Там, где ничто не растет:

Степь — среда обитания людей, зверей, растений и птиц. Но еще степь — это ресурс. Сырьевой — для добывающих компаний и фермерских хозяйств, научный — для археологов, историков, биологов, антропологов, геологов, геодезистов и других ученых, художественный — для писателей, поэтов и художников. Степь — территория преодоления и, возможно, развлечения — для путешественников и туристов. Место беспокойства и боли для экологов — из-за ее загрязнения и опустынивания, из-за утраты ее животных и растений. Степь — это еще и пространство памяти для разных народов; она переворачивает наше представление о себе, как только мы начинаем исследовать ее.

В мае-июне 2024 года в арт-пространстве «Подворье» в Астрахани, которое открыли писательница Евгения Некрасова и менеджерка проекта Татьяна Новоселова с местными коллегами, проходил фестиваль «Степь». Тогда же был объявлен опен-колл для прозы, поэзии и эссеистики «Степной текст».

Литературный критик и редактор Алия Ленивец (Астрахань/Петербург), филолог и куратор Екатерина Сороколетова (Астрахань) и прозаистка Евгения Некрасова (Москва/Астрахань) из почти 50 присланных текстов отобрали 14 для этой антологии. Здесь есть «степные тексты» авторов из Астрахани, Знаменска (Астраханской области), Ростова-на-Дону, Новосибирска, Калмыкии и Казахстана, Москвы, а также работы тех писательниц и писателей, кому пришлось в последние два с половиной года переехать в Армению, Грузию и Германию из разных городов РФ.

При выборе шорт-листа организаторы действовали скорее по наитию, будто блуждали по долгой степи, пытаясь не пропустить ничего значимого. На какие-то работы они обратили внимание из-за стиля, какие-то показались важными из-за раскрытия темы и создания мира, а какие-то зацепили детальной фактурой и уникальностью описанного опыта, которые не встречались им прежде в современной литературе. Так, в антологии оказались и опытные авторы, публикующиеся и преподающие творческое письмо, издающие литературные журналы, ведущие собственных каналы о литературе, и пишущие недавно или совсем начинающие. В «Степном тексте» можно прочесть о жизни калмыцких фермеров на «точке», о советских стройотрядах, о вплетаемых в косы украшениях, о длинных путешествиях через пространства на машине или поезде. Возможно, была пропущена какая-то важная работа, а может, она не была прислана на опен-колл, но степь — огромный ресурс, и организаторы надеются, что такие проекты вокруг нее еще появятся.

 

Комментарий редактора антологии Алии Ленивец:

Произведения о степи здесь — разные: выбор вида и жанра высказывания, уровень мастерства и дарования, картина мира и оптика, языковое разнообразие и стилистика. Это именно те особенности, которые читательское сознание отмечает в первую очередь. Но и обращаться к текстам приходится не единожды. Так постепенно выстраивается образ степи — у каждого из авторов свой.

Степь является территорией дома и рода — кожа, плоть и кровь: «Как с луковицы [тюльпана], / снимаешь послойно кожу» (Евгения Решетникова), которая не сходит, несмотря на старания. Такое же чувство дома звучит в стихотворениях Наталии Алексеевой «если остаются только фотографии...», Дарьи Панёвой «Степь это». При этом степь порой хочется «присвоить» в связи с обстоятельствами личной биографии, и тогда открытка или картинка из Сети обретают новые для автора — родные — черты, как это происходит в тексте Александры Баженовой-Сорокиной.

Степь может восприниматься как продолжение лирического героя — «метафора я», — человека, вобравшего природные сверхспособности и способного на сверхдействие, как в стихотворении Владимира Козлова: «И как день теперь разгорается, / разгорается человек. / Все пожрет, до всего дотянется, / и вберет, и отбросит свет».

На объект можно взглянуть с иного ракурса, и эта оптика кажется весьма продуктивной, но не особенно востребованной среди авторов-участников: например, степь как культурно-исторический локус в тексте Аси Датновой. Степь хранит огромный пласт фольклорного фундамента: странно, что среди присланных произведений оказалось немного авторов, работающих с этим богатым и плодородным материалом. Среди редких писательниц — Екатерина Гилева.

