Трансгрессивное: третье обсуждение лонг-листа премии ФИКШН35

В конце октября состоялось третье онлайн-обсуждение длинного списка премии для молодых авторов ФИКШН35. О трансгрессивном в текстах поговорили организатор премии, литературный обозреватель, блогер Владимир Панкратов, члены жюри этого года основатель нижегородского книжного магазина «Полка» Александр Карпюк и книжный обозреватель Елена Васильева, а также:

• создательницы подкаста «Переплет» Надежда Князева и Екатерина Зимакина;
• книжный обозреватель Esquire, сотрудник магазина «Подписные издания» Максим Мамлыга;
• Писатель Степан Гаврилов.

В центре внимания участников дискуссии было семь произведений. «Российское время» Георгия Панкратова, «Инверсия Господа моего» лонглистера Нацбеста-2020 Владислава Городецкого, «Белый слон» Елены Прокоповой, «Город вторых душ» соведущей подкаста «Ковен Дур» Саши Степановой, «Рожденный проворным» Степана Гаврилова, роман еще одной соведущей подкаста «Ковен Дур» Ольги Птицевой «Выйди из шкафа», публиковавшийся в формате книжного сериала на платформе Bookmate Originals, и «Реконструкция» Антона Секисова, вошедшая в лонглист Нацбеста-2019. Сюжеты выбранных книг вроде бы разворачиваются в реальности, но всегда отсылают к какому-то параллельному ее слою, где и происходит что-то странное.

Публикуем расшифровку этого разговора.

 

Владимир Панкратов: Так как сегодня с нами в обсуждении участвуют соведущие подкаста «Переплет» Надя Князева и Катя Зимакина, которые живут в Нижнем Новгороде, давайте начнем с книги Саши Степановой «Город вторых душ» — действие в ней как раз происходит в Нижнем. Хотел спросить, насколько было важно это «узнавание» города при чтении книги?

Екатерина Зимакина: Все локации и атмосфера действительно переданы потрясающе, я все это узнавала, чувствовала, для меня это было ценно. Все города обладают своей атмосферой. В Нижнем есть такой момент, что, с одной стороны, это вроде бы крупный город-миллионник, с другой — здесь есть разрушающийся городской центр, полусгнившие деревянные дома. Все это создает ощущение какого-то двоемирия, это тоже важный смысловой элемент в книге.

Александр Карпюк: Вообще многие жители России отмечают в Нижнем Новгороде такую черту как эклектика. Это разнообразный архитектурный ландшафт, холмистость города. Дома разных эпох стоят совсем рядом, и ты ощущаешь некоторую магичность, что ли, которая тоже есть в книге. Нижний — это некий метафизический центр страны, странное такое место, в котором чувствуется отпечаток времени. В Нижнем и снимать любили, тот же сериал с Хабенским «Метод» снимался здесь. Поэтому я не удивлен, что Нижний может становиться объектом для писательства.

Надежда Князева: Для меня еще важно, что Саша Степанова для своей книги взяла истории, которые реально произошли в Нижнем, и использовали их для раскрытия своих идей. Это история некрополиста Евгения Москвина, который делал кукол из мертвых детей; это история загадочно убитой девушки Марии Глекиной; это история затонувшего борского парома. Все это было на самом деле, и писательница очень органично вписала все это в свой сюжет.

В. П.: А какие впечатления от книги у тех, кто не живет в Нижнем?

Елена Васильева: Меня, кстати, поразило, что эта история с затонувшим паромом произошла на самом деле, в книге это описано очень страшно и реалистично. Мне было подспорьем при чтении, что я была в Нижнем и знала, например, что до Бора можно добраться или по канатке, или сделав большой крюк. Этот самый крюк становится, кстати, еще одним препятствием и для героя. И вот к разговору о городе в книге: я перечитывала «Рожденного проворным» Степана Гаврилова, и вдруг поняла, что там место действия тоже играет определенную роль. Если знать, что речь идет об окрестностях города Миасса Челябинской области, где много озер и гор, то все эти лесные похождения и рейвы становятся намного ярче. То есть привязка к конкретике во многих текстах оказывается интересным дополнительным слоем. Кстати говоря, думаю, то же можно сказать и о книге Антона Секисова.

Максим Мамлыга: По-моему, и в «Реконструкции», и у Гаврилова топонимика довольно важна. Но, например, в петербургских текстах она все же более важна, чем, скажем, в московских. Это определенные ходы, которые уже описаны в теоретических работах, это и метафизические блуждания по городу с поиском персонажами себя. В классике мы тоже встречаем мотив этих блужданий.

Е. В.: У Гаврилова что в «Опытах бесприютного неба», что в «Рожденном проворным» этот переход от города к природе всегда довольно резкий и заметный — и это тоже обусловлено тем, что из Миасса можно выехать в лес за условные двfдцать минут. А еще я сейчас поняла, что герой Секисова вообще-то живет и действует в Москве, а не в Питере. И в Реутове есть завод «Фрезер», который в книге фигурирует.

В. П.: Мне кажется, это пример знания автора, и того, как это знание несколько мешает чтению. Мы уже привыкли, что Антон Секисов живет в Петербурге и связываем с этим городом и его тексты.

А. К.: Вообще в Советском Союзе в каждом городе был фрезерный завод, и потом, когда нам говорят про реконструкторов и тайный орден, мы вряд ли представляем какой-то реальный завод. Тут отчасти уже и не важно, был ли этот завод, — за это мне и нравится художественная литература.

Е. З.: Если возвращаться к теме нашей беседы — трансгрессивному — я бы хотела сказать о книге «Инверсия господа моего». Мне как читателю осталось не до конца понятным такое количество насилия и довольно шокирующих сцен. Я таких «жестоких» книг стараюсь избегать, мне кажется, как правило, текст не проигрывает, если делать подобных сцен меньше.

Е. В.: Я номинировала Городецкого на «Нацбест». Мне кажется, все эти эпатажные штуки в его тексте довольно уместны, они как бы проверяют читателя, где проходит его граница терпимости. Я тоже пребывала в некотором шоке, но понимала, что автору удается не переступить какую-то черту, после которой начинается откровенное зло. У него получается подойти к этой черте, показать, где она проходит, показать, что у людей бывают и черные стороны.

В. П.: Когда начинаешь читать любой из текстов Городецкого, он тебя сначала впечатляет (не скажу, что ошарашивает); ты думаешь: как плотно и интересно написано. Но потом, к концу текстов или через несколько часов после чтения, приходят следующие мысли. Во-первых, есть ощущение, что такой текст как будто опоздал года на два-три; эта вся провокация и ирония по поводу всего подряд, немного даже злость, воспринимается сейчас как что-то странное. Я даже, может, чуть-чуть ответил себе на вопрос о том, почему все так ругают Пелевина — например, за то, что он ментально остался давно позади и делает что-то, что давно не смешно и не круто (хотя остается при этом очень хорошим писателем, на мой взгляд). А вторая мысль была о том, что тексты Городецкого очень неплоские, но герои при этом — это какие-то люди в вакууме. Не могу представить, что встречу таких людей вокруг.

М. М.: У меня есть несколько разных поинтов, на которые стоит обратить внимание. Городецкий — это литература, скажем так, нового консервативного ответа. Это примерно то же, как когда мы обсуждаем, почему Трамп стал президентом. Городецкий — романтик и гуманист. Его рассказы — это попытка человека, всем сердцем любящего какие-то старые ценности и старые прекрасные вещи, но при этом понимающего, что они ушли и что их не вернуть, попытка сориентироваться в самых новых координатах и понять, что ему в этих координатах делать и как ему быть. И этим обусловлена, с одной стороны, вся провокативность, о которой многое уже говорили, этим обусловлена его поэтика в плане мест, выбора тем, взаимоотношений между людьми. Когда он пишет про вебкам, это не хронология торговли телом через камеру, это попытка понять, как устроена любовь в современном мире. Какие координаты? Мы сейчас где? Как я это чувствую? Или первый рассказ в сборнике, «Реборн» — он про материнство. То есть суперстарые консервативные темы, которые ну уже всеми триста раз проговорены, в условиях нового мира вроде как меняются, но мы не знаем, как. Это романтическо-гуманистический взгляд на попытку переделать все с такого конца. И Городецкий делает это методами, которые использовались прекрасными авторами типа того же Буковски, вся «оранжевая» серия. То есть это не производная от традиционной русской литературы, а плод переводной литературы девяностых, нулевых, десятых. И методология его прозы оттуда. «Бойцовский клуб» же тоже об этом — о переосознании новой мужественности. И Городецкий тоже думает о новой мужественности, у него есть это в текстах — что такое мужчина сейчас.

