Закрытый клуб: регистрация или вход с паролем | выключить рекламу
 
 
 
 
«Спал с ножом под подушкой»:

Сегодня во многих странах отмечают Хэллоуин, или День всех святых, — праздник, ассоциирующийся со всем страшным. Мы расспросили писателей, критиков и блогеров о том, какие из прочитанных книг напугали их больше всего. Более-менее очевидные Лавкрафт и Лем, а также неожиданные Пулман и Милн — и многие другие — в подборке «Прочтения».

 
Ольга Брейнингер
писатель, литературный антрополог

Хэллоуин — время, когда открывается дверь между реальностью и темной изнанкой мира и магическое переплетается с нашей повседневной жизнью в форме веселого и совсем не страшного страшного карнавала. Сутки спустя дверь закрывается, декорации праздника исчезают с улиц, тыквы с вырезанными гротескными лицами выбрасывают, а дети доедают собранные в игре trick-or-treat сладости.

Рядом с Хэллоуином в календаре стоит другая дата, которая — для меня — куда страшнее и весомее, чем день, когда злые духи грозят пробраться с улицы в дом, если его не охраняет оранжевый светильник Джека. Дата — 27 октября, день рождения Сильвии Плат, автора одного из самых страшных из известных мне романов, «Под стеклянным колпаком».

Если в Хэллоуин мы боимся опасности, грозящей со стороны — будь то извне дома или извне нашего реального, осязаемого мира, — то в «Под стеклянным колпаком» самой страшной оказывается опасность, поднимающаяся изнутри, из сердцевины тьмы, спрятанной в каждом человеке. В истории Эстер Гринвуд много жутких эпизодов, описанных Плат буднично и неброско. Вплоть до ключевого момента книги, попытки самоубийства Эстер, история ее довольно тривиальной жизни (престижная стипендия в колледже, стажировка, мечты о писательской карьере, мысли об ограниченных социальных возможностях женщин в Америке шестидесятых) успешно маскируется под историю юношеских метаний привилегированной белой девушки из среднего класса. А затем девушка, в жизни которой нет ни конфликта, ни серьезных проблем, спускается в подвал, принимает пятьдесят таблеток снотворного и исчезает.

Неопределенное время спустя ее найдут, и история уйдет на новый, уже совсем другой по накалу драматизма виток. А та самая неопределенность, намеренное умолчание со стороны Сильвии Плат (сколько дней Эстер провела в подвале дома, пока продолжались ее поиски? Сколько дней человек может провести между жизнью и смертью, парализованный действием снотворного?) превратится в акт темной магии — не хэллоуинской, а литературной, — которая будет гипнотизировать и вбивать нервную дрожь в пальцы многих читателей, перелистывающих страницы «Под стеклянным колпаком».

Вы боитесь Хэллоуина или попытки забыться неопределенно долгим сном между жизнью и смертью? Вопрос, в котором нет вопроса.

 
Алексей Сальников
писатель

Самой страшной была не книга, а, как сейчас помню, рассказ «Гаденыш» в журнале «Приключения и фантастика». Там было про отца и двух его близнецов. Один из мальчиков утонул, его вытащили, откачали, но очнулся он какой-то не такой. Отец замечает, что сын несколько зеленоват, от него несет тиной, видит чуть ли не трупные пятна и дряблость его кожи. А больше никто этого не видит. В итоге папаша убивает свое разлагающееся чадо и уезжает в тюрьму. Не знаю, что в нем было такого, но после того, как прочитал эти несколько страниц, пару дней спал с ножом под подушкой. Единственное, что меня извиняет, лет мне было немного, а жанр хоррора был в новинку.

 
Сергей Лебеденко
писатель, блогер, автор Telegram-канала «Книги Жарь»

Роман ужасов написать сложно. Ведь главное в ужасах — игра с читательским воображением: ужасное приближается к герою неторопливо, не проявляя себя, оставляя за собой едва заметные следы, при этом оставаясь сокрытым, не потому, что боится, а потому, что понимает: ничто так не ужасает человека, как его собственные фантазии. Запустить их легко — достаточно немного сломать его картину мира. Остальное человек додумает сам. Поэтому, когда по ночам щелкает мебель и скрипят двери, мы на секунду задумываемся — может, мы в комнате не одни?

