Валерия Пустовая:

Текст: Вероника Качулина, Анастасия Кондратьева, Валерия Шимаковская

Валерия Пустовая — литературный критик, эссеист, кандидат филологических наук, лауреат нескольких премий. Много лет работала в отделе прозы и критики журнала «Октябрь». В 2019 году дебютировала как писатель. Ее предельно личная книга «Ода радости» об одновременном переживании смерти мамы и рождения сына вошла в шорт-лист регионального проекта «Волга/НОС» (победитель которого станет известен уже 30 января) и в лонг-листы «Ясной Поляны» и «Большой книги». В интервью студентам МГИМО Валерия Пустовая рассказала, как из постов в «Фейсбуке» возникает художественное произведение, что ждет так называемую литературу.doc и почему «тексты опыта» обречены на несправедливую критику.

 

— Как родилось ваше первое художественное произведение — книга «Ода радости»?

— Текст, который открывает книгу, был просто постом, написанным для того, чтобы продлить пребывание здесь моей недавно похороненной мамы. В социальных сетях есть такой эффект: остановить внимание на человеке, даже никому не известном. Кто-то женился, у кого-то родился ребенок — тебе нет дела до этих людей, может быть, ты их даже не очень хорошо знаешь, но некая общечеловеческая радость тебя тоже касается, и ты немножко думаешь о них. Я написала пост и не собиралась больше касаться этой темы. Но потом написала еще один, чтобы выговориться. Постов становилось больше, приходили отклики: люди читали, вспоминали свое, и им становилось легче. Вскоре сами собой начали рождаться новые сюжеты, постепенно собралась книга.

— Такую литературу, основанную на документальном фиксировании реальности, так называемую литературу.doc, обычно очень сложно оценивать и критиковать. Так, например, в рецензии на автобиографическую книгу Анны Старобинец «Посмотри на него» (в ней Старобинец рассказывает собственную историю прерывания беременности в связи с несовместимым с жизнью диагнозом будущего ребенка. — Прим. авторов) вы пишете, что критиков интересовал «не текст, а опыт чужой боли». В связи с этим возникает вопрос: как оценивать подобные произведения и нужно ли это делать в принципе?

— В этой же рецензии я привожу пример, показывающий, как нам трудно разбирать подобные тексты. Скажем, читатели пытались сопоставить свой опыт взаимодействия с медицинской системой в России и опыт автогероини Старобинец. Но как это помогает нам понять саму книгу? Почему мы должны сопоставлять разные опыты и таким образом понимать текст? У текста есть свои законы, какой бы он ни был «док», в нем есть свои динамика, герой, развитие и философия. Кто-то до сих пор считает, что книга Старобинец — это книга про инфантильную девочку, которая не может справиться с проблемами и поэтому винит всех вокруг.

 

— О чем же, по-вашему, эта книга?

— Для меня это история о хрупкости жизни. Слабость героини я просто не могу критиковать, потому что для меня это слабость любого человека. Мне кажется, что литература вообще говорит больше о слабости, чем о силе. И это нормально, потому что в слабости и есть то человеческое, что мы обнаруживаем в себе и в других. Когда мы становимся слабыми и принимаем эту слабость, мы становимся «более людьми». Все противочеловеческое основано на идее силы и бесконечной победы. Если всегда побеждать, то ты не человек. Если ты проигрываешь, то ты становишься «более человеком». Только ли христианская это идея или это так устроено вообще — загадка. В литературе.doc важно не врать, а не врать — это значит не ставить каких-то специфических литературных фильтров. Мне нравится, что Старобинец пишет о своем возмущении, о гневе. Она несправедлива к людям, она инфантильна, но она в этом правдива.

 

 

Мне не нужна книга о правильном проживании горя. Мне нужна книга о неправильном проживании, потому что я из нее черпаю силы и понимаю, что я не одна, что автор тоже это пережил. И так я смиряюсь с несовершенствами. А несовершенства — это признак жизни.

— Ваша книгу тоже упрекали в подобном?

— Да, суть многих негативных отзывов на книгу заключалась в том, что все это бессмысленно, потому что у каждого человека свой опыт. Зачем, мол, нам какой-то чужой опыт, если у нас есть своя жизнь? Но мне как читателю важен чужой опыт в литературе.

— Как же критику жить с критикой в его адрес?

— Самое страшное — это слишком доверять критикам и тому, что они написали. Критика всегда переживается очень лично, но важно отделять себя от того, что уже написано, верить в то, что ты сделал все, что смог. Когда моя книга только вышла, один авторитетный писатель и критик в пух и прах разгромил ее, сказал, что все надо было написать иначе: не отдельными текстами, а одним цельным. Я была придавлена этим разбором. Но был, например, и отклик подруги, поэта, которая вовсе не собиралась читать мою книгу, но открыла и втянулась, и это внимание против намерения меня очень поддержало. Важно, конечно, чтобы кто-то в тебя верил. Не редактор, не издатель, не какой-то «продвигатель», а человек, связанный с литературой, вкусу которого ты доверяешь, наставник или друг.