Е. З.: Я соглашусь. Это очень эмоциональные рассказы, здесь нет попытки проанализировать какие-то вещи, которые сейчас происходят и, может быть, понять и подумать над новой реальностью, а скорее есть ее неприятие и попытка увидеть, к чему плохому это может привести, довести до какой-то точки кипения. И этим они как раз цепляют, но эмоция здесь определенно негативная, и, действительно, есть какой-то консервативный взгляд.

Е. В.: Про консервативные ценности и взгляд в сущность проблем, которые интересуют всех и всегда, — это, безусловно, очень правильно. Но я бы не сказала, что отношение в сборнике к новизне и технологиям какое-то алармистское или исключительно негативное. Мне кажется, там нет никакого отношения. Это большая игра и чудовищная заинтересованность во всех технологических новых сюжетах. И да, в принципе подобные сюжеты довольно легко выкрутить на максимум в сторону негатива, гиперболизировать влияние технологий на жизнь людей. Но это только форма. Это все выглядит реально как игра. Нельзя за этим видеть какого-то старого консерватора в молодом теле, который смотрит на технологии и такой: «Ой, ужас, подождите, это нас сейчас приведет к чему-то нехорошему». В этих текстах, в яростности, эмоциональности, заинтересованности и проявляется молодой дух Городецкого. Довольно интересно, что у вас именно такое восприятие, но для меня эта книга намного более бодрая и опирающаяся на какой-то очень большой интерес к миру, и поэтому автор как будто бы ставит над ним эксперимент. Но не выносит вердиктов и решений.

А. К.: То, что говорит Лена, мне очень близко. У нас в списке сборники Георгия Панкратова и Владислава Городецкого стоят рядом. Идея про консерватизм их тоже объединяет. Только у Панкратова это очень гиперболизировано, очень жестко, прямо и в лоб. И довольно неотесанно, что ли. А у Городецкого это скорее размышление о проблематике без итоговых суждений. Это история о том, как люди пытаются жить в новой реальности. Возможно, по каким-то темам он и опоздал. Но если абстрагироваться, то большая часть общества так или иначе опаздывает. Есть странная теория, что 10% Земли двигают весь культурный процесс, а 90% только потом подтягиваются. И тут, возможно, отчасти то же самое. Люди и социум подтянутся позже. Так что, вполне возможно, вся эта история не совсем-то устарела, и, мне кажется, Городецкий намного более тонкий и плотный в плане текста. И поэтому его сборник мне был более важен, чем многие книги, вероятно, потому что он довольно четко обозначил контур проблем, которые существуют, но не говорил о том, что надо что-то с этим делать. В отличие от того же Панкратова. Если цель Панкратова была в том, чтобы вызвать тошноту к политике и общественным процессам, то ему удалось ее достичь. Но читать некоторые рассказы в этом сборнике мне было очень сложно. Возможно, как журналисту, который наглотался новостей, а возможно, потому, что слишком в лоб, не так интересно он работает. Мы это видим ежедневно, когда у нас выскакивают пуш-уведомления со всяких новостных сайтов. А у Городецкого все интереснее.

В. П.: Максим, ты там фрагмент нам приготовил прочитать? Или вместо того чтобы обсудить книжки участников, ты решил обсудить книжку члена жюри Бабушкина?

М. М.: У меня есть строфа из Евгения Бабушкина, которую я бы хотел процитировать применительно к обсуждению сборника Сер... Владислава Городецкого. У нас уже два Городецких в литературе, так что скоро будем путаться в них, как в Толстых. «А на небе вот / огоньки горят / это ты онлайн / сука ты онлайн / почему со мною не говорят / почему со мною не говорят». Если бы я когда-нибудь все же писал рецензию на Городецкого, я бы взял эту строфу эпиграфом. Потому что это ощущение «сука ты онлайн» у него есть. Что-то такое произошло, герои в это все погружаются, в этот новый мир, но при этом они в нем как слепые котята, и вроде бы да, они живут уже по правилам, но при этом, когда это все происходит — ощущение, что весь авторский вопрос «а любовь? а с любовью что?».

В. П.: А ты точно не вчитываешь свой вопрос в текст?

М. М.: Нет, не думаю. То же самое, возьми любой рассказ, и к любому эти вопросы можно сформулировать. «А материнство?» И так далее. Я в этом чувствую печаль, которая накладывается на погруженность и увлеченность героя этими технологиями — она очень чувствуется.

В. П.: Я сказал в начале, что ощущение, как будто автор опоздал, но интерпретировать можно и по-другому. Там же в некоторых текстах действие происходит в будущем. Как бы намек на то, что все эти ваши моды пройдут, и все мы вернемся к тому же, что было раньше.

Саша, ты сказал, что тебе было бы интересно что-то добавить про книгу Антона Секисова. Давай сейчас.

А. К.: Звездный час настал. Я не читал ее до этого, хотя ее издавали «Все свободны» и часто про нее рассказывали. Если делать какое-то ранжирование, то это один из самых сильных текстов, но для меня он был не самым сильным по одной причине: все было хорошо, но он стал под конец слишком избыточным. Знаете, когда действие ускоряется и доходит до максимальной скорости, и в конце тебя уже немного пошатывает, тебе уже дурно от того, что происходит. Все эти реконструкторы, учитель, Евгений, завод Фрезер... И в конце ты уже выдыхаешь, что это закончилось. Конечно, это не документальное повествование, это художественный текст, который насыщен прекрасными отсылками к невидимому миру, всеми этими персонажами — и, кстати, многое реально. Когда он писал про газету «Совершенно секретно», я вспомнил, как в моем родном городе эти газеты были совершенно везде, цветные, на тонкой желтой бумаге, газеты, в каждой из которых было про НЛО и так далее. Это все и реально, и нереально, и это здорово. Единственное, под конец — от чего я лично устал — избыточность и перенасыщенность всего происходящего, ощущение, что автор хотел и это добавить, и это добавить, и получилось, что все персонажи, все события, все максимально вклинивается, особенно когда начинается погоня, охота, стрелы летящие, пули. И ты смотришь уже какой-то тарантиновский боевик, эти последние десять-пятнадцать минут, когда происходит весь экшен, который, по сути, можно было растянуть на весь фильм — и вот это происходит, пуф. У Секисова, мне кажется, то же самое. Зато есть ощущение, что все книги, которые мы читали к сегодняшней встрече, идеально экранизируются. Я просто вижу, как Секисова можно экранизировать, в каких-нибудь локациях старых заводов, реконструкторы, рыцари, тут стрелы летящие, роковая девушка, прям вот супер. Я бы хотел, чтобы Секисова экранизировали или тот же «Белый слон». И Городецкого, кстати.

В. П.: Саш, раз ты провел параллель с Тарантино. У Тарантино же классно, что все действие уместили в последние десять минут. А с книгой Секисова не было такого?

