Не говорят «ад», говорят «здесь»

  • Евгения Некрасова. Сестромам. О тех, кто будет маяться — М.: АСТ, 2019. — 384 с.

Есть такая традиция — жить в аду.

Ад — на земле, в гнездах панельных пятиэтажек — вполне даже благоустроен, грех жаловаться. Сборник прозы Евгении Некрасовой (давший ему название «Сестромам» успел побывать пьесой, многие рассказы входили в отмеченную «Лицеем» книгу «Несчастливая Москва») вслед за «Калечиной-Малечиной» продолжает рисовать хроники тихого, донельзя привычного ужаса — с переменным успехом в отношении художественной целостности, но с неизменным — в эмоциональном плане. Подзаголовок, как и общая атмосфера, перекликается с «Устным народным творчеством обитателей сектора М1» Линор Горалик: «Про слова: не говорят „ад“, говорят „здесь“. Не говорят „мучиться“, говорят „маяться“: маяться тем, маяться сем». Что бы ни терзало героев — жажда мести, вина хвостатая-длинномордая, неотступная память, мужнины побои, немыслимый вирус — причины все разные, а результат един, маета как стиль жизни: страдания стерты о повседневность.

Нина написала о необходимости поговорить. Люба ответила: «У меня две головы». Нина подумала и ответила: «А у меня кишки наружу и нет носа». И Люба тогда дописала: «Ко мне едет мама». Нина подумала, что нет в мире человека сильнее, чем мама Любы, женщины, прошедшей через терку жизни. Нина написала на всякий случай: «Я — ОК».

(«Несчастливая Москва»)

Что тело, что возраст — и без того не константны, а потому, сочиняя свои «мифы и легенды малых городов и пунктов», Некрасова утрирует лишь чуть-чуть: поворачивает годы вспять, позволяет героине отрастить еще три пары рук, обращает утопленных котят в рыб, запускает излюбленную круговерть «вещи — люди — вещи» («старуха, похожая на ком мятого тряпья» — кикимора в «Калечине-Малечине» с ее носом-закруткой тоже смахивает на тряпье, «Галя — гора ходячая», притворившийся мамой брошенный халат). Основная черта некрасовского мира — существование на границе, его зыбкая, как во сне, неопределенность и недооформленность. Застывшее в промежуточной стадии потенциально способно быть и тем, и другим, но на деле — неприкаянно болтается на стыке понятий. Полугород вовек городом не станет, невыросшие и годы спустя не обратятся во взрослых (здесь никто никогда не взрослый), сестромам — не мать и не сестра, ни рыба ни мясо. Мир пограничья, как в сказках и заговорах, утешает себя мнимой конкретикой; то, что искомая игла в яйце, а яйцо в утке, дарует иллюзию достоверности.

Во имя Отца, Сына, Святого духа. В тридесятом, на окраине тридевятого — выползу из-под земли, хвост подберу. Подойду у метро к невидимому рынку. Увижу я невидимого торговца. Попрошу у невидимого торговца показать товары. Тот взмахнет рукой — а товаров у него видимо-невидимо! Чего только там нет: бокс для обедов пластиковый, нокиа-кирпич 3310, восемь роллов Калифорния, всё золото Калифорнии, очки без одной дужки, наличник с отметками ростовыми, абортированный младенец дышащий, наличные в разной валюте, c Черкизовского рынка свадебное платье, из паба Ye Cracke пивной костер, альбом Земфиры номер один — и многое множество всего.

(«Присуха»)

Чужеродные «абьюзинг» и «буллинг» — не что иное, как наши родные «бьет», «оскорбляет», «ненавидит», «травит». Для насилия есть много слов; жертвы, как правило, немы и маются беззвучно. Переходя на сказовый, заговорный речитатив, Некрасова использует этот язык вовсе не для того, чтобы увести от реальности и позволить воспринять страшное в более мягкой форме. Это даже не мифологическое переосмысление реалий. Домовые, кикиморы, Гамаюн и иже с ними органично вписались в поломанную реальность (для нечисти есть даже своя социальная сеть, да и вообще вреда от них никакого: черти, и те только лентяйничают — люди все переделали за них). И столь же органично прижилось насилие — по сути своей никак не менее противоестественное, нежели кикимора с чертом. Из выморочного, больного мира вырываются и вытягивают других в основном женщины, особенно — матери.

Страшным, почти нечеловеческим усилием она нажала на себя изнутри и посмотрела на Старшего чудной помесью лихорадочного интереса, жалости и обеспокоенности. Света не знала, а это был взгляд матери. И Старший вдруг потаял.

(«Маковые братья»)

Мать («Лицо и голова», «Лакшми»), почти-мать («Сестромам») или некто, матери подражающий («Маковые братья»), обретает практически безграничные возможности, напрочь ломая скрепы, соединяющие с повседневным адом этих выросших/невыросших невзрослых. И из тех, кто будет маяться, матерям достанется больше всего.

Дата публикации:
Категория: Рецензии
Теги: АСТЕвгения НекрасоваСестромам. О тех, кто будет маяться
Подборки:
1
0
13462
Закрытый клуб «Прочтения»
Комментарии доступны только авторизованным пользователям,
войдите или зарегистрируйтесь