Илья Мамаев-Найлз: «Именно благодаря культуре мир еще существует и мы всё еще живы»

— Что привело тебя к писательству? Ведь по профессии ты переводчик. О чем были твои первые тексты? И в чем разница между тем, когда пишешь текст сам, и тем, когда его переводишь?

— У меня довольно банальная история. Я начал что-то писать в детстве и всю жизнь хотел стать писателем. Кстати, мне вообще всегда казалось, что на самом деле все люди втайне хотят стать писателями. Когда я понял, что это совсем не так, это было сродни великому прозрению.

Мой первый текст был, в общем-то, полноценной книжкой. Мне было шесть лет, я взял пару листов А4, написал историю о лучнике (или рыцаре, точно не помню, но стрелы там были), который спасает от кого-то принцессу, и снабдил все это рисунками. Потом согнул, скрепил степлером и подарил книжку маме. По крайней мере, я это запомнил так. Уже в старших классах мама рассказала, что я пытался подарить эту книгу однокласснице, но она не оценила, поэтому я забрал книгу обратно и передарил. Мама до сих пор хранит ее где-то дома.

Потом я придумывал какие-то стишки про непонятно откуда взявшуюся таксу — дома у нас никогда такс не водилось — и писал новую книгу о Гарри Поттере, потому что не мог дождаться выхода очередной части. В летнем лагере вместе с другими придумывал сценарии для постановок про самоубийства, наркотики, самопожертвования и прочее — верхом мастерства у нас считалось пробить зрителя до мурашек. В отношениях на расстоянии (а все мои первые отношения были на расстоянии, причем оно раз за разом увеличивалось) я очень полюбил писать письма — и тоже рассказывал в них какие-никакие истории.

Первый более-менее полноценный рассказ я написал, кажется, на втором курсе университета и отправил его знакомому знакомого — писателю и редактору из Казани. Я хотел описать весь XX век в России, рассказав про него как про один час в деревне. Очень претенциозная, плохо написанная штука, но мне запомнился Ленин со своим коммунизмом: он в рассказе был дедом, который все таскался со своей козой, а в итоге ее сбили насмерть то ли силовики, то ли грабители. Знакомый знакомого меня просто разгромил. Потом он признался, что сделал это специально: мол, такая проверка, справлюсь ли я с критикой.

“

Все первые тексты были какими-то такими. Тогда хотелось написать что-то великое, гениальное — и обязательно не про себя и не про знакомых. Неудивительно, что ничего хорошего не выходило.

Что касается переводов — я все же переводчик скорее по образованию, чем по профессии. Я переводил несколько лет, да и сейчас изредка перевожу для работы (копирайтинг), но переводчиком называться мне неловко. Разве что с уточнением: плоховатый, фиговый (недо-)переводчик. Я лучше придумываю что-то свое, чем понимаю «что хотел сказать автор», а для переводчика это, пожалуй, главный red flag.

— Можешь немного рассказать о своей учебе в Школе литературных практик? Что тебе это дало? Как знакомство с преподавателями повлияло на твою авторскую манеру письма?

— Я помню, когда я проходил собеседование в Школу литературных практик, меня спросили, кто из современных авторов мне нравится. Я назвал Зэди Смит, Иэна Макьюэна и кого-то еще. Современную русскую литературу я не читал — и сразу об этом сказал. А собеседовали меня Женя Некрасова и Оксана Васякина. И вот, наверное, главное, что мне дала учеба, — это знакомство с самой разной современной русскоязычной и западной литературой, а также с текстами XX и XIX веков, которые не вошли в канон.

“

Когда я прочитал Женин рассказ «Дверь», я испытал какое-то невероятное удовольствие и легкость. Это был первый текст, который всем — языком, темой, фактурой — отразил, эстетизировал и осмыслил окружавшую меня реальность. До этого мне казалось, что мы живем в некоем пластиковом безвременье, эдаком новострое-человейнике, только во временном пласте, а рассказ взял и вписал меня и всех нас в историю, как засечка на стене тюремной камеры или руны на камне.