А. К.: Там все постепенно раскрывается тоже, но у Тарантино это десять-пятнадцать минут, а у Секисова это не последние пять страниц, это начинается немного раньше. Мне не хватило либо плавности перехода, либо максимально жесткой концовки, в которой все переворачивается с ног на голову, и тогда это прям вау, здорово, как обухом по голове или нырнуть в прорубь с холодной водой. Либо плавно, либо в конце резко и сразу. Это, конечно, авторский замысел, никто не претендует решать, что лучше, что хуже, но мне было уже слишком этого всего. Возможно, это просто личное восприятие. Переборщить ведь тоже можно. Тарантино ведь напихал туда только сектантов, а мог напихать случайно прибывших пожарных, которые приехали тушить дом, отставного солдата Вьетнама, который бы из лука начал стрелять. Можно было перенасытить. У Секисова максимально неожиданные персонажи в самый последний момент появляются. А у Тарантино все было гармонично в эти десять-пятнадцать минут. Но это, опять же, повторюсь, мое личное восприятие.

В. П.: Мне очень понравилась книга Антона Секисова. Я ловил себя на мысли о том, что там есть заминки отдельные, которые, как мне показалось, внесены только потому, что будто бы нечто подобное в книге просто должно быть. Например, у героя сосед по квартире с какими-то странностями, и я думал: как будто реально тебе нужно создать странного героя, и ты вставляешь его отдельно в сюжет, хотя он в целом уводит его куда-то в сторону и можно было обойтись без него. Но в целом мне очень понравилась книга. Она мне понравилась больше, чем «Через лес» Антона Секисова, но там был сборник, здесь — роман, может быть, поэтому больше понравилось. Я предлагаю, раз уж нам Степан Гаврилов написал в чате, что хочет сказать немного про книгу Городецкого, вернуться к Городецкому.

Степан Гаврилов: Спасибо вам за обсуждение, так приятно слышать столько умных людей, это в моей жизни нечасто случается. Я думаю, что два мнения, которые есть у вас — понравился ли вам Городецкий, до конца ли он радикален или нет, — знаете, из чего они проистекают? Мне программа Городецкого не близка, я ему об этом много раз говорил, говорил, напиши про цветы, про людей, все про каких-то киборгов пишешь. Он меня не слушается, продолжает писать свою чернуху, трансгрессивку, и здесь, я думаю, Городецкий как писатель очень искусно создает противоречие. Нужно все-таки помнить, что он католик, придерживается традиционных взглядов, это во всей католической культуре читается. Так или иначе даже если вы какой-нибудь оголтелый сатанист, то вы явно не православный сатанист, вы сатанист, скорее всего, какого-нибудь еретического течения. И Городецкий проводит свою черную мессу, однако это все равно такое негативное католичество. В чем же противоречие? В том, что на уровне языка он смакует весь этот кайф отказа от человеческого. Если мы читаем про мать, которая нянчит какого-то кибер-младенца, или про отца, который убивает глиняным дилдо свою дочь, или про порно-модель... Это написано так, что ты не можешь оторваться, не можешь этому не верить. В этом плане он, конечно, еретик. Смелый, дерзновенный богоборец, может быть, отцеборец. А в итоге, когда прочитываешь все это, ты понимаешь, что в этом действительно есть какая-то грустная гримаса, то, о чем говорил Максим. Такое «А где любовь?»

Эта точка, за которую держится его текст, создает очень двоякое чувство: вроде бы ты посмаковал всю эту странную, нечеловеческую совершенно чернуху, а вроде бы и притянуто это все в свете какой-то человечности. Это просто реплика к примирению людей, которые считают, что Городецкий слишком радикален — или недостаточно. Как писатель, создающий текст, он радикален сверх меры, не знаю, откуда у него это берется. А как человек, католик — я об этом говорю, потому что для меня это важно, — он все-таки недостаточно радикален, потому что, например, в финале «Реборна» мы бы увидели не грустный свет в окошке, где сидит мать над убитым младенцем — я даже вижу, как это может быть экранизировано, совершенно замечательная была бы сцена.

А было бы так, что она схватила бы своего кибер-младенца и жила бы с ним долго и счастливо, заправляла маслом. Этого не происходит. Действительно, герои опустошены — и Городецкий как человек говорит нам: «Это опустошение, ребят, все, это дно». Как писатель он говорит: «Мы в этом живем, это замечательно, смотрите, как кайфово: младенец, которого можно кидать, обливать кипятком — это ж классно, все об этом мечтают». Поэтому и создается такое странное впечатление. Спасибо большое, извините, что так долго.

В. П.: Спасибо вам. Мы теперь примирились, а то были на ножах. Я хотел спросить Лену про «Реконструкцию». Или, Лена, ты говорила, что у тебя есть целый спич, ты его начала разделять или еще даже не начинала?

Е. В.: Нет-нет, он еще цельный.

В. П.: Тогда ты можешь начать, может быть?

Е. В.: Мне ужасно нравится герой, мне ужасно нравится первая половина текста, но при этом у меня ощущение от второй половины, что текст разваливается и слишком сильно спешит, ему как будто то ли не хватает воздуха, свободного пространства, которое могло бы разрядить события, то ли наоборот — из этих событий что-то бы стоило убрать. В общем, со второй половиной у меня два варианта, что могло бы меня как читателя больше примирить с этим текстом. Я долгое время думала, что это ощущение, когда первая половина очень хороша, а вторая не устраивает, — это мое индивидуальное восприятие. Но чем больше я слушаю впечатления других людей, тем больше я понимаю, что у очень многих это совпадает и, по всей видимости, действительно в тексте в каком-то месте что-то срабатывает не так. И это не особенность моего взгляда, а штука, которая у многих так отражается.

Про мой спич — я сейчас попробую его как-то воспроизвести. Просто я понимаю, что с ним можно во многом спорить, но я, опять же, смотрела на наши семь книг, и мне казалось, что они опять выстраиваются в определенную градацию, так же как это было с социально-бытовой прозой, но теперь немножечко по другому параметру.

Трансгрессия во всех текстах происходит, разумеется, по-разному. В каких-то — чисто в сознании героев, в других касается мира, реальности. Это реальность, которая, с одной стороны, напоминает нашу, с другой — совершенно непохожа на нее. И есть тексты, где мир будто бы следует за тем, что происходит в сознании героя. Это вроде бы мир, который нам знаком, но, когда что-то начинает происходить с героем, мир меняется. И, раскидав эти тексты по разным группам, я подумала, что их можно выстроить в определенную цепочку. Здесь тоже нужно оговорить, что так совпало — я послушала и почитала немного про всякие ментальные расстройства и мы это еще обсуждали случайно с Олей Птицевой, автором «Выйди из шкафа», и до меня в какой-то момент дошло, что главному герою этой книги можно приписать какое-нибудь ментальное расстройство, например, шизофрению — он видит рядом с собой человека, которого нет. Но у героя Птицевой все изменения и трансформации происходят только в его голове — мир вокруг него абсолютно такой же, как у нас, и с ним ничего не происходит. Это история про бытие одного сознания и про то, на какие страшные вещи способно сознание исключительно человека, что оно, по сути, безгранично и может достигать каких-то совершенно невообразимых высот ужаса.

После этого я вспомнила о тексте Саши Степановой и подумала, что у героя «Города вторых душ» и, видимо, «Двоедушника» и «Двоедушницы», Северьяна Арсеньева, в какой-то степени расстройство личности — днем он существует в одном формате, а ночью в другом. И эти личности друг друга заменяют. Но у Степановой вслед за изменением одного героя тянутся изменения окружающего мира, и город существует в двух плоскостях. Это история не только про личное сумасшествие, это история про сумасшествие всего мира — если не всего мира, то одного города. Мы знаем, что герои, подобные Северьяну, такие же двоедушники, существуют. Это сумасшествие, которое распространяется уже и на других людей. При этом у Степановой, у Секисова и у Елены Прокоповой трансгрессия между двумя мирами очень сильно связана с темой смерти, посмертия, неупокоенных душ и так далее. Какое-то разделение и проникновение одного мира в другой сходится еще и на этой теме. У Секисова герой встречается с темной царевной и, по всей видимости, с какими-то посланниками с той стороны мира, ну и про Елену Прокопову мы тоже говорили в прошлый раз, что это история про людей, которые застряли между жизнью и смертью из-за каких-то нерешенных проблем.