— Вы часто пишете о литературе.doc. В частности, про тексты Дмитрия Данилова. Как вы видите развитие этого направления?

— Я ценю это направление за то, что оно появляется само собой и в принципе, как мне кажется, не связано с развитием литературы. Книги опыта возникают благодаря желанию человека говорить и благодаря дарованной ему на время — или навсегда — возможности самобытно понять себя и жизнь. Бывает, что человек выговаривается и больше не возвращается к теме или литературному творчеству вообще. Я знаю одного неписателя, у которого вышла книга о прощании с отцом. Спустя время я обратилась к нему с просьбой дать какой-нибудь текст для журнала, на что он ответил, что больше не пишет.

Такая литература поддерживает. Например, в «Несерьезной книге об опухоли» филолога Кирилла Волкова я нашла образ, который вошел в мою психологию: человек думает, насколько загнал свое «я», прежде чем прийти к выводу, что надо наконец расправить и выпустить себя.

Литература.doc — это не направление, а необходимость говорить, которую можно по-разному реализовывать. Вплоть до создания других жанров. Классический пример — пьеса Дмитрия Данилова «Что вы делали вчера вечером?», в которой имитируется прием «док»: людей останавливают на улице и спрашивают, что они делали вчера вечером. Документальность вопросов-ответов превращается в абсурд, жертва и нападающий меняются местами, и вскоре невозможно понять, кто спрашивает, а кто отвечает.

— Часто ли литература.doc влияет на реальность? После выхода уже упомянутой книги Анны Старобинец «Посмотри на него» в Центре планирования семьи и репродукции для врачей организовали тренинг с актерами на тему «Как сообщать плохие новости». Вам бы хотелось, чтобы подобный отклик возник после выхода вашей книги и других книг опыта?

— Драгоценно, когда человек говорит, что в книге нашел силы жить. Например, книга Кена Уилбера «Благодать и стойкость» стала для многих опорой.

Что касается меня, то я радуюсь, когда пишут: у меня было так же, я утешен, я с вами это прожил, отплакал, вспомнил. Если выпускать такую книгу, то именно для контакта, который дает ощущение, что прожито все не зря. Это то, ради чего вообще пишутся книги. Дать поплакать и утешиться — важная функция литературы. Наряду с напоминанием о том, что жизнь — это не только текучка повседневности, но и такие вещи, которые сминают судьбу и выбрасывают человека в измерение больших смыслов. Можно не пережить утрату, а прочесть книгу предельного опыта — даже рядового, но предельного! — и после этого захочется жить более сосредоточенно.

 
Благодаря литературе опыта вспоминаешь, что живешь к смерти, что можешь все утратить, осознаешь, как ценно то, что есть. Банально — но банальности светятся, когда их применяешь к себе. Они остаются банальностями, пока не пережил их.

— Валерия, большую часть своего профессионального пути вы посвятили литературной критике и только в 2019 году, с выходом книги «Ода радости», дебютировали как прозаик. Каково это — совмещать амплуа писателя и критика?

— Мне всегда казалось, что литература и критика — это кардинально разные типы мышления. Я считала, что у критика, в отличие от автора, отнята возможность толковать мир непосредственно, познавать мир живых, текучих сущностей. Книга — это все-таки уже некая оформленная автором коробочка, имеющая границы, которые и делают нашу встречу с искусством осмысленной. И вот в этих рамочках критик — большой знаток жизни: он знает, как героям надо поступить, как им надо жить, как должен быть устроен современный роман, что нужно взять из прошлого, какое должно быть будущее. Но у критика отнято само непосредственное соприкосновение с жизнью, о которой пишет автор.

— Что же заставило вас попробовать себя в новой роли?

— До сих пор я очень сомневаюсь, есть ли у меня способность к внятному вымыслу и рассказыванию историй в традиционной концепции литературы. Но, когда я писала эту книгу, барьер, отделяющий писателя от неписателя, эта пленка прорвалась. Просто потому, что описываемая реальность сама со мной соприкоснулась: не я эту реальность нашла, а она со мной поступила определенным образом, и у меня возникла реакция на нее. Интересно то, что сейчас я снова чувствую себя больше критиком, у меня опять проснулся интерес к чужому тексту.

— А что бы вы сами, как критик, могли сказать о своей книге, если, конечно, с вашей точки зрения, правомерно судить о собственном творчестве?