Пожалуй, в большинстве текстов, присланных на опен-колл, образ степи так или иначе связан с мотивами магического пространства или волшебного помощника. И эта литературная традиция тоже достаточно богатая: от фольклорных источников до современной прозы. Ярким примером здесь может служить красный тюльпан — подарок киргизской степи шестилетней девочке, которая любуется им сквозь колючую проволоку (Ольга Громова «Сахарный ребенок. История девочки из прошлого века, рассказанная Стеллой Нудольской»). Сила этой земли становится силой героев произведений. И здесь среди присланных произведений самый запоминающимся становится рассказ Сергея Лебеденко.

Геопоэтика в целом и тема локальных текстов в частности сегодня кажется особенно интересной: в меняющемся мире восприятие пространств тоже становится вариативным. Возможно, именно этот — разнообразный — взгляд на маленький мир поможет что-то понять о большой Вселенной и человеке внутри.

 

Команда «Степного текста»:
редактура — Алия Ленивец, Полина Бояркина;
коллажи-иллюстрации — Екатерина Сороколетова;
дизайнер — Дарья Киселева;
идея — Евгения Некрасова.

 

СОДЕРЖАНИЕ:

Агата Костина. Road trip
Айса Унгарлинова. Моя земля
Наталия Алексеева. Избранные стихи
Полина Лехем. Из степи в тепь
Екатерина Гилева. Низкие звезды
Джон Исмаилов. ⠫ ⠞⠑⠃⠫ ⠇⠳⠃⠇⠳
Александра Баженова-Сорокина. Я никогда не была в степи
Ася Датнова. Степя
Дарья Панёва. Цикл с исключением
Владимир Козлов. Фрагменты «Чистого поля»
Искандер Нагаев. в гостях
Евгения Решетникова. Избранное
Александр Залесский. Хвосты
Сергей Лебеденко. Там, где ничто не растет

 
Агата костина. ROAD trip

Мы переехали в город Шлакоблоков.

Город Шлакоблоков окружали бетонные стены. Одну видно из комнаты матери, другую с балкона, третья была у кладбища, а четвертая стена была сломана. Через нее проложили жд-пути.

Дети внутри города качались на качелях, падали с «ракет», ходили в заброшки, запускали теннисные ракетки в головы детей поменьше,

а еще — кошки, коляски, вояки, книжно-канцелярский, две библиотеки, одна до восемнадцати, вторая после, и все.

 

В бетоне каждый месяц, каждые полгода появлялись и заделывались «дырки». Их пробивали дачники, когда надо пойти на кладбище. Пробивали вояки, когда рюмка водки на столе. Они появлялись как ведьмины круги, случайно.

Ночью у дырок собирались дети, выходили в степь и искали дух слендермена. Но обычно находили ментов с рациями, и месяц сидели дома.

В стенах были и ведьмины колодцы, но официально их называли «КэПэПэ». От людей их защищали железными клетками, как в тюрьмах, и срочниками. Женщин, детей и таксистов клетки пропускали спокойно, а вот мужчинам они не доверяли. Мужчин досматривали.

 

На выходные мы с родителями выезжали через «КэПэПэ» в Другой город. Ставили тазики с пустыми ведрами на сиденья и между ног, загружали багажник сумками и ругались друг на друга. У меня были книги и наушники, у матери руль в надежных руках водительницы двадцатилетнего стажа, у отца рот на замке, и не дай бог что-то вякнет.

Между Шлакоблоками и Другим городом была та самая запретная степь — пространство между местом, которое меня растило и местом, которое меня выплюнуло в мир.

В пути меня занимали не мама-папа, книги, наушники и радио, а облака. Они были похожи на нормальные города, в которых не было людей, только свет и свобода.

По дороге мы ловили животных:

— Ой, смотри, лисичка бежит

— Где?

— Ну вон, впереди

— Где?

— Ой, не смотри, ее уже переехали...

