Мертвое золото
- Михаил Елизаров. Земля. — Москва: Издательство АСТ : Редакция Елены Шубиной, 2020. — 781 с.
На протяжении почти двадцати лет, с момента выхода повести Михаила Елизарова «Ногти» (2001), отношение к писателю постоянно менялось — от абсолютного непонимания к восхищению. Такой же разброс мнений мы видим и в связи с романом «Земля» — книгой, доказывающей, что ее автор не так прост, как многим казалось. Долгое время «фирменным блюдом» Елизарова была концентрированная проза «про уродов и людей». В основном ее ценили за возможность погрузиться в удушливую атмосферу конца восьмидесятых с их вонючими подъездами и повсеместным расчеловечиванием — особенно на уровне языка. Это обстоятельство многим литературным критикам спутало карты: в Елизарове увидели продолжателя сорокинской линии в русской литературе — этакого пацанчика в косухе, готового в любой момент перетереть за дискурс и логос.
«Земля» выглядит во многих смыслах куда менее радикально, чем прославивший Елизарова роман «Библиотекарь» (2007). При желании ее жанр легко можно принять за социальную прозу, рассказывающую о бытовой и личной неустроенности первого постсоветского поколения, которое в детстве развлекалось, организуя похороны дохлому мышонку в песочнице.
Главный герой — двадцатилетний мальчишка Володя Кротышев — отчитывается о своих детстве, отрочестве и юности, обдавая окружающих тяжелым взглядом «близорукого киллера» («Словно узнал обо всех сразу какую-то отвратительную правду...»). Все наиболее важные события книги так или иначе связаны с актами инициации: вылазка на кладбище ночью в летнем лагере, служба в стройбате и первая вырытая могила, роковая влюбленность в подругу брата, прекрасную татуированную царевну, которая утверждает, что она «мертва внутри».
В общем, куда ни плюнь, везде на жизненном пути Володи встречаются символы смерти, причем вполне земные. Первым его пристанищем становится контора, которая выпускает могильные плиты. Вторым — кладбище, где герой служит землекопом. Так история Кротышева явственно начинает крениться в сторону Танатоса и постепенно превращается в бесконечное монотонное скитание между живыми и мертвыми. Больше всего это блуждание напоминает русские сказки. Всех, злодей, полонил, всех разорил: царевну у брата увел, воротил похоронного бизнеса рассорил, дело загубил. Как объясняет нам сам Елизаров, среда кладбищенская его «увидела и втянула»:
До сегодняшнего вечера вы были даже не кладбищенским пролетарием, а кладбищенским люмпеном! Что в переводе с иронического на бухгалтерский означает специалиста начального уровня, землекопа или озеленителя с косвенной ответственностью. Ваши функции ограничивались рытьём могил ручным способом и опусканием гроба. После защиты диплома вы прыгнете сразу через три квалификационных уровня — а это солиднейший старт! Это из рядовых в полковники!
Впрочем, нельзя сказать, что действие романа действительно происходит «в пространстве смертной ноосферы». Сквозь нагромождение символов и предчувствий отчетливо проглядывает все та же российская действительность — только на этот раз постсоветская. Проза Елизарова вообще не лишена сентиментальной пацанской эстетики, какую ожидаешь встретить скорее в романах Захара Прилепина. Хтонь проступает в повествовании сквозь полупьяный шепот и застольные каламбуры.
Несмотря на то что Сорокиным и его стилистическими экспериментами здесь и не пахнет, было бы глупо утверждать, что автора совершенно не интересует человеческая речь, потому что такой парад похабщины и непристойностей еще нужно поискать. Елизаров удивительным образом объединяет сразу несколько языковых пластов внутри традиции обсценной лексики — от приблатненного говора вчерашних братков из девяностых до армейского фольклора и профессионального жаргона похоронщиков. Поначалу авторское желание вывалить на читателя весь этот словесный мусор по-настоящему пугает. Но несносные каламбуры и разговоры «про баб» — это далеко не самое страшное.
Появление в жизни героя инфернальной возлюбленной открыло для Елизарова поистине безграничные возможности неймдроппинга. Так настойчиво Кьеркегора, Шопенгауэра и прочих «толкователей уныния» не поминают даже склонные теоретизировать каждый чих художественные критики. И эта квазифилософская изнанка романа — одно из самых смешных изобретений Елизарова. Экскурс в пессимистическую философию поначалу воспринимается как «заумный щебет», но по ходу дела профанирование интеллигентских разговоров приобретает характер грандиозной пародии. Кстати, голос потенциального критика писатель также не забыл спародировать:
Я даже не думал, что такие тошниловки в природе сохранились!.. — шипел Глеб Вадимович. — А контингент? Не лица, а хари! Сухумский питомник! Алкашня, мутанты и вырожденцы! А дети эти дегенеративные... Как вспомню — мороз по коже! Денис Борисович, неужели вам не жутко от всего этого? Народ-победитель, мать его!..
В общем, книга получилась действительно совершенно иного литературного качества — куда ни бросишь взгляд, всюду не лица, а хари. Да и с такой обезоруживающей простотой о смерти среди современных авторов давно никто не говорил: «В натуре, остыть не успеешь, а инфа о твоей безвременной кончине уже кому-то продана!». Почти двадцать лет назад литературный критик Анна Наринская писала, что, вероятно, пошлость Елизарова совпала с пошлостью времени и в этом секрет его успеха. Сейчас писатель со всей очевидностью окунулся во вневременные материи — и вновь не прогадал.
войдите или зарегистрируйтесь