При этом, если идти дальше, то у Степана Гаврилова изменение мира тоже происходит во многом в сознании людей, очень часто под воздействием каких-то веществ, но изменение в сознании какого-то человека тоже тянет за собой изменение мира вокруг. Все, что происходит в «Рожденном проворным», можно представить происходящим в реальности. Но, с другой стороны, мы не можем быть в этом окончательно уверены. В какой-то момент все выглядит настолько нереалистичным и невозможным, что кажется, что это уже какое-то проникновение то ли фантастики, то ли еще чего-то в жизнь людей. И у меня, кстати, Гаврилов соотнесся с Прокоповой, во многом, наверное, потому, что и там, и там действие происходит в лесу. У Прокоповой, по-моему, нет такого сильного разделения с городом, а у Гаврилова это еще и разделение города и леса, столкновение двух миров и по этому параметру. У Панкратова и у Городецкого, мне кажется, в первую очередь речь идет о том, что условно нормальные герои, с сознанием которых ничего не происходит, существуют в мире, в котором что-то не так. Изменения этого мира вызвали не они сами, а мир таким образом изменился, и герои как-то должны к нему приспособиться. Хотя при этом про рассказ Городецкого «Сергей неверующий» ничто не мешает нам подумать, что это текст, написанный человеком с раздвоением личности: он сначала одно письмо написал, потом другое, почему нет. Но все-таки там ключевым оказывается уже когда-то состоявшееся изменение этого мира.

Получается, у нас есть тексты, где за героем тянется изменение мира, есть тексты, в которых мир изменяется, герой изменяется вместе с ним (это и «Реконструкция», и «Белый слон»), а есть те, где мир уже изменился и герой как будто бы должен к нему приспособиться. Я не уверена, что получилось так четко, как мне казалось, но по поводу всех этих текстов у меня были примерно такие мысли. А! Я пропустила нашу традиционную фразу, которую мы произносим, кажется, перед каждым обсуждением, — что все тексты очень разные. И тексты очень разные, но во всех и правда есть что-то похожее. У кого-то эта похожесть сильнее, но в той или иной степени она проявляется.

В. П.: Хотел сказать спасибо, Лена. Во-первых. Во-вторых — мне даже интересно представлять оба варианта по текстам Городецкого и Оли Птицевой — в голове это происходит или нет. Мне нравятся такие вещи, когда непонятно до конца, где это происходит, и ты даже и не решаешь, потому что невозможно решить, потому что вроде бы и так, и так ложится.

Е. В.: Да, просто один из вариантов интерпретации.

В. П.: Я помню — может быть, это не такой хороший пример, — в прошлом году те, кто писал о книге Жени Некрасовой «Калечина-малечина», тоже говорили, что не до конца ясно, может быть, она просто представляет это существо, а может быть оно есть. По-моему, Женя, если ничего не путаю, даже однажды в «Фейсбуке» написала, что нет, она есть. В любом случае, интересно, когда ты можешь представлять и так, и так, и версии ложатся. Мне нравится, когда я нечто подобное встречаю в тексте.

М. М.: А можно, Володь, тебе вопрос задать? Эти два варианта, которые есть, они дают разницу интерпретации или не дают? Если это реально, то трактуется таким образом, если в голове — то другим? Или эта разница оказывается в этих текстах не принципиальна? И если это так, то что это значит?

В. П.: Наверное, у меня будет ответ применительно ко всем текстам сразу. Мне больше нравится всегда вариант, что это странное происходило на самом деле, не в голове. Это, знаете, как в фильмах, когда происходит что-то очень интересное, потом оказывается, что это был сон? И как-то разочаровываешься — потому что во сне можно представить все что угодно. А вот если это происходит на самом деле, то это как-то интереснее — думать, о, а как же это могло произойти? И ты начинаешь верить, что да, бывают вещи и не вполне себе реальные. Поэтому мне всегда хочется думать, что все это происходит не в голове, а на самом деле. Это и есть, на мой взгляд, самое интересное — допущение, что в мире может происходить что-то, что мы вообще не можем себе представить. И мне любопытно думать о самой возможности этого, когда я что-то такое читаю. Кстати, по поводу книги «Выйди из шкафа». Мне показалось, что она очень искусно построена, от начала до конца: так, чтобы ее читатели не потерялись, — и ты идешь вместе с текстом и действительно не теряешься. В то же время мне было жаль, что уже с самого начала книги я понимал, что будет происходить и что с героем не так. Может быть, из-за названия, может, из-за многих деталей-намеков. Мне не хватило тайны, мне бы хотелось пребывать в полном неведении всю книгу, чтобы потом наконец что-то узнать. Это единственная претензия к книге, которая у меня была.

А. К.: Соглашусь, что этот текст выстроен условно канонично. Видно, что все сделано максимально удобно для читателя. И ты понимаешь, что как происходит, что за чем идет. Все логично. И все происходит настолько просто отчасти, что это произведение отлично бы подошло к нашему прошлому разговору — о социально-бытовой проблематике. На самом-то деле, проблемы главного героя проистекают, как и у многих, из детства. Отношения с родителями, родителей между собой, между этим мальчиком и его одноклассниками, выпускной, детский сад — вот это все, весь этот комок нервов, переживаний, который в итоге вываливает в тексте главный герой, он, конечно, очень отдает социально-бытовой проблематикой. Но вместе с тем ты понимаешь, что мир, в который герой погружается буквально в первой главе, живет вне канонов. И у каждого есть свой шкаф, в который мы прячемся, так или иначе. Для кого-то это ярко выраженный классический эскапизм — уйти в искусство, в любом его проявлении, в работу — кто-то проводит годы на любимом заводе, вытачивая наконечники для отверток и все остальное. У каждого есть этот шкаф. И в этом заключено главное, как мне кажется, сокровище этого произведения. Несмотря на всю простоту, Ольга Птицева напомнила нам, во-первых, о том, откуда мы пришли: вся эта наша детсадовско-школьная история. Очень умело, иногда болезненно, но не так жестко, как можно было, провела по этому пути от детства к взрослости. И показала, что у каждого из нас есть шкаф, в котором нам довольно комфортно находиться. И в принципе, нет ничего плохого в том, что он есть. Мы из-за этого не можем быть какими-то странными или уродливыми. Это просто наша особенность. И вот за это большое спасибо. Тут вряд ли можно говорить о каком-то плотном тексте, как в случае с тем же Городецким или Секисовым. Они и по объему разные. Но в целом, несмотря даже на простоту и отсутствие плотности, есть очень важные вещи, один пункт из которых я и озвучил. Это шкаф, который вынесен в заглавие и который есть у каждого. Возможно, кто-то, прочитав эту книгу, вспомнит, как он кого-то обижал и загонял в этот шкаф или, наоборот, вспомнит о своем шкафе, в котором ему комфортно находиться. И прекрасно, в этом-то и красота книги. Я рад, что она появилась. Она напомнила о многих важных вопросах.

 

В. П.: Сейчас подумал, что мы почти все с вами сидим на фоне шкафов, в которых, наверняка, периодически прячемся, с нашими любимыми книгами.

 

Н. К.: Мне очень понравилось, как сейчас говорил Александр. У меня прям по рукам побежали мурашки. Я тоже заметила некую искусственность построения этого текста. Но для меня это абсолютно сработало, по-моему, это не баг, а фича. Потому что книга выходила на «Букмейте» как сериал, и она должна была держать читателя. Это у нее отлично получалось. К слову, я не разгадала все твисты. Я тоже постоянно строила теории о том, что будет дальше, какая будет любовная линия, как все в итоге обернется. И не все разгадала, я такой глупенький читатель, который всему верит. В продолжение темы про шкаф, мне кажется, что у нас всех есть травмы из детства и, да, мы все любим прятаться в шкаф, нам там хорошо и уютно, но в то же время мы в нем можем задохнуться. Мне кажется, Ольга Птицева очень здорово показала, что из шкафа нужно выходить в реальную жизнь, справляться со своими травмами. Я очень надеялась, что героям это удастся, болела за них всю книгу, держала за них кулачки, думала: «Пожалуйста, пусть у них все получится!» Частично мое сердечко было разбито, частично — нет, но мне все равно очень-очень понравился текст, вызвал отличные чувства.