Потом я прочитал другие рассказы из «Страстей по Конституции», познакомился с другими проектами и вообще офигел от того, какие крутые штуки может делать современная литература. И все это было в рамках учебы в Литпрактиках. Еще, разумеется, важной была сама работа над текстами. Женя Некрасова и Алеся Атрощенко рецензировали все работы, помечали штампы, удачные и неудачные места. У Алеси вообще уникальный талант распознать зачатки авторского стиля и сильные стороны. Cо временем я лучше стал понимать, что я вообще делаю в тексте. Стал писать увереннее и просто лучше.

Помимо этого школа — это комьюнити. Там очень много поддержки и вдохновения от текстов и проектов других студентов.

— Если говорить о твоих литературных предпочтениях — кто, кроме Салли Руни, которой был посвящен твой диплом, твои любимые писательницы и писатели и какие их произведения? Кто из современных российских авторок или авторов тебе наиболее близок?

— Если бы кто-то основал религиозный культ, в основе которого лежат тексты Дениса Джонсона, я бы, не задумываясь, вступил в него и нес бы в мир его Слово. Серьезно, я влюбился в «Иисусова сына» и «Сны поездов». Прочитал их уже по раз пять и готов в любой момент взять книгу и начать заново. Это мой главный литературный краш. Еще я очень люблю «Птиц Америки» Лорри Мур, «Ползут, чтоб вновь родиться в Вифлееме» Джоан Дидион, «Лето в Бадене» Леонида Цыпкина. Это те книги, которые я полуосознанно ставлю как ориентиры, когда что-то пишу.

Что касается современных русскоязычных автор_ок, я пока не могу сказать, что есть те, кто мне прямо близок. Есть много произведений, которыми я восхищаюсь, как, например, «Рана» и «Степь» Оксаны Васякиной, пожалуй, все тексты Дениса Осокина, рассказы Жени Некрасовой и «Восстание» Николая Кононова. Это совершенно разные тексты по подходу и стилю, и я читаю их, раскрыв рот и качая головой от того, насколько они прекрасны. Но самому мне хочется писать по-другому.

— Как и герой твоего дебютного романа, ты родом из Йошкар-Олы. Насколько образ Марка автобиографичен? И есть ли в книге второстепенные персонажи, списанные с твоих реальных друзей и знакомых?

— Да, в тексте почти нет полностью вымышленных персонажей. Как нет и тех, кто списан с жизни один в один. Чаще я объединял в одном герое несколько реальных людей и добавлял новые детали в их бэкграунд или совсем его менял. То же самое и с главным героем Марком. У нас с ним есть что-то общее: уход из дома, работа бариста и перевод эротических фильмов — а что-то отличается. Самый наглядный пример: в книге мама приобщает Марка к культуре и истории народа мари, а у меня в жизни наоборот — это я обо всем этом рассказывал маме. Поэтому персонаж, с одной стороны, довольно автобиографичный, а с другой — совсем не такой, как я.

— Как специфика твоей работы повлияла на текст?

— Перевод порно? Без этой работы не было бы текста. И, вероятно, не было бы той доли иронии, которая присутствует во всей книге. Потому что в жизни я старался относится к этой вынужденной работе иронично — такой копинг-механизм, — и то же отношение перекочевало в текст. Но основной смысл книги остался бы тем же, даже если бы Марк переводил детские мультики, или древнегреческие надписи на стенах, или сводки новостей.

— Главный герой является воплощением новой маскулинности. Само это понятие сейчас активно осмысляется обществом. Что оно означает для тебя? И почему тебе было важно сделать эту тему одной из главных в тексте?

— Я не ставил перед собой задачи написать роман о новой мужественности/маскулинности. И вообще не думал об этой теме, когда писал. Для меня Марк просто нормальный обычный парень. Таких много в моем окружении. И я просто хотел показать все как есть, в том числе и современных молодых людей.

“

Говоря в целом о новой маскулинности — для меня она об эмпатии, искренности и о самокритичности. Главное, она не подразумевает патриархальную систему с ее стереотипами и отжившими себя моделями поведения. Одно дело в каменном веке требовать от мужчины охотиться на мамонтов, а от женщины — следить в это время, чтобы в пещере не погас огонь (который далеко не факт, что получится снова развести, — и кто-нибудь околеет до смерти). Другое дело — накладывать эту систему на семейную пару айтишников со сдвоенными рабочими столами и электрическими ковриками для подогрева ног.

