Миллениал вошел в чат

• Антон Секисов. Бог тревоги. — СПб.: Лимбус Пресс, 2021. — 272 с.  

Западные гуру креативного письма советуют: попробуйте сформулировать концепцию своего сценария так, чтобы сразу продать его Спилбергу. Ну вдруг вы зайдете однажды в лифт, а там — Спилберг. Как изложить ему идею, чтобы на своем этаже он вышел, вырывая у вас из рук сценарий и названивая продюсерам? 

Не знаю, встречал ли Антон Секисов когда-нибудь Спилберга или даже Михалкова, но если бы «Бог тревоги» был сценарием, его идею можно было бы сформулировать так: «Молодой писатель переезжает в Петербург, попадает в комичные ситуации с друзьями и знакомыми, а потом на своей страничке в "Википедии" видит фото собственной могилы». 

Опять же, не знаю, что сказал бы Михалков (наверняка он бы просто забрал у Секисова сценарий, а героем сделал себя), но читатель, знакомый с понятиями «петербургского текста» и текстами писателей от Белого до Аствацатурова, вероятно, разведет руками: что здесь нового? 

И будет неправ. Конечно, завязка «Бога тревоги» кажется клишированной, но, во-первых, автор (как и его рассказчик) это прекрасно осознает и над собственной же нарочитой неоригинальностью острит в духе модной нынче постиронии; а во-вторых, емко сформулированная идея книги — логлайн — не расскажет о «Боге тревоги» главного: это чертовски смешная книга.

Ирина Константиновна с тоской осматривала меня, когда-то своего лучшего ученика. Как я хорош был в свои двадцать лет, когда писал курсовую о жанровых особенностях поэмы «Москва — Петушки». И до чего я дошел, жуткий, больной, полуседой, покрытый кошачьей шерстью, как помешавшаяся старуха из «Симпсонов». И вдобавок собравшийся отменить постмодернистскую парадигму. Мне хотелось сделать что-то, чтоб изменить ее впечатление, но было ясно, что сейчас я смогу его только еще ухудшить. Я наконец повернулся и медленно двинулся в павильон метро. Я чувствовал, как она смотрит выцветшими глазами на мой рюкзак, на мою сутулую спину. Что с тобой сделала русская литература, бедный седой мальчик?

А вот Антон-рассказчик попадает на собрание поэтов-метамодернистов, где пытается понять, чем мета-мета отличается от пост-пост:

Среди молодых поэтов и поэтесс я разглядел заросшего неровной щетиной мужчину в женском платье, которого все называли «человек-метамодерн». Он привел с собой стенографистку, ведшую запись происходившего. Судя по стуку, она фиксировала для вечности даже случайные реплики. Как знать, что из произнесенного представляет не большую ценность, чем звуковые помехи, а что станет тем заклинанием, тем зашифрованным в торе именем бога, от разгадки которого перевернется мир. В любом случае, простая студентка-стенографистка этого знать не могла, вот она и фиксировала без исключения все, и так в стенограмму попал и наш диалог о благовониях.

<…>

Сквозь общее гулкое бормотание то и дело прорывался поставленный голос Лехи Никонова, привыкшего перекрикивать опьяневшую, вышедшую из-под контроля толпу: осциллировать, пацаны! вот что мы будем делать! осциллировать!

Иронический взгляд на поколение миллениалов — детей эпохи рубежа веков, которые никогда не научатся «ни устраивать быт, ни работать, ни отдыхать, ни вести социальные сети» и не способны «жить и любить», — смысловое ядро «Бога тревоги», то, что делает похождения Антона по Петербургу действительно увлекательными. Секисов, попытавшийся в «Реконструкции», предыдущей книге, вступить на территорию хоррора и «странной» ( a.k.a. weird) прозы, понял, что в жанровых рамках ему тесно, и написал книжный аналог «Июльского дождя» Марлена Хуциева или недавнего дока «Тридцатилетние» о миллениалах-берлинцах — только с сатирическим прищуром. Имена друзей-писателей и поэтов реальны, разговоры узнаваемы и смешны (чего стоит встреча с Александром Цыпкиным, например), но при этом Секисов дистанцируется от серьезности, присущей ныне популярному жанру автофикшена, и занимает позицию кота Шредингера: вопрос, происходили ли с Секисовым описанные в романе события, имеет смысл ровно настолько, насколько вы готовы поверить в то, что таинственный поклонник писателя может превратиться в его воплощенную копию — причем не в фигуральном смысле. То есть: кто сказал, что это не может быть правдой? Хотя бы на уровне ощущений. 

Но если сюжет в книге не особенно важен, то стиль важен очень. И с ним тут все в порядке: художественную манеру Секисова можно назвать «литературным стендапом». Лапидарные абзацы, часто структурированные по принципу анекдота: сетап, зачем панчлайн. Если рассказывать о непарадной жизни северной столицы, то только так. 

Но «Бог тревоги» не просто сатирический роман о Петербурге. Все-таки значительная часть текста посвящена блужданию по кладбищам, а кладбища — в известном смысле не-место: они одновременно сближают с почившими жителями города, известными и не очень, и обнажают глубокую темпоральную пропасть, которая отделяет наблюдателя от тех самых фигур, будь то Блок или Достоевский. Cemeteryhopping (то есть «тур по кладбищам», по аналогии с «туром по барам», barhopping) здесь оправдан сюжетным механизмом, но также является и метафорой отношений человека XXI века с прошлым: в конце концов, в наследство от культуры советского, да и постсоветского уже периодов нам достались культовые фигуры, которым по случаю юбилея смерти или рождения регулярно посвящают тексты и посты в соцсетях просто для того, чтобы на следующий день о них забыть и двинуться к следующему юбиляру, превращая культурный процесс в конвейер по производству объектов поклонения. Вариантов, что с этим делать, два: можно получать удовольствие от прогулки вдоль руин, как это делает Антон-рассказчик, либо замиксовать все лучшее, что осталось от текстов прошлого, и посмотреть, что будет, как это сделал Секисов-автор (обратим внимание на акцентированную раздвоенность субъекта). Поэтому неудивительно, что «Бог тревоги» читается как жутковатая помесь Гоголя и Андрея Белого, помноженная на откровенный журнализм Ходасевича. 

Если же немного разбавить похвалу критикой, то как раз в адрес сюжета. Любители нарративной прозы столкнутся с неизбежной при перечисленных достоинствах романа проблемой: коллизия с могилой и непрошенным поклонником раскручивается примерно с середины книги и до самого конца не так занимает рассказчика, как закидоны друзей-литераторов или дети подруги-стоматолога, которым неймется узнать, почему вымерли динозавры или в какой церкви крестили Антона. Ну, Антон-рассказчик своего пренебрежения к нарративу и не скрывает: 

Я глубоко убежден: в литературе ценна только она — интонация, в сущности и ответственная за особый художественный мир, который и влюбляет нас в писателя. 

В «Боге тревоги» — мир игры GTA без бандитских разборок, угона машин, миссии с вертолетиком. Короче, GTA без GTA. Во время войны манифестов и всеобщей серьезности чего-то такого нам и не хватало.