 

Часто машина ломалась, и мы выползали наружу. Хрустел репей, цеплял мать, мать ругалась на отца, отец превращался в козла, идиота, кого угодно кто был виноват.

Отец со временем становился грязным от шевеления под капотом, мать уставала, дырявила пакет с пирожками, заготовленными для дачи в Другом городе, умоляла не съедать все.

Все события дальше пакета пирожков отличались, в зависимости от места, в котором машина вставала.

 

Однажды мы фотографировались в кругах ромашек и других неопознанных желтых цветков. Чесался нос, меня клевали комары, все были в пыли. Но зато у матери прекрасные кадры. Ни на одном из них ей не нравилось свое лицо, где-то «сиська набекрень», где-то «я толстая здесь», где-то «горизонт заваленный».

В другой поломке мы попали в чье-то хозяйство, нашли мужика с арбузами и собакой. Выпросили арбузы.

Он сказал «ладно, берите два за триста», отец сказал «ты не охерел?» мужик сказал «не охерел, двести», мы сказали «ладно» и поехали дальше.

 

Если машина не ломалась, мы останавливались «у калмыков».

«У калмыков» было шесть стеллажей под навесами, где торговали в основном русские. Там тебе и «бери попробуй самая вкусная дынька», и «персички возьмите ребенку в дорожку», и «курага вяленая, яички писят рублей десяточек».

Обычно мы брали «дайте нам пять кило лука, десять картошки, и вон ту капусту.» «вот эту?» «нет, давайте ту, посвежее».

За прилавком у некоторых были кровати, открытые холодильники, другая одежда и дыра вместо стены. А за ней поле, которое засаживали те самые калмыки.

 

Чудом машина никогда не ломалась внутри степных пожаров. Пока ехали сквозь, не спасали ни закрытые окна, ни педаль газа. На фоне вместо «радиооо-дааачи» были маминыыы звуууки «п***ец, я щас задохнусь».

А задохнулись в итоге калмыки. Уже через неделю мы приехали к ним за помидорами, а уехали ни с чем. Нерусское поле почернело, стеллажи завонялись копотью, калмыки потеряли работу.

 

Моим любимым местом была заправка возле Другого города. Мы добирались уже в темноте, в комарах и с полузакрытыми глазами. Шоколадки с заправки мне никогда не светили, зато мой детский голод утоляли дальнобойщики. Мощные дядьки и тетьки с дырками на попе, сигаретой в зубах, и со своей собственной взрослой жизнью, на которых можно было смотреть и удивляться.

После заправки все, кроме водительницы с двадцатилетним стажем, начинали похрапывать. Отец периодически еще и вздрагивать, не понимая, где он, что он, и как он.

Детский мозг уплывал в сюрреалистический трип и начинал придумывать другие дороги, других родителей, и другие Другие города.

Айса унгарлинова. Моя земля

Публикуется в авторской редакции

Шиндя зажгла лампадку, поднесла руки к груди, начала молиться. Она просила богиню Зеленую Тару помочь внучке с экзаменами в университете. Божества с алтаря молча внимали просьбам женщины, лишь огонь лампадки с треском подмигивал ей колеблющимся пламенем. Шиндя низко поклонилась, коснулась лбом полки с фотографией Далай ламы и застыла на минуту.

От резко открытой входной двери, захлопнулась форточка. Шиндя вздрогнула и поклонившись еще раз, вышла в коридор.

— Ты представляешь, снова этот гад взялся за старое, — задыхаясь от ярости, сказал Долан.

— Кто? — спросила Шиндя, хотя знала о ком идет речь.

— Отхон, лысый черт. Кто же еще? Опять его овцы на нашей земле пасутся. Всю степь вытоптали у себя, теперь к нам пришли, — Долан вытер потную шею носовым платком и, скомкав его, бросил на стул.

— Надо поговорить с ним. Только спокойно. Без эмоций, — предложила Шиндя.