— Я ценю свою книгу за то, что в ней ничего нет выдуманного, абсолютно. Я верю, что наши слова неслучайны и они пишутся не из нас — они даются. Если у автора есть какая-то способность к словам, главное в его жизни — это правильно настроиться, а вовсе не искать эти слова, потому что нужные слова ему дадут. Поэтому я верю в свою книгу. Я в ней писала то, что мне давалось. Я не корректировала и не пыталась фильтровать свое восприятие, не пыталась что-то из себя в ней строить. У книги есть свои недостатки, композиционные, например. Но дело в том, что она дорога мне как есть. Тексты, из которых сложилась книга, — это отражение обжигающего соприкосновения с жизнью, и именно оно было для меня ценным. Я не хотела делать из себя роман, переписывать реальность. В литературе столько вымышленного, столько условного, сколько можно туда что-то добавлять?

— В своей книге вы описываете отношения в семье, которые сегодня все чаще называют консервативными и патриархальными. Некоторые критиковали именно эту часть вашей книги. Как бы вы ответили таким критикам?

— Я считаю, что такие мои убеждения — это не консерватизм. Это некая метафизическая реальность, сопряженная с нашей земной реальностью, когда до Бога близко. Когда ты понимаешь, что все в твоей жизни странно разумно, но не человечески разумно устроено. Я провожу в своих текстах мысль: человек не своей волей сотворяет свою жизнь и себя. Все лучшее и важное происходит не нашей волей, не нашей силой. Потому это вопрос не про отношения в семье, не про мужчину и женщину, а про восприятие жизни вообще.

Что касается гендерных отношений и брака, то я вижу в этом некое корневое чудо, удивительную магию и мудрость сущего. Я всю жизнь думала, что дети — это страшная помеха, и боялась заводить семью. Меня пугали многие коллеги, говорили, что дети — это крах карьеры и творчества. Сейчас я понимаю, что ребенок — это воплощенная метафора бытия, безоценочного и живого. Это реализация потребности в том, чтобы жизнь продолжалась. Твой ребенок — главное доказательство того, что твоя мать существовала. Соприкосновение с новой жизнью обновляет тебя, запускает заново, без него теряется импульс к познанию.

И вообще, я верю, что в мире все устроено очень правильно: земля — это земля, мужчина — это мужчина, женщина — это женщина. Для меня важно постичь жизнь как она есть, как она дана. Прежде чем искать себя альтернативного, нужно понять себя как данность — как женщину, например. Бесконечное разнообразие сущего открывается, мне кажется, именно в границах. Почему я женщина? Потому, что я не знаю, как быть мужчиной. Почему я жива? Потому что я не знаю, что за гробом. Почему я взрослая? Потому что я утратила способность видеть мир как ребенок.

— Ваш муж читал «Оду радости»?

— Он не читал мою книгу, и я не побуждаю его это делать. Муж не поддержал идею ее написания: он человек не литературный и не может понять, зачем говорить о своем опыте публично. Но он герой этой книги, а человек внутри книжки — это не реальный человек, даже если ты его очень пристально документируешь. Нехорошо, когда ты прочитаешь о себе и будешь чувствовать себя вот таким героем из книжки, мне бы не хотелось, чтобы это как-то его сковывало.

— Описывая в книге свою бабушку, вы отмечаете, что на семью дается один человек, который может позволить себе жить для себя. Почему так происходит?

— В каждой семье есть травматичные истории и мифы, а в мифе важно разобраться, чтобы он не срабатывал в тебе бессознательно. Эту попытку я и предприняла в книге. Это грозный миф — проецирование всего отрицательного, что происходит в семье, на одного человека. Такое общечеловеческое явление — поиск виноватого. Миф, из которого нужно вырасти.
Смерть бабушки осталась за пределами повествования, она случилась позже. И уже после выхода книги у меня появились тексты, посвященные тому, как я прощаю и принимаю бабушку.
Моя книга в целом — о принятии того, что принять нельзя. Так устроена жизнь: нас учат принимать то, на что мы не в силах согласиться. Это начинается с детства, когда ребенок понимает, что мама не за него: он хочет конфету, а ему не дают. Впервые это осознается годам к трем, и дальнейший рост человека проходит, можно сказать, под знаком вот такой не выданной любимым существом конфеты.

 
Мне кажется, и с Богом мы часто общаемся так же, на языке кризиса трехлетнего возраста: плачем от несовпадения, что он не хочет того, чего так остро желаем мы.

— В романе есть слова: «Не было ни одного разумного плана, который сработал бы в моей жизни». Неужели не сбылся ни один план?

— Сегодня у кого-то прочла о том, что все важные вещи произошли случайно: сбывшееся от несбывшегося отделял микрон. И я согласна. Как мы можем строить будущее, если основываем его только на том, что знаем?