М. М.: Александр сегодня подарил нам цитату дня. Я вот с севера всех морожу, а Александр наоборот... «У каждого из нас есть свой шкаф!» Мне кажется, она должна стать девизом сегодняшнего обсуждения.

В. П.: И всей премии даже!

М. М.: А когда Надя начала говорить о том, что хорошо бы нам всем из этого шкафа выйти, я умилился. Потому что у слов «выйти из шкафа» есть другое значение: каминг-аут. Это уже общепринятая история. Поэтому у меня в голове параллельно со всей милотой, соотносящейся с романом, развивался еще и второй подсмысл, связанный с другим значением этих слов.

В. П.: Но даже второй контекст ведь не меняет смысла?

М. М.: Что касается самого романа, его названия, я думаю, все не зря. В Олином письме мне нравится как раз эта связь построенности с выражением чувствования. Мне кажется то, что тебе не хватило тайны (критик Панкратов в поисках тайны!), — это как раз-таки новый тренд. Сейчас мы живем в эпоху, когда в «Фейсбуке» буквально через пост встречается слово «осознанность». И если раньше все хотели тайны и на этой тайне все как-то держалось, то сейчас наоборот «новая прозрачность», которая нужна людям в разных проявлениях. Может, эта явная связь структуры и чувствования, иногда даже конструктивно заметная, — новый тренд. В автофикшене он очень четко виден.

В. П.: Кстати, да. Соглашусь, что тренд похожий: отсутствие иронии, более бережное отношение к читателю. С книгой Ольги Птицевой я это не соотнес, хотя почему-то подумал об этом, когда читал Городецкого. Хотя, наверное, да, ты прав.

А. К.: Еще очень важно отметить, что в этой книге есть выход. Там есть такая цитата: «Я снаружи, я больше не в шкафу». И это освобождение и смелость — один из главных лейтмотивов, о котором тоже стоит сказать. Потому что можно очень долго жить в этом шкафу, но не набраться смелости оттуда выйти. Я бы хотел, чтобы всем хватало на это смелости, чисто по-человечески. Думаю, многие из нас переживали такой опыт, каждый в своей мере, но, в целом, важно об этом помнить и говорить. И воспринимать эту книгу исключительно через призму не побега в этот шкаф, а, наоборот, выхода из него.

Е. В.: Я хотела сказать про книги Ольги Птицевой и Саши Степановой. Потому что в одном частном разговоре я обещала Максиму сообщить это на публику: когда мне становится тошно от всего, что происходит вокруг, в том числе и в других книгах, я беру как раз книги Саши Степановой, Ольги Птицевой, Марины Козинаки — всех, ведущих подкаста «Ковен дур». Потому что я знаю всегда, что это те книги, в которые тебя затянет, что они хорошо сюжетно построены, что там очень плотный художественный мир, в который ты попадаешь, и он тебя не отпускает. Если ты начинаешь читать книгу, то, скорее всего, отвлечься от нее не удастся. Потому что они действительно удачно структурированы и ведут к своему логичному или неожиданному финалу. Хотя я где-то писала, что мне иногда не хватает разомкнутости этого мира, чтобы в какой-то момент был такой сюрприз — бах! — и ты понимаешь, что сюжет крутится не только между теми героями, с которыми ты уже знаком, а что возможна и какая-то неожиданность извне. С одной стороны, это огромный плюс, что эти тексты компактные, но емкие и комфортные, а с другой — иногда хочется, чтобы они были чуть-чуть сложнее конструктивно. Это не обязательное какое-то требование к текстам, просто я, с читательской стороны, этим моментам очень сильно радуюсь. И это та особенность, по которой можно сравнивать попавшие к нам книги. Например, у Гаврилова, несмотря на то, что в начале перечислены чуть ли не все герои, с которыми мы проведем следующие двести страниц, есть ощущение, что на тебя может что-то упасть сверху, подняться снизу, прийти слева, справа, потому что там мир как раз-таки разомкнут. Хотела еще сказать про Гаврилова: прекрасным открытием для меня было то, что этот текст идеально ложится на кинокартину. И когда Саша сказал, что все тексты из нашего списка хорошо экранизировать, я посмотрела на них именно с этой точки зрения и поняла — да, действительно. За счет того, что они все создают особые миры, во многом благодаря переходным состояниям, проникновению в них чего-то неожиданного — они как будто сразу же просятся на экран, со своими особыми цветами, локациями и так далее.

В. П.: Я сейчас параллельно лазаю в архивах своего канала. В марте написал про текст Гаврилова, что он похож на «Жмурки»: и правда, там все очень киношно и в то же время не знаешь, что произойдет в следующей сцене — хотя вроде бы понятно, что есть какая-то цель, куда-то они едут, но настолько все рвано (специально так сделано), что ожидаешь всего чего угодно каждую страницу.

Е. В.: Я заметила, что до момента, когда они попадают к желтым сектантам, которые живут в лесу, текст шел более-менее последовательно: с утра, с семи часов, потом десять, одиннадцать и так далее — до трех часов дня развитие поступательное, постепенное. А после у сектантов дева задает странные вопросы героям — и четыре часа проглатываются, герои уже сразу оказываются в семи часах вечера. Там довольно интересно работает время, и это было неожиданно. И да, там никогда не представляешь себе, чем это может закончиться, потому что, когда ты думаешь, что у автора уже иссяк весь арсенал оригинальности, он тебе еще что-нибудь подсовывает.

Кстати, мне кажется, что Саша, Надя и Катя не говорили ничего особо про Гаврилова. Я просто понимаю, что я уже который раз про него говорю, потому что я честно решила его перечитать к этому разу. В отличие от бедного Антона Секисова, которого я буду, видимо, потом перечитывать и о котором буду потом где-то отдельно сообщать, потому что мне очень стыдно. Может быть, кто-то еще хочет что-то сказать про повесть «Рожденный проворным»?

А. К.: Мне, кстати, интересно, насколько автору приятно знать, что его текст очень классно смотрится в кино... То есть кинематографичность — это плюс или минус и как ее вообще воспринимают сами авторы? Мне было бы в целом интересно об этом узнать. Это первое. Второе: я соглашусь с Леной, что, действительно, именно в этой повести я почему-то искренне переживал за героев. Все начиналось, как это обычно бывает, довольно просто и прозаично, а вылилось в целое приключение. Вот это пример того текста, когда — о чем я говорил ранее, про Секисова — все в принципе равномерно и как-то дозированно-разумно, что ли. То есть в конце персонажи не были в одном месте — не было шабаша с участием всех. Отдельное спасибо за сцену, когда юный товарищ попал в руки полицейских, потому что она лично для меня была одной из самых мощных и переживательных. Это был момент максимального напряжения, когда я ждал развязки этой сцены и она все не развязывалась, зараза, — я уже быстрее читал, думаю: «Скажите мне, чем это закончится!» Это прямо болезненно было. Я просто помню, как в конце девяностых — начале нулевых мои товарищи попадали в аналогичные ситуации, и, может быть, из-за этого мне было очень переживательно за героя.

