— У тебя в текстах удивительные описания конкретных географических мест — словно ты касаешься словами живого существа. Города, села, горы, пустыня — они действительно живые для тебя? Как ты их ощущаешь?
— Назову это каламбурным словосочетанием «хтоническая ментальность» — при которой среда не может не быть живой, даже если это пустыня в прямом смысле слова.
Не то чтобы это делалось намеренно. Просто как человек, который всю жизнь живет в Средней Азии, часто в таких местах, где, условно говоря, по правую руку — дом, по левую — гора, я понимаю человека через природу. То есть пейзажность текста — все, что окружает героя вне «стен», — выводится почти на автомате именно потому, что она — часть этих героев, а они — часть ее.
И еще можно вспомнить пример Грабаря и его «Февральской лазури», написанной буквально из вырытой в снегу траншеи. Цвета, которые он перечисляет, удивительны: там и сиреневый снег, и сапфировые тени, и жемчужные березы, и голубая эмаль, и коралловые ветки. И все потому, что, уронив палку и нагнувшись за ней, он увидел верхушки деревьев снизу. В этом смысле я описываю наружность мира из своей траншеи.
— А вот Алма-Ата (Алматы)? Если вывести портрет города как персонажа, то он какой?
— Интересный вопрос. Здесь важно определиться с именем: речь пойдет об Алма-Ате или об Алматы? Потому что это два совершенно разных персонажа.
Если бы я выводила персонажа из Алматы, ему было бы до сорока, он был бы свободный «художник», но при этом не застрявший в инфантильности, а стоически ее преодолевающий. Поэтому отчасти это была бы «незавершенная» личность — личность, которую я бы изобразила как пущенную стрелу. Описала бы я и момент полета — а вот момент соприкосновения с концентрическим кругом мишени (неважно каким), скорее всего, оставила бы за кадром. О том, в какой точке он пронзит мишень, можно будет порассуждать в следующем произведении, когда его личность будет «доформирована».
Про внешность я не говорю. Внешне он стильный, уравновешенный и одинаково дружелюбный со всеми. Внешность мало что объясняет по-настоящему.
— Ты помнишь свой первый текст? Когда он случился?
— Мы говорим о тексте художественном? Я его помню хорошо. Случился он лет в тринадцать. Нужно было писать сочинение на тему «Три дня из моей жизни» — и вышел текст примерно того же сюжетного содержания, что и тот, который был опубликован в журнале «Дружба народов» двадцать два года спустя.
Учительница тогда написала, что мое дело проза, а не стихи (начинала я, разумеется, как рифмователь) и чтобы я его не бросала. Но к художественному тексту я вернулась только в Литинституте.
— Откуда такое разнотравье цвета в твоей прозе? Очень визуальные образы, богатая цветовая палитра. Так редко пишут сегодня. Ты рисуешь?
— Совсем не рисую. Но очень увлекаюсь живописью на уровне системного чтения. Возможно, это как-то связано. Возможно, объясняется еще и тем, что слова и — шире — предметы, которые они называют, я вижу в цвете. То есть у каждой буквы, у каждого образа свой цвет. Для прозы вообще, как мне кажется, важен цвет.
— Что для тебя старость? Свобода? Покой? Отрешенность? Когда ты пишешь возрастные образы, что видишь основными акцентами?
— Я вижу их в движении. Прежде всего — поведенческом.
Притом что не все старики мудры, какие-то скорее — умудрены, мне приятно писать мудрого старика. В этом случае — старца. Легко от него оттолкнуться как от опорной точки в середине пространства, и от нее уже выстроить перспективу. Все в итоге сойдется в этой точке. Но умудренный старик не менее интересен.
войдите или зарегистрируйтесь