Просто условия жизни теперь совсем другие: развилась культура, у людей задача теперь не просто выжить, а как-то хорошо, не зря прожить свою жизнь — соответственно, и мужественность и женственность проявляются иначе. А если форсировать старую систему, то, как теперь видно, она подстраивает под себя и действительность: взяли систему из каменного века и вгоняют мир в тот же каменный век. Это и логично: только там она может работать и быть актуальной.

— Не было ли соблазна написать автофикциональный текст? Почему в итоге сделал выбор в пользу художественного произведения?

— На самом деле текст получился довольно-таки автофикциональным. Но изначально — и все время, пока писал, — я пытался свой личный опыт использовать минимально, только там, где он был нужен для фактуры и реалистичности. То есть я скорее просто отталкивался от него и дальше уходил уже полностью в фикшен.

Мне кажется, что, если бы я писал только о себе, своей жизни, получилась бы частная история, а мне хотелось написать что-то более универсальное, отрефлексировать не только свой индивидуальный опыт, но и опыт, через который прошли многие мои близкие и знакомые.

— Как проходила работа над книгой? Сколько времени у тебя ушло на ее написание? Кому первому ты дал прочесть готовый текст?

— Я старался писать каждый день до и после работы и учебы. Часто перед тем, как сесть писать, я открывал что-нибудь у Дениса Джонсона и читал, пока не ощущал, что снова люблю литературу (пока «достаточно тока не своровал», как удачно сформулировал Алексей Поляринов).

Первый год я писал роман параллельно с дипломом, переводами (эротических фильмов в том числе), ремонтом и работой копирайтером и сценаристом в дизайнерской студии: мы тогда занимались ребрендингом аэропортов в Челябинске и Тобольске. Писал отрывисто, без сил и без какого-либо понимания, что делаю. Я видел, что текст не получается и что я просто механически выжимаю из себя слова и сюжеты, поэтому решил взять паузу, которая растянулась на несколько месяцев. В это время я пытался выстроить структуру романа, расписать по параграфу, что происходит в каждой главе и так далее. Женя Некрасова и Алеся Атрощенко переживали, что я совсем брошу книгу, писали мне, но я все никак не продолжал, и в итоге мы решили созвониться.

Помню, Женя тогда сидела на кухне и курила. Тоже без сил, видно, что уже давно не высыпалась. Ну и мы просто как-то поговорили, что вот, надо писать. Поставили дедлайны. Вместе покурили по зуму, и я пообещал, что продолжу. Если бы Алеся и Женя тогда в меня не вцепились, я бы, скорее всего, бросил.

По сути, потом я начал почти с чистого листа. Просто завел док и стал писать по новой, иногда копируя что-то из старой версии.

“

К 24.02.22 я закончил около половины книги. Первые несколько недель писать было не то чтобы трудно — просто само письмо стало чем-то другим. Я писал помалу и очень медленно. Потом мне, наоборот, стало писать так легко, как никогда.

Пока не могу понять, что именно это было: то ли я решил, что то, что я пишу, важно и книга — это единственный способ для меня сделать высказывание, то ли творчество стало формой эскапизма. Наверное, и то и другое. Как бы там ни было, полгода спустя я закончил финальный черновик и отправил его Алесе с Женей.

От написания синопсиса до финального черновика прошло два с лишним года, потом четыре месяца отказов от издательств — и вот в декабре 2022 мне написала Юля Петропавловская и сказала, что хочет издать роман в совместной серии «Поляндрии NoAge» и «Есть смысл». В январе мы за две недели его отредактировали, убрали провисы, потом в несколько этапов прошлись по языку с Марией Выбурской: спорили и отчаянно бились на каждой странице из-за особенностей оформления, миллениальской речи и, самое трудное, миллениального восприятия текста и мира — и все, в конце февраля отдали книгу в печать.

— Что было самым трудным в процессе написания романа? И, наоборот, самым увлекательным?

— Так получилось, что, пока я писал книгу, я пришел к подходу, который для меня работает лучше всего. Я начинал главу, особо не зная, что в ней будет происходить. Просто перечитывал прошлую главу-две и ставил как ориентир какой-то образ, сюжетный поворот или чью-то историю из жизни. А потом уже сам язык определял, что и как будет дальше. То есть я начинал что-то писать и цеплялся за какие-то связи между словами и смыслами в параграфах и через них развивал историю. Так мне не становилось скучно во время написания, даже было такое ощущение, как когда ждешь новую серию любимого сериала: а что будет дальше? И чтобы это узнать, нужно сесть и писать. Вот это, пожалуй, было самым увлекательным.