Романы ужасов же должны поддерживать эти читательские фантазии на протяжении сотен страниц — и это невероятно трудная задача. Куда проще создать такой эффект в рассказе: поэтому я выбрал два самых жутких рассказа, от которых у меня до сих пор мурашки.

Первый — «У меня нет рта, но я хочу кричать» Харлана Эллисона. Искусственный интеллект выиграл войну с человечеством и уничтожил его. В живых осталось три человека. Все они в плену у сверхразума, его игрушки. Он делает с ними, что хочет. И когда в живых остается лишь один рассказчик, вознамерившийся восстать против сложившегося положения вещей, ИИ начинает его пытать. Пытка может длиться вечно, ведь ИИ сам программирует возраст своих новых игрушек. И вот герой хочет кричать от боли, но ИИ лишил его рта.

Страшный рассказ о дегуманизирующей силе технологической сингулярности, которую современные рационалисты хотят приблизить. И тем удивительнее, что написал его, пожалуй, главный циник американской литературы — Харлан Эллисон.

Второй — «Цвет из иного мира» Говарда Лавкрафта (также переводят как «Сияние извне»). На ферму в американской глубинке прилетает метеорит — сгусток органики неизвестного человеку цвета. Исследователи пытаются изучить образцы метеорита, но объект неожиданно исчезает. А затем вокруг фермы бурно цветет растительность, но эти мичуринских размеров фрукты и овощи невозможно есть. Затем сходят с ума и меняются животные, а потом и люди... В конце концов овощи гниют, животные умирают, обезумевшие люди скукоживаются до некоей массы слизи, а остатки неизвестного цвета собираются в кучу органики и улетают обратно в космос.

Загадочный и абсолютно жуткий рассказ о том, что человеческое сознание не в силах постичь все аспекты нашего существования, а спокойную жизнь может разрушить в любой момент непонятно что — и спокойно улететь к себе в космические дали.
 

 

        

Дарья Бобылева
писатель

Книги «о страшном» я дочитываю нечасто — так же, как и в фильмах ужасов, в большинстве из них мне не хватает атмосферности, проработанных персонажей и той самой главной загадки, интриги, которая заставляет лихорадочно листать страницы в классических романах ужасов. Наверное, самой страшной книгой за последние несколько лет для меня стал «Террор» Дэна Симмонса. Там не просто есть загадка — реальную тайну гибели арктической экспедиции Франклина, от которой и так кровь стынет в жилах (а что вообще могло пойти ТАК в краю холода и мрака с кораблями, названными «Террор» и «Эребус»?), Симмонс «утяжеляет» не менее жуткой и притягательной мистической составляющей. «Террор» пронизан холодом и безнадежностью, а мы, следя за отчаянными попытками героев выжить во льдах, уже знаем наверняка, что все они умерли.

Экранизацию смотреть не советую, сериал проигрывает книге по всем фронтам.

 
Мария Галина
писатель, редактор

Честно говоря, хоррор ради хоррора мне не очень интересен. Поэтому я не слишком люблю Стивена Кинга, даже лучшие его романы. ОСОБЕННО лучшие его романы, там совершенно понятно, за какие ниточки тебя сейчас будут дергать, и ты все равно дергаешься, конечно.

В детстве я пугалась гораздо легче. Как-то мне попалась потрепанная книга под названием «Среди тайн и чудес». Там сначала было про всякие удивительные случаи, а потом их научное объяснение. Итак, на парусном судне умер повар, его как положено завернули в парусину, привязали к ногам груз и кинули в море. Вскоре кто-то с кормы заметил вдали черную точку, напоминающую издали идущего за кораблем человека. Он докладывает боцману, боцман бежит на ют, всматривается, тоже видит человеческую фигуру, и вроде в ее походке что-то знакомое (повар был хром). В ужасе бежит, докладывает помощнику, тот тоже смотрит в свой бинокль, подтверждает, да, идет, причем вроде все ближе и ближе. Вся команда уже сгрудилась на юте, все видят уже совершенно отчетливо преследующего корабль человека, приходит капитан, смотрит в подзорную трубу, да, говорит, это он. Это наш мертвый повар... Штиль, корабль стоит почти на месте, и им ничего не остается, как молча смотреть, как мертвец, прихрамывая, подходит все ближе и ближе. И только когда непонятный объект оказывается совсем близко, наваждение спадает и становится понятно, что это просто прибитый течением кусок дерева... Автор объяснял это коллективной галлюцинацией в условиях сенсорной депривации, как-то так. Но вообще среди моряков таких историй много ходило. Помню, я очень долго боялась мертвого повара.