И вообще, каждый персонаж в этом произведении вызывал сопереживание. Если у других все-таки есть главный герой, вокруг которого все вертится, то здесь этого не было. Ты смотришь на всех этих парней и думаешь: да елки-палки, давайте пусть у вас все будет хорошо, давайте сделайте уже свой этот шабаш долгожданный, давайте разойдемся. История с переплыванием на лодке — это вообще, я прямо видел, как это можно снять, как это шикарно можно сделать, — и как это описано все вкусно и очень, опять же, волнительно. Никогда в жизни не переживал, что кто-то переплывает что-то, — со времен школы, наверное, когда читал «Старик и море» или «Моби Дика». Это очень как-то все живо и через нерв описано, что ли. Я не знаю, за счет чего это достигается, но это было максимально близко лично мне. Может быть, потому, что детство каждого пацана связано, например, с такими историями, когда ты во что-то вляпываешься, потом выпутываешься, потом опять вляпываешься, — и тут это все есть. Когда ты это читаешь, то вспоминаешь своих школьных товарищей и друзей, все эти вечеринки и сходки и не самые приятные встречи с другими персонажами твоего города. Возможно, из-за этого, возможно — нет. Мне поэтому, кстати, очень интересно услышать другое мнение об этой книге. Лена в авангарде анализа этого текста идет, а я подключился, но очень хочу услышать других в том числе.

М. М.: Можно я добавлю небольшой комментарий? Рационализаторское предложение. Мне кажется, что жюри премии ФИКШН35 надо сделать коллаборацию со ВГИКом, потому что все вот так прекрасно говорят про кинематографичность этих текстов — с чем я, в общем-то, не могу не согласиться, — но при этом в списке приглашенных на сегодняшний шабаш я не вижу молодых продюсеров, режиссеров, представителей more.tv, Okko, «КиноПоиска». Где все эти люди? Почему их здесь нет? Готовые сюжеты! Вот Олю Птицеву, пожалуйста, бери и экранизируй! Вот, пожалуйста, Степана Гаврилова бери и экранизируй! Где все это вот? Надо хотя бы сделать рубрику «Рекомендуем молодому продюсеру» — не знаю, что-нибудь. Потому что я это слышу и просто слезами обливаюсь. Это не видно на камере, но так оно и происходит. В общем, недоработка, надо развиваться в этом ключе.

В. П.: А вот очень интересно: если было бы видно? Новая искренность — где это все? Будь собой, Максим, не надо ничего скрывать от нас. Я согласен по поводу недоработки, хотя вот, например, Степан Гаврилов напомнил нам, что он сам продюсер и у него, действительно, выходил недавно какой-то короткометражный фильм, по-моему. Не было ли у него мысли вообще экранизировать собственную повесть? Было бы интересно у него узнать.

М. М.: Просто, видишь, вот сейчас же, получается, после того как появились все эти платформы с сериалами и когда наконец-то у нас в России заработал институт платной подписки, все занялись производством собственного контента, все находятся в поиске идей, сценариев и прочего. Все дружно обсуждают новые сериалы, которые появляются, а тут — вот, пожалуйста, готовые ребята, берите. Кому кричать в уши? У меня нет связей в кинокругах. Надо, чтобы кто-нибудь это все кинокругам сообщил. Когда «Прочтение» сделает стенограмму, отправим эту стенограмму в кинокруги.

В. П.: Мы это отправим, абсолютно точно.

С. Г.: На самом деле минимум один продюсер на меня выходил, московский. Такой забавный дядечка, его зовут Владимир, и он прямо топит за молодых прозаиков.

В. П.: Как он вас нашел?

С. Г.: А он нашел меня через Булата Ханова. Как он нашел Булата Ханова, это уже вопрос к Булату Ханову. Он, значит, говорит следующее: сценаристы, которые работают над своими произведениями, уже зашоренные — как правило, это сценаристы более старшего поколения, и как бы они ни хотели написать что-то «молодое» и актуальное, как бы они ни хотели написать «Черное зеркало» (которое, я знаю, очень любит Влад Городецкий — обожает, когда его рассказы сравнивают с «Черным зеркалом»), то все равно получается сериал «Доярка из Хацапетовки». Говорит: намучился уже с ними, давайте, ребята, на вас вся надежда. Ну, пока похвастаться какими-то успешными кейсами не могу, но в принципе процессы параллельные: и как молодые сценаристы пытаются что-то актуальное поставить, так и мы тоже пытаемся. Так что да — думаю, когда-нибудь это произойдет. По-моему, у Серафимы Орловой я видел в каком-то интервью, что по ней хотят сделать фильм или сериал. Что-то могу путать, но я точно это видел. Как сейчас идет — не знаю.

В. П.: Мне, кстати, говорили нечто подобное насчет журналистов. Журналисты, которые получают диплом журналиста, пишут в итоге хуже, чем люди, которые занимались чем-то другим, а потом окольными путями пришли в профессию.

С. Г.: Понимаете, тут все-таки есть какая-то интертность. Кино очень сильно связано с производством — чтобы произвести кино, надо много денег, и они расположены у людей, у которых немного другие предпочтения. Я был недавно на фестивале, где молодые ребята представляли свои фильмы, и пятьдесят процентов — это какая-то старческая вариация на тему, в лучшем случае, какой-нибудь «Операции „Ы“», но иногда есть смелые работы, которые используют актуальный киноязык. Так что — ну давайте подождем еще немножечко, может быть, что-нибудь получится.

М. М.: Степан, передайте потом стенограмму этому вашему знакомому продюсеру.

С. Г.: Я обещаю вам, что это сделаю. Просто вот обязательно передам.

Е. В.: Я поняла, что я бы, конечно, очень хотела услышать мнение Любови Мульменко по поводу всех текстов, которые мы обсуждаем, потому что кто, как не она, на самом деле понимает, какие тексты классно ложатся на кино, а какие — нет. Это тоже пожелание в воздух, скажем так.

Н. К.: У меня тоже есть мысль по поводу «Рожденного проворным». Я, вообще, фанат, мне очень понравилось. Самое главное, что мне понравилось: я не ожидала, что он будет таким, потому что он абсолютно не мрачный — он веселый, оптимистичный, яркий. Многие другие тексты в списке довольно серьезные, довольно мрачные. Как вы относитесь к мрачности российской литературы в целом?

С. Г.: Ну, к мрачности российской прежде всего как я отношусь? (Смеется.) Она повсюду, и я стараюсь это из своих текстов как-то все-таки вычищать немножко. Это, наверное, моя сверхзадача, потому что есть мрачные тексты — зачем же еще один? Тем более когда это через юмор заходит, мне кажется, это может быть как-то помрачнее. Вот вы все это прочитали, сказали, что весело, а вот, может быть, все-таки это и не так весело, как может показаться. На самом деле были варианты повести, где все достаточно печально, — не так интересно, как могло бы показаться. Но зачем? Я и так в этом живу, я и так грустный человек. Хоть на бумаге буду повеселее немножко, хоть как-то.

В. П.: Я бы сказал, например, что меня не трогает условная чернуха, меня трогает как раз серьезность, которую вы тоже упомянули. Мне как-то не очень нравится, когда авторы, и это видно по тексту, ну уж слишком серьезно относятся и к самому этому тексту, и к теме, и к самому себе. Это мне точно мешает.

Е. В.: Я, кстати, вспомнила, что, например, у Секисова же довольно забавно начинается текст — с очень большим количеством шуток, а потом с ним что-то происходит и он свою видимую легкость теряет. К слову о мрачности и о том, как она нас захватывает.

В. П.: Может быть, это трансформация героя или нет?

Н. К.: Ну, там с самого начала герой довольно несмешной, а вот его сосед — похоронный агент постоянно генерит какой-то суперконтент со своей позицией: похоронить всех в суперсовременных гробах и по-современному утилизировать как-то это. Мне показалось довольно прикольно, что похоронный агент смешнее, чем стендап-комик.

Е. В.: Я бы просто сказала, что главный герой смешон в своей несмешности. В его неумении шутить, хотя он стендап-комик, тоже заключается определенный юмор, но к концу текста я вот, например, его совершенно потеряла. Мне интересно, что скажет Саша как фанат «Реконструкции». Тебе показалось, что в конце герой изменился и стал просто менее смешным или это, например, я чего-то не увидела и не права вообще?

