексте превращается в письмо о себе: книга ли, фильм, человек — различие объектов разве что в степени изменчивости. Потому назвать первой книгу прозы Валерии Пустовой можно лишь условно: разница между объединенными в роман эссе и литературной критикой — в переносе фокуса на автогероиню; та, что исследует и продуцирует культурные артефакты, — одно и то же лицо. Рассуждения о прочитанном или просмотренном (от лекций Петрановской до мультика «Головоломка», от современной отечественной прозы до японской анимации) вплавились в повседневное прочно, не разведешь, и когда автогероиня сообщает, что «глубоко постигла генезис прославленного романа Алексея Сальникова о „Петровых в гриппе“, а также всех бед России, когда сводила ребенка на первую в жизни елку», то, по сути своей, здесь не больше иронии, чем в периодизации Уильяма Штерна.

Трехчастная структура (одна-пара-трое) и отсылки к роману Анны Старобинец в самом начале сравнения «Оды радости» и «Посмотри на него» в любом случае не избежать. В «Ритуале единственного дня», статье, подытожившей осуждение/оправдание книги об аборте на позднем сроке, Пустовая пишет о важности проживания чужого опыта травмы, лишь вскользь упомянув о личном, развернутом после в роман, где две эти константы — смерть и рождение — только зримо разделены. Заявление «не вся это правда, и мне нужно, чтобы мама, или дочь, или сын, или хоть вы сейчас дослушали меня до конца», сделанное в «Оде радости» по конкретному поводу — рассказать о создании собственной семьи — применимо вполне к самому понятию автофикшена. Фикшен, пусть даже с «авто» — не инструкция для переживших смерть близких и не манифест, возводящий индивидуальные ценности в абсолют: ответы на заданные вопросы будут стопроцентно верны только для одного человека в определенный период жизни — того, чье имя значится на обложке. Лейтмотив «Оды радости» — непрерывный поиск опоры, в боге ли, в ближнем, в себе самой.

Ее автогероиня одна — после смерти матери. Неловко и мучительно читать расшифровку домашней видеозаписи в «Манго из Мьянмы»: во-первых — из-за вынужденной позиции вуайериста, наблюдающего квинтэссенцию частного, во-вторых — вследствие роли бессильного провидца (ведь оговорено — дальше будет потеря).

Самая страшная мысль о тех, кто ушел: им безразлично наше, оставленное. Это главное, что меня никогда не устраивало в идее переселения душ. Связь рвется, и ты, самый для нее главный и близкий, становишься тенью минувшего, фигурой прижизненной терапии, одним из условий поставленного над ней и, так или иначе, завершенного эксперимента.

Пара — и вот история счастливого брака и того, что было до него. С позиций «вандерзиновски»-многообразного мира сложно воспринимать всерьез рассуждения о женском и мужском как о воде и огне, так и тянет усмотреть хоть намек на сарказм — но автогероиню Валерии Пустовой потоком зыбких, текучих гендеров не задело совсем:

«А что, нажать не судьба?» — хмыкает один, разумея кнопку переключения сигнала, которой я не коснулась, рассудив, что теперь долго ждать, пока откликнется. «Зачем, она ведь женщина», — иронически отвечает другой.

Не оборачиваясь, я перехожу дорогу вместе с ними и чувствую, что странно не тронута их насмешкой. Ну да, еще бы, я ведь женщина.

И потому придет мужчина, чтобы вовремя нажать на кнопку для меня.

Екклесиаст 4:12, последовательность натуральных чисел и следующая и тому и другому логика «Оды радости» таковы, что возле двух появляется еще один. Третий — конечно же сын. Маленький Самс — тот, с появлением которого «печальная дочь» обретает стабильность краеугольной фигуры, «что стоит у его основ, зачинательница его истоков, фея паттернов». Третий — это и Бог, незримо присутствующий с самого начала: об отношениях с ним будет сказано не меньше, чем с людьми, как и о расхождении «благочинного верования с сияющим чувством веры». Третий — и всякий Другой, встретившийся на пути. В храме, прихватив вместо вербы осиновый прутик, автогероиня Валерии Пустовой получает сперва неодобрение прихожан, после — внезапную поддержку, и, сжимая в руках целый букет правильных вербных веточек, осознает:

Я обнажена и прикрыта. Я голодна и не нуждаюсь. Я обделена и наделена.

Трудно разобраться, чего хотели от меня, когда толкнули.

Ясно только, что это значит: свою дорогу я перехожу не одна.

После «Оды радости» становится яснее позиция тех, кто так громко кричал о недопустимости «Посмотри на него», из чьего возмущенного «у меня тоже вон умер/умерла/болит — но я книг о том не пишу» вычленяется самое важное: не осуждение, а неумелая сопричастность — «у меня тоже». И пусть самые сильные потрясения человек все равно переживает в одиночестве, мир культуры поможет объяснить эту боль, мир людей — хоть немного утишить.