Ну а если вернуться к литературе, то для меня главный хоррорщик — это Лем. Не только «Солярис», на самом деле очень страшный, но и «Следствие», тем более что «Следствие» — сознательная стилизация под готический роман. Там про то, что из моргов Британии ни с того ни с сего стали пропадать трупы, а потом их находят где-то поблизости, причем в таких позах, как будто до этого они двигались. Еще один по-настоящему страшный рассказ Лема — это, конечно, «Терминус», про спятившего судового робота, в сознании которого живут погибшие астронавты, продолжая морзянкой переговариваться друг с другом. И если им задать вопрос, они ответят и будут думать, что за ними, запертыми каждый в своем отсеке, замерзающими, задыхающимися, заваленными металлическими обломками, наконец-то пришла спасательная экспедиция. Лем был лучший во всем, лучший и здесь.

 
Валерия Мартьянова
блогер, автор Telegram-канала «Мартышка»

Я не любила страшные книжки в детстве, хотя очень долго «сидела» на сказках, а там же мрак и жесть: то головы отрубают, то в медведей превращаются. Потом, уже в подростковом возрасте, я несколько раз читала «Графа Монте-Кристо» Дюма, меня совершенно парализовала эта история про предательство и одиночество. Мне тогда казалось, что Эдмон должен был просто всех уничтожить — кажется, я была больше зла на его врагов, чем он. Еще в какой-то момент я зачитывалась Гюго, у бабушки было полное собрание сочинений. Все ожидали, что я полюблю «Собор Парижской Богоматери», а я была очарована «Человеком, который смеется». Хотя история же просто жесть, одна боль и страх. Но мне в четырнадцать лет было прямо увлекательно, нужны были именно такие эмоции.

Если говорить про самые страшные книжки для меня сейчас, то, наверное, это комикс Оли Лавреньевой «Сурвило». Причем она и страшная, и сильная, и трогательная, и про любовь какую-то невероятную. Может, это потому, что тема блокады для меня особая, очень трепетная, я совершенно не могу представить, как люди это вынесли, как они справились с этим. При этом мне кажется, что читать нужно разные книжки: и страшные, и грустные, и веселые, и про смерть, и про любовь. Потому что так можно понять, что тебе по-настоящему нравится, что ты чувствуешь.

 
Ольга Балла
писатель, литературный критик, редактор

Страшно от книг мне бывало только в детстве, притом в дошкольном (ну, мне тогда вообще от многого бывало страшно), позже, кажется, нет, — во всяком случае, не вспоминается. (Впрочем — сейчас вспомнила: где-то уже в школьные годы, в первой их, по-моему, половине, я заглянула в читавшийся кем-то из моих взрослых журнал «Иностранная литература» с романом Кэндзабуро Оэ «Объяли меня воды до души моей». Это был очень страшный текст, в конце которого герои погибали [я, собственно, помню теперь почти только это, — с тех пор не перечитывала, — да еще то, что дело происходило в закрытом помещении типа подземного бункера и что среди героев был слабоумный мальчик, — вот это было почему-то очень страшно], а особенно — его последняя фраза: «И за ним приходит та, что приходит за всеми людьми». Понятно было, о чем это, но особенно жутко было почему-то именно от того, что Она не названа прямо.)