А. К.: Слушайте, ну у него же изначально юмор был на уровне отсылок к античной мифологии и многому другому. Мне кажется, он, возможно, занимался не своим делом и пытался шутить там, где это было вообще не смешно. Ну представьте: стендап-комик, который выходит и начинает серьезно шутить про каких-то ведьм... И, собственно, какая шутка стала поводом, катализатором для всей этой истории — шутка о реконструкторах. Парень взял и посмеялся над реконструкторами, сказал, что они смешные. Потому что сам парень, судя по тем темам, которые он периодически пытается рассказывать, не дурак, довольно образованный молодой человек, который решил уйти в стендап. Но у него не получилось. Он же там удивлялся, почему у Славы — его коллеги, который в итоге умер — почему все плоские и тупые шутки Славы заходят, а его высокоинтеллектуальный юмор — нет. Ну так, наверное, он изначально не был особенно смешным парнем. Ему бы сидеть изучать литературу, античную трагедию и многое другое. А ему пришлось выходить из зоны комфорта, выходить на сцену и испытывать сильнейший стресс. Он же каждое свое выступление оценивает как негативный опыт. Один или пару раз он сказал, что вот даже похлопали, не успокаивающе, а даже дали побыть на сцене.

Мне кажется, если это был замысел, что открылась его сущность, и он уже перестал быть стендапером на сто процентов. Но поначалу действительно было смешно, даже какие-то вещи прикольные говорил. Возможно, он штабель шуток выложил в самом начале, а потом: «Елки! А теперь-то нечего рассказывать! Значит будем брать обилием событий, персонажей, пистолетом с глушителем, стрелами в шею и всем остальным». Не знаю. Тут, конечно, перечитать бы еще раз, потому что я этот текст читал в первый раз. Поработать чуть более плотно с ним. Но с точки зрения плотности текста, повторюсь, все очень обильно и сжато максимально. На таком количестве страниц произошло столько, что хватит на две книги, мне кажется.

Н. К.: Я, кстати, читала интервью с автором, и там ему задавали вопрос: «Почему главный герой именно стендап-комик?» И он сказал, что стендап-комики — это вроде как новая литература. То есть главный герой там, по сути, литератор вот в такой современной обработке. И, наверное, как себя этот комик чувствует, так и многие писатели себя чувствуют: никак не могут вписаться в литературную среду.

В. П.: Итак, друзья, мы подходим к завершению второго часа обсуждений. Если у вас есть что сказать, давайте вы скажете, а потом я задам последний наш любимый вопрос.

Е. В.: Вова, а можно я сначала с вопросом влезу к Наде и к Кате? Я просто поняла, что мы сегодня плотно и много поговорили, но о тех книгах, которые мы не обсуждали до этого. Так как у нас еще были вынесены «Российское время» Георгия Панкратова и «Белый слон» Елены Прокоповой, то, может быть, Надя и Катя еще хотят что-то сказать про эти книги.

Е. З.: Могу сказать, что мне было тяжело читать «Российской время». Я уже призналась, что читатель я довольно ранимый. Мне тяжело даются тексты, в которых такая концентрация отчаяния. Наверное, «чернуха» тут будет тоже подходящим словом. Поэтому мне сейчас сложно что-то сказать по поводу этих текстов, кроме того, что я для себя ничего в них не увидела нового. Мне, откровенно говоря, было тяжело читать.

Притом что некоторые идеи показались мне интересными. Вот, в частности, там был рассказ «Ревность». Там молодой человек улетает на станцию и пытается сделать клона. И у него воплощаются привидения. Мне показалось, что это довольно интересная сама по себе идея, но она не получила какого-то развития. Поэтому, наверное, больше ничего не добавлю.

А «Белый слон» мне понравился. Было интересно следить за сюжетом, было интересно, как же все это в итоге вывернется. И, как я для себя поняла (и мне тоже интересно было про это узнать, потому что мы и с Надей вчера не сошлись в трактовке этого текста), это предсмертные переживания главного героя. И все герои, которые в этом мире присутствуют вместе с ним, это опять же его проекция, они из его головы. То есть не то, чтобы все герои погибли и оказались вместе с ним в этом месте, а он как бы дальше додумал их судьбу и сам с собой условно с ними поговорил, и вернулся в точку, в которой можно еще было что-то изменить. У Нади немножко другой взгляд был.

Н. К.: Я тебе сказала вчера, что ты меня убедила. Я с тобой согласилась. Я прочитала оба эти текста: и «Российское время», и «Белого слона». «Российское время» мне тоже не очень понравилось, потому что там просто концентрированная депрессия. И я потом прочитала цитату автора о том, что для русского человека счастье — это когда все очень-очень плохо, а потом отпустило. И свою книгу, как мне показалось, он пытался построить так же: сначала все очень плохо, а потом где-то в конце на последнем рассказе должно отпустить.

В. П.: Но не отпустило, видимо...

Н. К.: Но не отпустило вообще. Мне не кажется, что, чтобы пережить какой-то катарсис, нужно опуститься на дно. Мне кажется, нужно что-то сделать с этим депрессивным переживанием, как-то его обработать. Должен быть какой-то свет, к которому ты стремишься, а у него там все супермрачно, поэтому я, наверное, в будущем постараюсь избегать таких текстов. Больше меня не заманят такие мрачные рассказы.

По поводу «Белого слона». Мы вчера обсуждали с Катей. И мне очень интересно (может быть, кто-то из вас сейчас объяснит), что же там произошло на самом деле. Я подумала сначала, что все герои умерли, но поступок главного героя смог всех вернуть и дать всем еще один шанс. Я не думала, что они воображаемые. И мне очень понравилось, что все такие бедные, несчастные люди, которым в жизни очень не повезло, через то, что они побывали в сверхъестественном мире смерти, получили второй шанс. Я вообще любитель искать оптимизм везде. Поэтому мне очень нравится рассказ Жени Некрасовой «Молодильные яблоки», где бабушка помолодела и получила возможность жить еще раз. Мне понравился хороший финал. Но я так и не поняла, что произошло в «Слоне». Надеюсь, что вы сейчас мне поясните.

Е. З.: Можно я еще про «Белого слона» скажу коротко.

В. П.: Сейчас Елена Прокопова объяснит вам всем, что произошло...

Е. З.: Уже обсуждалась вот эта загадка. В этом тексте она была. И мне было интересно его читать именно потому, что она дозированно выкладывала какие-то делали, и у тебя постепенно складывалось, что же произошло на самом деле. Это было действительно увлекательно.

Н. К.: Да, я сразу поняла, что девушка — его дочь.

В. П.: Я на самом деле шучу на счет того, что Елена Прокопова все объяснит. Я, наверное, не буду спрашивать у автора. Пусть тайна останется тайной.

Недавно Евгения Вежлян у себя в «Фейсбуке» ругала кого-то, в том числе нас, за то, что мы стараемся не просто обсудить, но еще и выбрать лучших. Тем не менее, мы сейчас все равно это сделаем, как мы делаем в конце каждого нашего выпуска. Из тех книжек, которые мы сегодня обсуждали.

Предлагаю сейчас всем выбрать какую-то одну из семи книг. Этот выбор ни на что не повлияет, но все же как-то надо ее выделить. И коротко пояснить, почему этот текст вам понравился больше всего.

А. К.: А можно все три сразу? Или все семь?

В. П.: Да, конечно. Но все семь — это уже будет уход от ответа.