Почему нельзя встретить любовь своей жизни? Да потому что исходишь из прошлого опыта, проецируешь его, просишь: «А можно так же, как было, но только чуть-чуть изменить?» Тогда как настоящая встреча открывает новое измерение, и сам себе ты эту новизну спроектировать не можешь.
Поэтому как можно планировать, если все планы упираются в ограниченность представлений о возможном? Я считаю, что для меня подходят только эти люди, только эта работа и что такой у меня творческий потолок, а вдруг оказывается, что все не так. Это чудо.

— Вы пишете: «Зависть — лучший контролер уровня счастья, но плохой навигатор: подсказывает, чего сейчас не хватает, но не говорит, куда за этим бежать». Чего не хватает сейчас и куда собираетесь бежать?

— Не хватает того, чтобы ушло ощущение, что чего-то не хватает. Я к этому стремлюсь. Очень важно попасть в искомое «здесь и сейчас». Зависть, каким бы хорошим навигатором ни была, отравляет жизнь. Как и любая другая суета души. Я люблю Виктора Пелевина и считаю, что он духовно правдив, поскольку пишет о том, что нужно сорвать покровы и увидеть мир в его сути. Хорошо бы сделать так и увидеть жизнь как она есть, потому что сейчас она дана, а в следующий миг будет упущена. По улице идешь, думаешь: вот я сейчас зайду, переоденусь, потом за ребенком в сад — но я нахожусь мыслями уже в той точке, а вот эта точка, в которой я иду и думаю, — она же от меня уйдет навсегда.

Как хочется, чтобы наконец всего хватило. Не бежать призраком впереди или позади себя, а совпасть с собой.

— Читая вашу книгу, ловишь себя на мысли, что возникают ассоциации с экзистенциализмом, с Камю. Находили ли вы в процессе работы источники вдохновения в какой-либо философии? Или это тот случай, когда, по Довлатову, автор выразил то, чего не планировал выражать?

— Мы растем из прочитанного, и не нужно этого стесняться. Важно, чтобы все прочитанное собралось, наконец, в свое, новое знание. В 2020 году вышел роман Марины Степновой «Сад». В нем есть эпизод: много читавшая помещица, родившая на старости лет, выбрасывает библиотеку с криками о том, что книги все врали и не сказали ничего про молочные пятна от кормления, не предупредили, как трудно будет. Это вполне экзистенциалистский вопль, вопль абсурда: я одинок, брошен, со мной происходит то, с чем я не могу справиться.

Но ведь книги ей об этом говорили, просто не буквально. Разве она не читала о том, что жизнь трудна? Разве не говорят все романы, что в жизни всегда происходит то, чего не хочешь и не ждешь? Жизнь — это такая вещь, о которой мы заранее подозреваем, как она устроена, но не верим: нам нужно убедиться самим. Книги рассказывают, как бывает. Но отзываются с особенной силой в том, кто об этом узнал не по книгам.

Фото на обложке: Анна Новосельская

 
Дата публикации:
Категория: Ремарки
Теги: Валерия ПустоваяОда радостиВалерия ШимаковскаяВероника КачулинаАнастасия КондратьеваЛитература.doc
Подборки:
0
0
8878
Закрытый клуб «Прочтения»
Комментарии доступны только авторизованным пользователям,
войдите или зарегистрируйтесь
В ходе дебатов, прошедших на XIV Красноярской ярмарке книжной культуры, был объявлен шорт-лист премии «НОС-2020».
Соучредители литературной премии «Ясная Поляна», музей-усадьба Л. Н. Толстого и компания Samsung Electronics, огласили длинный список в номинации «Современная русская проза» сезона 2020 года.
Сегодня в формате онлайн-трансляции Совет экспертов литературной премии «Большая книга» объявил длинный список пятнадцатого сезона.
После «Оды радости» становится яснее позиция тех, кто так громко кричал о недопустимости «Посмотри на него», из чьего возмущенного «у меня тоже вон умер/умерла/болит — но я книг о том не пишу» вычленяется самое важное: не осуждение, а неумелая сопричастность — «у меня тоже». И пусть самые сильные потрясения человек все равно переживает в одиночестве, мир культуры поможет объяснить эту боль, мир людей — хоть немного утишить.
Валерия Пустовая — литературный критик, кандидат филологических наук, коуч Creative Writing School. Роман для нее, автора сборников статей, очерков и эссе, — не самый привычный жанр. «Ода радости», «книга утраты и любви», написана в форме дневника — как документальное свидетельство личных переживаний. Ключевая тема этого произведения — материнство, причем показано оно с двух сторон: когда у тебя есть ребенок и когда ребенок — ты сам.