В дошкольном же детстве жгуче-страшными были две книги, о, нет, даже три — только одна из них не совсем книга, а папка с репродукциями: жуткие на мой тогдашний взгляд большие репродукции Чюрлёниса — я не сомневалась, что «это про смерть». Одна из картин действительно называлась «Симфония похорон», но, по моему тогдашнему чувству, смерть там изображало все вообще (жуткий «Покой», темная гора с плачущими глазами, — разве это не Она? А страшная птица над младенцем, который тянется к одуванчику на вершине холма? — Это, конечно же, была Та, что залетела сюда из одной из самых жутких песен детства — «Темная ночь»: «Вот и сейчас / надо мною она / кру-жи-тся...»). Книги же вот какие: во-первых, «Маленький принц» Экзюпери — я была уверена, что Маленький принц в конце умер, его убила змея (сказавшая «Я разрешаю все загадки», и от этой фразы кровь стыла в жилах, — опять-таки, может быть, потому, что ничего не было названо прямо, — и понимание этого вытеснило все остальные чувства от книги). Самой же страшной была книга о ленинградской блокаде, которую я увидела на письменном столе у отчима в апреле 1972 года (мне шел седьмой год, читала я уже бойко). Это было так чудовищно, невыносимо страшно, как, наверное, ничто другое тогда. Мне впечатался в память ее внешний облик — он, собственно, меня тогда и привлек: книга была непохожа на обычные советские книги, потому что издана была эмигрантским издательством. У нее была голубая бумажная обложка, автора я запомнила как «К. Карстен», название — как «Блокада Ленинграда» (хотя тут не уверена), «издательство имени А. П. Чехова» (американское?), 1954 год. Я только заглянула туда — и страшно обожглась: там было что-то не вмещаемое сознанием, о людоедстве от голода, о трупах на улицах. Читать этого я не смогла; страшно хотелось, чтобы я этого не видела. Я долгое время боялась стола, на котором она лежала, проходила мимо него с внутренним замиранием, — пространство как бы сохраняло в себе ожог этого ужаса.

 

        

Алексей Поляринов
писатель, переводчик, литературный критик

Сразу скажу: Стивен Кинг меня никогда особо не пугал, я любил его за другое — за интересные истории. Если же говорить о страшном, то лет где-то в двадцать я прочел «Град обреченный» Стругацких, и там была сцена, после которой я перед сном долго не решался выключить в комнате свет.

В одной из последних частей герои отправляются на север, в экспедицию, со временем их остается двое — Андрей и Изя Кацман. Они находят заброшенный, покинутый город и, если я правильно помню, заходят в музей. В музее они разделяются, и Андрей попадает в зал с гипсовыми статуями. Сам образ — белые статуи в сумерках музейного зала в пустом городе — уже казался мне довольно жутким, и сцену я читал с ощущением «быстрее бы герой уже свалил отсюда, слишком уж стремное место». Я сейчас плохо помню подробности, но, кажется, Андрей начал разговаривать со статуями, и в дальней части зала, в сумерках, заговорил кто-то еще, Андрей не видел его лица, но полагал, что это Изя Кацман, потому что кто же еще, правда? Они вдвоем в опустевшем городе. И вот в мгновение, когда до Андрея дошло, что это не Кацман, и — самое главное — все статуи как-то незаметно повернулись к говорящему и словно бы начали слушать его, — я закрыл книгу, чтобы немного перевести дух и успокоиться. Самая жуткая сцена из всех, что я помню.

 
Галина Юзефович
литературный критик, преподаватель

Удивительным образом одной из самых страшных (и вместе с тем самых любимых) книг для меня стал «Золотой компас» Филипа Пулмана. Помню, что, дойдя до эпизода, где героиня встречает мальчика с отрезанным деймоном (деймоном в пулмановском мире называют человеческую душу, имеющую облик птицы или зверя и связанную с хозяином неразрывными узами), я была вынуждена просто отложить книгу — меня буквально затопила струящаяся со страниц чернота. Но даже если оставить в стороне намеренно пугающие и бьющие по нервам эпизоды (которых в книге, к слову сказать, не так много), «Золотой компас» страшен тем, что в нем намеренно деконструируются все привычные нам константы.

Верность дружбе, родительская любовь (и любовь вообще), гуманизм — все, что кажется нам святым и незыблемым, у Пулмана последовательно подвергается демонтажу. Родители — совсем не те люди, на которых ты можешь положиться (более того, их-то как раз и надо опасаться в первую очередь). Дружба легко приносится в жертву иным (предположительно высшим) ценностям. Человеческая жизнь не стоит примерно ничего, если на другой чаше весов лежит возможность познания неведомого. Настоящая любовь обречена и не может иметь продолжения. Да что там, даже Бог — совсем не то доброе и благодетельное начало, которое мы себе представляем на этом месте, а мелочный и мстительный демиург, равнодушный к людским страданиям.

Масштаб дарования Филипа Пулмана таков, что он без усилия втягивает тебя в эту реальность, заставляет в нее поверить и безоговорочно принять, так что потом ее уже невозможно «развидеть». И то, что все это происходит в декорациях «детской книжки», конечно, добавляет жути: Пулман вызывающе нарушает все читательские ожидания, взламывая уютный, обжитой канон и наполняя его совершенно не детским по своей сути экзистенциальным ужасом бытия.