— В романе достаточно провокационных моментов — начиная от названия и заканчивая нецензурной бранью. Не боишься ли ты шокировать чувствительных читателей? Или это намеренная провокация? Ведь, в сущности, роман не о порно, а совсем о другом.

— С одной стороны, в этом есть шутка, что тут вот год порно, а порно не так много, да и, если понимать его буквально, то роман совсем не о нем. С другой стороны, порно стоит воспринимать как метафору — тогда, в общем-то, и название будет читаться не так уж провокационно, а, может, наоборот, и еще более провокационно — тут уже зависит от того, кого что провоцирует.

Что касается мата и откровенных сцен и сюжетов — я не считаю ничего из этого провокационным. Я не ставил перед собой цель шокировать читателя или порадовать фанатов откровенной литературы.

“

Мне хотелось показать жизнь, какой я ее видел, и осмыслить ее именно в таком виде. Потому что одно дело выводить смысл из художественного мира, в котором люди не посылают тебя на ***, не предлагают трахнуть их супруга и не относятся к тебе как второму сорту из-за того, что ты работаешь в общепите, а не на отца. Совсем другое — находить какой-то смысл во всем этом. И смысл не разряда «люди отстой» или «this world sucks», а что-то, что помогает стоять на ногах и жить дальше. У меня как читателя запрос был на текст, который работал бы именно так.

— Как ты сам относишься к профессии писателя? Для тебя это больше обязанность фиксировать болезненные процессы в обществе, обращая на те или иные моменты внимание читателей, или же работа с собой, незакрытыми гештальтами, которые ты пытаешься отрефлексировать через текст?

— И то и другое. Точно не знаю, что из чего вытекает, тут как с курицей и яйцом — что было первым? Пишешь о болезненных процессах в обществе, чтобы читатели обратили на них внимание, но в то же время пишешь ведь не просто потому, что существует болезненная тема. Таких тем много, и ты выбираешь одну из них — ту, которая у тебя самого отзывается сильнее всего.

— Как тебе кажется, можно ли изменить мир с помощью литературы? И какой посыл ты вкладываешь в свои произведения?

— Как-то раз я читал «Восстание» Николая Кононова, а потом пошел в магазин за продуктами. Я уже давно жил в том районе и сотни раз ходил в тот магазин, но тогда он открылся мне с новой стороны. Я заметил, какие рельефные вокруг дома, ощущал людей за стенами, увидел какие-то новые детали — мир стал более наполненным, глубоким. Или, например, после эссе Беньямина и Лацис «Неаполь» я смог увидеть «пористость» города — как за каждой дверью и аркой скрывается какая-то своя жизнь.

Мне кажется, что литература способна менять мир вот так, то есть менять мир в голове читателя, она дает возможность посмотреть на все другими глазами и осознать сложность мироустройства. И, конечно, это приводит к тому, что затем меняется и реальность, ведь человек с таким восприятием мира поступает — да и вообще живет — иначе.

“

Да, сейчас много говорят о том, что культура не справилась: ведь вот в XXI веке люди до сих пор сбрасывают бомбы и убивают друг друга. Значит, она не может менять мир. А мне кажется, что именно благодаря ей мир еще существует и мы все еще живы.

— Есть ли у тебя сейчас какие-то новые идеи, которые ты хотел бы воплотить на бумаге?

— Да, я уже начал работать над новым текстом. Но рассказывать про него пока бы не хотел.

— Не мешает ли писательство твой личной жизни и работе? Как находишь в своем графике время для творчества?

— Вернее было бы спросить: как я нахожу в графике время для жизни? Времени и правда не хватает, я часто мечтаю о том, чтобы рабочий день я мог посвящать литературе, а вечер и выходные проводить с женой и друзьями. Но пока это невозможно, так что приходится жертвовать то одним, то другим. Мне очень повезло, что жена относится к этому с пониманием.

— Что бы ты несколько лет назад сказал себе, начинающему автору, который живет в Йошкар-Оле и раздумывает, переезжать ли в Питер?

— Ничего бы не сказал. Пусть сам решает, сомневается, совершает те же ошибки и идет тем же путем. Я доволен тем, где теперь оказался, так что совсем не хочется что-либо менять.