— Валерия, большую часть своего профессионального пути вы посвятили литературной критике и только в 2019 году, с выходом книги «Ода радости», дебютировали как прозаик. Каково это — совмещать амплуа писателя и критика?
— Мне всегда казалось, что литература и критика — это кардинально разные типы мышления. Я считала, что у критика, в отличие от автора, отнята возможность толковать мир непосредственно, познавать мир живых, текучих сущностей. Книга — это все-таки уже некая оформленная автором коробочка, имеющая границы, которые и делают нашу встречу с искусством осмысленной. И вот в этих рамочках критик — большой знаток жизни: он знает, как героям надо поступить, как им надо жить, как должен быть устроен современный роман, что нужно взять из прошлого, какое должно быть будущее. Но у критика отнято само непосредственное соприкосновение с жизнью, о которой пишет автор.
— Что же заставило вас попробовать себя в новой роли?
— До сих пор я очень сомневаюсь, есть ли у меня способность к внятному вымыслу и рассказыванию историй в традиционной концепции литературы. Но, когда я писала эту книгу, барьер, отделяющий писателя от неписателя, эта пленка прорвалась. Просто потому, что описываемая реальность сама со мной соприкоснулась: не я эту реальность нашла, а она со мной поступила определенным образом, и у меня возникла реакция на нее. Интересно то, что сейчас я снова чувствую себя больше критиком, у меня опять проснулся интерес к чужому тексту.
— А что бы вы сами, как критик, могли сказать о своей книге, если, конечно, с вашей точки зрения, правомерно судить о собственном творчестве?
— Я ценю свою книгу за то, что в ней ничего нет выдуманного, абсолютно. Я верю, что наши слова неслучайны и они пишутся не из нас — они даются. Если у автора есть какая-то способность к словам, главное в его жизни — это правильно настроиться, а вовсе не искать эти слова, потому что нужные слова ему дадут. Поэтому я верю в свою книгу. Я в ней писала то, что мне давалось. Я не корректировала и не пыталась фильтровать свое восприятие, не пыталась что-то из себя в ней строить. У книги есть свои недостатки, композиционные, например. Но дело в том, что она дорога мне как есть. Тексты, из которых сложилась книга, — это отражение обжигающего соприкосновения с жизнью, и именно оно было для меня ценным. Я не хотела делать из себя роман, переписывать реальность. В литературе столько вымышленного, столько условного, сколько можно туда что-то добавлять?
— В своей книге вы описываете отношения в семье, которые сегодня все чаще называют консервативными и патриархальными. Некоторые критиковали именно эту часть вашей книги. Как бы вы ответили таким критикам?
— Я считаю, что такие мои убеждения — это не консерватизм. Это некая метафизическая реальность, сопряженная с нашей земной реальностью, когда до Бога близко. Когда ты понимаешь, что все в твоей жизни странно разумно, но не человечески разумно устроено. Я провожу в своих текстах мысль: человек не своей волей сотворяет свою жизнь и себя. Все лучшее и важное происходит не нашей волей, не нашей силой. Потому это вопрос не про отношения в семье, не про мужчину и женщину, а про восприятие жизни вообще.
Что касается гендерных отношений и брака, то я вижу в этом некое корневое чудо, удивительную магию и мудрость сущего. Я всю жизнь думала, что дети — это страшная помеха, и боялась заводить семью. Меня пугали многие коллеги, говорили, что дети — это крах карьеры и творчества. Сейчас я понимаю, что ребенок — это воплощенная метафора бытия, безоценочного и живого. Это реализация потребности в том, чтобы жизнь продолжалась. Твой ребенок — главное доказательство того, что твоя мать существовала. Соприкосновение с новой жизнью обновляет тебя, запускает заново, без него теряется импульс к познанию.
И вообще, я верю, что в мире все устроено очень правильно: земля — это земля, мужчина — это мужчина, женщина — это женщина. Для меня важно постичь жизнь как она есть, как она дана. Прежде чем искать себя альтернативного, нужно понять себя как данность — как женщину, например. Бесконечное разнообразие сущего открывается, мне кажется, именно в границах. Почему я женщина? Потому, что я не знаю, как быть мужчиной. Почему я жива? Потому что я не знаю, что за гробом. Почему я взрослая? Потому что я утратила способность видеть мир как ребенок.
— Ваш муж читал «Оду радости»?
— Он не читал мою книгу, и я не побуждаю его это делать. Муж не поддержал идею ее написания: он человек не литературный и не может понять, зачем говорить о своем опыте публично. Но он герой этой книги, а человек внутри книжки — это не реальный человек, даже если ты его очень пристально документируешь. Нехорошо, когда ты прочитаешь о себе и будешь чувствовать себя вот таким героем из книжки, мне бы не хотелось, чтобы это как-то его сковывало.
— Описывая в книге свою бабушку, вы отмечаете, что на семью дается один человек, который может позволить себе жить для себя. Почему так происходит?
— В каждой семье есть травматичные истории и мифы, а в мифе важно разобраться, чтобы он не срабатывал в тебе бессознательно. Эту попытку я и предприняла в книге. Это грозный миф — проецирование всего отрицательного, что происходит в семье, на одного человека. Такое общечеловеческое явление — поиск виноватого. Миф, из которого нужно вырасти.
Смерть бабушки осталась за пределами повествования, она случилась позже. И уже после выхода книги у меня появились тексты, посвященные тому, как я прощаю и принимаю бабушку.
Моя книга в целом — о принятии того, что принять нельзя. Так устроена жизнь: нас учат принимать то, на что мы не в силах согласиться. Это начинается с детства, когда ребенок понимает, что мама не за него: он хочет конфету, а ему не дают. Впервые это осознается годам к трем, и дальнейший рост человека проходит, можно сказать, под знаком вот такой не выданной любимым существом конфеты.
войдите или зарегистрируйтесь