 
Валерия Пустовая
литературный критик, писатель

Вспомнилась книга детства — сборник рассказов зарубежных писателей «Святая ночь», рослый белый том с таинственной фигурой то ли женщины, то ли божества на обложке. Рассказы были мистические, но сейчас понимаю, что в них куда больше говорилось о реальных характерах и отношениях, чем о том, как действует незримое. Книга пугала, но не запомнилась страшной: она перемещала на границу страха и откровения, когда ты уже готов выступить из морока, чтобы наконец увидеть все в ясном свете. Книга и вела по тонкой черте, на которой кажется, что вот-вот узнается сокровенное, сакральное. Но позволяла оступиться, макала с головой в чувство человеческой ограниченности: показавшийся было просвет заделывали заслонкой обыденных представлений. Запомнилось три сюжета: непорочное зачатие, получившее объяснение в духе бескрылого детектива, образ бездонной шахты лифта для выбравшихся в свет прелюбодеев и показушная молитва школьницы, бухнувшейся на колени и от всего сердца проклинающей своих простодушных врагов. От этой школьницы на всю жизнь усвоила ерунду: что голубая форма красивее полосатой, потому что в первой тебя называют васильком, а во второй — осой. Столько лет прошло, а я не знаю, должно ли мне быть за эту школьницу страшно — или спокойно, посягнула ли она на святое — или сделала первый шаг к тому, чтобы быть услышанной свыше? До сих пор в страшном влечет это прикосновение к человеческой печали: когда думал, что вот решился, шагнул, перемог себя — и теперь-то уж поймешь, переменишься, переместишься, но остаешься, где и кем был. И дальше живешь в непонятках, василек ты или оса в глазах Господа. Как ни заглядывай за черту, смотришь все же своими глазами. Это — плен, и кажется, лучшая литература об ином измерении бытия — тоскливая песня узника. Когда несколько лет назад я не могла уснуть от радиоспектакля по «Солярису» Станислава Лема, я животно боялась — чего? Призрака чужого прошлого, преследующего с ксеноморфной преданностью не меня? Нет, меня тошнило от неизбежности встречи с собой, и я не могла уснуть от вдруг прочувствованного понимания, что нет такой планеты, океана, измерения, фантазии, куда бы я не дотащила за собой прочно привязавшиеся ко мне тревогу, обиду и страх.

 
Евгения Некрасова
писатель, сценарист

«Чертик» Алексея Ремизова — это не самый страшный, но один из самых жутких и интересных, по моему мнению, текстов на русском. Он был написан Ремизовым в 1906 году и получил первое место в конкурсе рассказов о дьяволе. По объему скорее повесть, вязкая, плотная, похожая на наваждение, как и всегда у Ремизова. Это история о двух детях — Дениске и Антонине, живущих в семье сектантов-сатанистов в русской глуши. Вся семья сложилась из приворота колдуньи Аграфены выжившего утопленника — старика Дивилина, у которого руки что клешни. В браке родилось много детей, но остались в живых только двое сыновей, старший Борис загадочно исчезает из дома, после чего старик-утопленник умирает с тоски, а младший Дениска рождается уже после его смерти. Аграфена и ее невестка Агафья (по прозвищу Яга) участвуют в ночных обрядах-службах, проводимых «тараканщиком», который днем морит тараканов, а вечерами в грязных гостиничных номерах насилует и убивает женщин. Молодуха Яга целыми днями изводит детей упреками и запретами. Тело ее дочки Антонины с младенчества разбито болезнью, как выясняется к финалу, из-за того, что Аграфена пыталась принесли внучку в жертву, но потом передумала, испугалась ее смеха с петлей на шее. Жуть на жути. Дивилинские дети пытаются сопротивляться и своей семье, и внешней реакции на нее, Дениска постоянно попадает в карцер, то за то, что избивает травящего его одноклассника, то за грубость учителям. Более всего пугают даже не все страшные обстоятельства текста, а обыденность происходящего в первую очередь для старших Дивилиных, и всеобщее равнодушие внешних людей, разбавленное слабым любопытством. Директор в гимназии пытается выяснить у Дениски (Антонина из-за болезни учиться не ходит), чем занимаются его родители, а учитель географии просто спрашивает, как взрослые Дивилины вызывают дьявола. В финале те действительно его вызывают, он появляется, уничтожает взрослых и добирается до детей, приходит к ним в комнату, и голова его крутиться словно на винте. Жуть. Ремизов в этом тексте — предшественник Кинга с его романом «Оно», где не так страшна для детей потусторонняя сила, как жесткость и равнодушие взрослых.