А. К.: Да я шучу. Ты все правильно понял. Во-первых, я бы хотел ответить сразу на комментарий о выборе «лучших — нелучших». В самую нашу первую встречу я сказал, что все это очень субъективно. Это вообще никак не должно влиять на авторов текстов. Работая в книжном магазине, я слышу столько всего от читателей, что уже привык к тому, что есть прекрасные произведения, которые вообще никому не нравятся. Или нравятся, но двум-трем людям. Поэтому все настолько субъективно, что говорить о том, что мы тут что-то решаем, было бы довольно странно. Хотя это вроде бы и называется литературная премия. Но премия скорее по формату. Мы все-таки пытаемся прощупать то, что ближе всего к нам что ли, почувствовать.

Если говорить про три книги, то уже понятно из моего спича, что мне больше всего понравилось. Хотя у меня четыре получается... А четыре можно?

В. П.: (кивает)

А. К.: Тогда все просто до банального. Сегодня это «Инверсия господа моего» Владислава Городецкого, «Реконструкция» Антона Секисова, «Рожденный проворным» Степана Гаврилова и «Выйди из шкафа» Ольги Птицевой. Говорить о каждой, наверное, не буду, потому что о каждой уже чуть-чуть сказал. Мне показалось, что это похожие чем-то друг на друга вещи, но при этом они нащупали ряд проблем, которые, наверное, для меня важны. В случае с текстами Секисова и Городецкого — это очень плотная, бойкая проза. В случае с Ольгой Птицевой — она более схематично проста для массового читателя. Я помню, что это был как бы сериал, поэтому все логично, понятно, и есть важная проблематика. А «Рожденный проворным» Степана Гаврилова — потому что там прекрасные персонажи, которым ты сопереживаешь, очень хороший сюжет, хорошее чувство юмора и стандартные, но необычные ситуации, которые происходят с каждым из героев — за что спасибо.

В. П.: Лена?

Е. В.: Я сегодня уйду от ответа, как обычно уходит от ответа Маша Лебедева в обсуждениях, где есть Евгения Некрасова, потому что у меня это голосование происходит под знаком «Кто если не Владислав Городецкий?». Поэтому я просто не буду никого выбирать. Мне кажется, я отложу этот выбор, который мне все равно придется сделать, на самый конец нашего сезона. А пока буду хранить нейтралитет.

А. К.: Вот почему я все время попадаю, скажите мне? Почему я каждый раз все время вляпываюсь в эту же историю? Только все отмалчиваются, а я первый иду напропалую, что-то говорю, а потом все такие культурные, милые говорят: «Ну, вы знаете, сегодня мы все-таки не можем однозначно сказать, кто это может быть...» Нечестно!

В. П.: Зато ты честен с нами и с самим собой. Это главное.

Е. З.: Ужасно неловко, конечно, когда тут еще и авторы сидят. Я выделила для себя два текста, которые мне показались наиболее интересными. Это уже упоминавшийся «Рожденный проворным», потому что это витальный, живой текст. Он действительно выделяется на фоне других. И второй мой безусловный фаворит всей премии — это «Город вторых душ», потому что мне очень отозвался главный герой. Почему мне вообще была интересна премия ФИКШН35 — большинство героев близки мне, потому что я нахожусь в этой же возрастной группе. И мне понравилось, как книга написана, она развернута к читателю, она захватывает. Мне нравится, когда в жанровых произведениях (а на поверхностный взгляд это все же жанровая литература) поднимаются важные темы. И тема детей и детства очень во мне отзывается. Эмоционально эта книга оказалась для меня ближе всех.

Н. К.: Мы на самом деле с Катей заранее обсуждали, что мы сегодня придем с транспарантом «Справедливость для саши Степановой», поскольку мы очень большие фанаты этого текста и уже были названы причины. Для меня очень важно проголосовать именно за эту книгу, поскольку, мне кажется, из-за ярлыка янг-эдалт oна не получает столько внимания, сколько должна, с учетом того, как она написана, ее проблематики. Я надеюсь, что будет больше публикаций об этой книге и больше людей ее прочитает, она действительно этого заслуживает. И у меня есть второй фаворит — классно, что мы с Катей абсолютно совпали — благодаря эмоциям, которые вызвала эта книга. Она живая, веселая — я понимаю, что она не только веселая, мне, в частности, понравилось, как разрешилась арка с девушкой. Было очень здорово пережить это приключение с героями.

В. П.: Максим, что-нибудь скажешь?

М. М.: Я как не член жюри не буду выбирать, потому что с моей стороны было бы некорректно влиять на жюри. У меня есть жизнеутверждающий комментарий. Я недавно разговаривал с одной критикессой, которая очень внимательно следит за премией, и она высказывала упаднические настроения: ну вот, зачем нам это все нужно, в этом году все не так активно и подвижно. И вот как раз сегодняшнее обсуждение, объем эмоций и смыслов, увиденного в текстах, говорит о том, что необходимость в глубоком прочтении, более глубоком, чем просто «я прочитал и мне понравилось», есть. Что эти книги необходимо обсуждать. Это те книги, которые, как сказал Александр, просятся на экран. Это те книги, которые заставляют нас задуматься о том, что происходит с нами сейчас и о каких-то универсальных смыслах. Нам всем это необходимо. Хорошо бы теперь эту славную традицию продолжать дальше и с большим упором. И мне хотелось бы думать, что это обсуждение спровоцирует и зарядит тех, кто сегодня присутствовал, делать что-то прекрасное: говорить, составлять подборки, нести эти книги продюсерам.

В. П.: Поцеловать тебя надо за такие слова, но ты находишься по другую сторону экрана.

М. М.: В следующий раз!

В. П.: Справедливости ради надо сказать, что сейчас вообще становятся популярными книжные клубы, вот Оля Брейнингер ведет, например. Я знаю, что там обсуждалась книга Влада Городецкого.

М. М.: А можно я еще полкомментария дам? Недавний марафон, который я устраивал в сториз — мы уже успели с Леной это коротенечко обсудить — показал, что в настоящий момент один из тех трендов, которые будут формироваться и влиять на нас в будущем, это тренд на читательские сообщества. Важно не просто прочитать, а прочитать в облаке взаимосвязей, внутри каких-то координат. И если чего-то можно пожелать премии в будущем, так это формирования такого читательского сообщества, объединенного интересом к современной российской прозе.

В. П.: Исходя из этого, я спрошу Надю и Катю и попрошу честно ответить. Вы прочитали массив текстов молодых авторов, явно за такое количество времени вы не читали столько современной российской прозы подряд. Какое в целом это произвело на вас впечатление? Это был хороший опыт, который повторить было бы сложно, или оказалось, что русская проза тоже очень интересна и там есть, что искать и находить?

Н. К.: Мне открылся новый мир. Мне понравилось большинство текстов, которые я читала. Я не ожидала, что мне настолько понравится. У меня впечатления супер-радужные и розовые, как мои волосы. Я сама всегда хотела написать книгу и, когда я вижу, как классно пишут тридцатилетние, это очень вдохновляет.

Е. З.: Я всегда интересовалась современной русской литературой, она составляет довольно большой процент моего чтения. И мне действительно радостно видеть и какие-то новые имена, и новые произведения, потому что у русской литературы есть мрачная репутация: будто она все время заставляет тебя страдать и ничего, кроме страданий, чернухи и безысходности в ней нет. Я часто с этим сталкиваюсь, у меня тоже есть книжный клуб на работе, и очень сложно заставлять людей читать русскую литературу, потому что они сразу боятся, что это будет мрак и они не смогут прочитать. Мне приятно, что появляются разные тексты на разные темы, в том числе и сложные, но добрые к читателю. И очень интересно наблюдать за тем, что происходит среди молодых писателей. Это не похоже на то, что было раньше. Может, эти тексты отзываются во мне, потому что я принадлежу к этому поколению, но кажется, что сейчас происходит очень много интересного!

Н. К.: И спасибо, что без Сталина и рефлексии советской травмы, что мы говорим о каких-то новых темах. Тексты, которые я прочитала, для меня как глоток свежего воздуха в русской литературе.

М. М.: Мне кажется, это второй девиз сегодняшнего дня! «У каждого есть свой шкаф» и «Спасибо, что без Сталина».