 

        

Сергей Носов
писатель

Я из первой генерации советских друзей Винни Пуха. Мне было года четыре, когда у нас появилась книга про Винни Пуха, — разыскал издание в интернете: перевод Заходера, иллюстрации Алисы Порет. Сам еще не читал, воспринимал на слух — бабушка мне читала. Что же такого страшного в Винни Пухе? А вот об этом у меня есть в книге «Построение квадрата на шестом уроке» — просто процитирую:

«...Рассматриваю в интернете те картинки и вспоминаю смутное ощущение таинственности и тревоги, сопутствующее моему вхождению в Чудесный Лес. Не уверен, что истории о Винни Пухе и всех остальных мне казались веселыми. Вот и на картинках редко встретишь намек на улыбку. Ладно бы ослик Иа, но и все остальные не улыбаются, включая Пуха. Что на лице Винни Пуха? (У него же лицо?) То мысль, то испуг, то тревога. А еще героям часто угрожает опасность. Пух, преследуемый пчелами, вниз головой падает с дерева. Поросенок висит на веревке. Ослик тонет. А Кристофер Робин живет в дереве, у которого на рисунке нос и глаза.

Узнал Слонопотама! Да он именно тот, из моего раннего детства. Страшноват. Он в условном облаке, обозначающем сон Винни Пуха. Такой же мог бы присниться и мне. А может быть, он и снился, да только не помню. Но еще страшней сам Винни Пух, когда у него вместо головы — горшок вроде скафандра.

Вспомнил, что историю про Слонопотама я слушал множество раз, и просил еще и еще. Да уж не травма ли детская моя этот Слонопотам? Должен признаться, взрослым я стал замечать, что обычное слово „гиппопотам“ произношу ну не то что бы запинаясь, а с каким-то легким сомнением, словно не до конца в нем уверен. Уж не тот ли Слонопотам, похожий на слона с гиппопотамовой пастью, поселился в моем подсознании, как детский страх, чтобы напоминать о себе каждый раз, когда мысль обращается к обычному гиппопотаму?..»

 
Владимир Панкратов
литературный критик, блогер, автор Telegram-канала «Стоунер»

К своему стыду, именно scary литературу я не могу вспомнить, на ум приходят книги страшные в ином смысле — неприятные, в чем-то даже противные. В частности, две похожие книги (обе о больших семьях и их постепенной смерти): «Замок Броуди» Арчибальба Кронина и «Господа Головлевы» Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина. Но из того, как я читал эти книги, вполне можно было бы составить хэллоуинский сюжет. Обе их я прочел (зачем-то!) в болезни, причем «Головлевых» читал и вовсе в больнице, в которой провел однажды целый месяц. Естественно, книга эта не просто не помогала от больничной тоски, но только еще больше в нее вгоняла; в палатах и коридорах (больница была такая старая, с деревянными окнами) я чувствовал себя будто в прокаженной усадьбе Головлевых. Ну а с «Замком Броуди» я болел дома; это большая книга об отце, который затерроризировал свою семью, все члены которой или сбежали от него, или постепенно сошли в могилу, или помогли себе это сделать. Главным персонажем можно пугать детей; я шучу, но вообще Джеймс Броуди — один из самых неприятных, гадких героев в той литературе, с которой я успел познакомиться. В такие моменты думаешь — а вот почему бывает, что такой герой всегда один на роман? Что это был бы за текст, если б женой Джеймса Броуди была, скажем, Васса Железнова, а их сыном — Порфирий Владимиров, который Иудушка?

 
Василий Владимирский
литературный критик, редактор

Если говорить о художественной литературе — пожалуй, никакая книга не кажется мне страшной. Знаете, в детстве, когда меня огорчало происходящее на киноэкране, родители утешали: «Не плачь, это понарошку, артист сейчас встанет и пойдет получать гонорар». То же самое с художественной литературой, даже основанной на самых что ни на есть «реальных событиях». Во многих знаниях много печали: писатель пойдет на любые ухищрения, чтобы манипулировать вниманием и эмоциями читателя. Чем талантливее автор, тем незаметнее он это делает, однако драматургия, архитектоника, вот эти полупрозрачные тонкие ниточки, за которые он нас дергает, видны всегда. Здесь, разумеется, нет ничего дурного, любое искусство по определению построено на манипуляции, на создании галереи иллюзий. Можно субъективно оценить мастерство писателя, умение тыкать пальчиком в особо уязвимые триггерные точки: это отлично получается у классиков, Стивена Кинга или Клайва Баркера, из отечественных авторов прекрасно поработали с этим материалом Юрий Некрасов и Шимун Врочек в недавней «Золотой пуле», Эдуард Веркин в постапокалиптическом «Острове Сахалин». Но пугаться фантомов, всерьез за них переживать — для человека с умеренно устойчивой психикой это как-то странно.

Иное дело книги, отражающие реальный ужас жизни. То есть, разумеется, non-fiction. Исторические исследования об экспериментах Йозефа Менгеле и Сиро Исии. Любой справочник по вирусным и грибковым заболеваниям. По психическим расстройствам. По генетическим отклонениям. Какой тут Кинг, какой Лавкрафт, какая «Человеческая многоножка»! Принцип «над вымыслом слезами обольюсь» после такого уже не работает. Неизлечимая болезнь и мучительная смерть всегда рядом. Ничто не спасет, не убережет. «Человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус!». Самые страшные книги — это работы Хайдеггера, Камю, Сартра и других экзистенциалистов. Вот где неизъяснимый ужас. Но это уже совсем не праздничная тема, даже если речь у нас идет о Хэллоуине.

 
Дата публикации:
Категория: Ремарки
Теги: Валерия Пустовая  Владимир Панкратов  Галина Юзефович  Мария Галина  Сергей Носов  Ольга Брейнингер  Алексей Сальников  Евгения Некрасова  Ольга Балла  Алексей Поляринов  Василий Владимирский  Дарья Бобылёва  Валерия Мартьянова  Сергей Лебеденко 
Подборки:
0
0
29066
Закрытый клуб «Прочтения»
Комментарии доступны только авторизованным пользователям,
войдите или зарегистрируйтесь
ФИКШН35: «Фантастика как прием и жанр»
В конце мая было объявлено о новой премии для молодых авторов ФИКШН35, инициатором создания которой стал литературный критик и блогер Владимир Панкратов. В рамках премиального процесса предполагается несколько обсуждений текстов, вошедших в лонг-лист. Мы продолжаем публиковать их расшифровки — четвертая дискуссия, прошедшая в Казани, посвящена проблеме фантастического в современной литературе.
Условия осуществления смысла
В вошедших в эту книгу статьях (по большому счету, они складываются в монографию) выстраивается история русского поэтического самосознания XX — начала XXI века. Выстраивается она как будто в избранных сюжетах, — еще точнее, в нескольких (втягивающих эти сюжеты в себя) тематических линиях, объединяемых общей, сквозной темой.
Не говорят «ад», говорят «здесь»
Основная черта некрасовского мира — существование на границе, его зыбкая, как во сне, неопределенность и недооформленность. Застывшее в промежуточной стадии потенциально способно быть и тем, и другим, но на деле — неприкаянно болтается на стыке понятий.
Неподвижные пассажиры
В предисловии автор объясняет историю сборника: хронологически это первая его книга, в хаосе девяностых случайно изданная слепой печатью. Как следствие — потерянные рассказы и коробки никому не нужных авторских экземпляров, которыми в конце концов начинают топить домашнюю печку — надеюсь, деталь придумана не ради красного словца. Хотелось даже сыграть в игру: давайте, мол, отбросим последние двадцать лет и представим, что Носов — начинающий писатель, будем судить его беспристрастно, советов надаем ради хохмы. Но — вот незадача — в примечания к тексту то и дело приходит автор сегодняшний и грозит оттуда пальчиком: не пройдет, все вижу, все знаю сам.
Дневник читателя: Ольга Брейнингер
В шестом, и последнем, выпуске рубрики «Дневник читателя» Ольга Брейнингер рассказывает о кавказской теме в русской литературе – от Пушкина и до наших дней.