— Сколько раз я с ним говорил? А он опять за свое. Я сейчас был у отары, там чабан. Совсем молодой пацан. Я ему говорю, мол, так и так. Земля моя. А он мне, сказали тут пасти и все тут. Я ему мол, уводи отару, а он мне — как мне сказали, так и буду делать. Представляешь, какой наглец, — брызгая слюной, широко жестикулируя, рассказывал Долан. — Так и хотелось поехать к нему на точку и решить все.

— Погоди, погоди. Не кипятись. Пойдем чай попьем, — Шиндя успокаивая похлопала мужа по плечу.

Долан пил горячий молочный чай с маслом, но продолжал хмурить широкие наполовину поседевшие брови. От палящего солнца и сухих ветров лицо его загорело и почернело. Шиндя подложила в тарелку борцоки, села рядом с мужем. Всегда, когда он был зол, она старалась умерить его разгоряченный пыл. Долан славился несдержанностью и крутым нравом. В порыве гнева мог наговорить много плохих слов, о которых потом жалел, или причинить увечья, покалечить кого-нибудь. По молодости Шиндя часто страдала от вспыльчивости мужа, пытаясь примирить или разнять не поладившие стороны. Жену Долан не обижал, уважал за любовь и терпение. Когда к нему возвращалось самообладание, просил у нее прощение за несдержанность, благодарил за то, что она всегда рядом с ним, называл себя глупцом.

— Надо поговорить не с Отхоном, а с его сыном, — подкладывая салфетку под руку мужу, сказала Шиндя.

— Да этот сопляк весь в отца. Я с ним уже не раз говорил. Он в глаза смотрит, говорит мол, не будем больше у вас пасти, а сам на следующий день опять выгоняет скот.

— А давай я с его женой поговорю? Ну что мы, женщины, не сможем спокойно все решить? — заглядывая в глаза мужу, спросила Шиндя.

— Вы то решите. А он по-своему сделает. С ним надо по-другому. Так, чтобы он понял раз и навсегда, — Долан вытер жирные губы салфеткой и встал из-за стола.

Шиндя принялась мыть посуду, но увидев из окна, как муж выходит со двора, бросила чашку и выбежала следом.

— Ты куда? — Шиндя подскочила к закрывающейся двери нивы.

— Иди на кухню. Я сам разберусь, — не глядя на жену, решительно сказал Долан.

— Сейчас сгоряча наделаешь делов, — схватившись за открытое окно, выпалила Шиндя, — потом не разгребем.

Долан упрямо смотрел в лобовое стекло. Шиндя молча ждала, когда он сдастся и выйдет из машины.

— Сегодня у Баины экзамен. Я лампадку зажгла, помолилась, — тихо, не торопясь, произнесла Шиндя, — надо позвонить. Может, уже сдала. Хоть бы она поступила.

— Поступит, — вздохнул Долан. — Столько денег на репетиторство потратили. Должен же быть толк.

— Я все равно переживаю. Там таких как она полно. Телефон в доме остался. Так бы я позвонила. Пойдем домой? — Шиндя уловила взгляд мужа и смотрела на него не отрываясь.

— Пойдем, — не выдержав натиска, согласился Долан.

Шиндя, получившая сообщение от внучки об успешной сдаче экзамена, радостно натирала кастрюлю. Долан перелистывал районную газету, ворчал, называл всех жуликами. Влетевший в открытую форточку ветерок, пахнущий сеном и навозом, усиливался, заставлял занавески подниматься к потолку.

— Ну и погода, — Шиндя закрыла окно, вытерла тряпкой пыль с подоконника.

Весь июль над степью висели редкие белесые, точно выгоревшие облака. Земля, обожженная солнцем, томилась в ожидании дождя. Шиндя раскрыла дверь, чтобы выйти во двор, в дом ворвался неистовый рев ветра. Вокруг все гудело, угрожающе скрипело и покрывалось песком. Даже собака, распластавшаяся в тени дерева, не услышала, как хлопнула дверь и вышла хозяйка. Ветер, словно разъярённый зверь ломал ветки деревьев и тряс оконные стекла. Закрывая лицо от раскаленной пыли, забивавшей глаза и нос, Шиндя напоила скот, подняла с земли то, что успел повалить ветер.

Стихия буйствовала всю ночь. Долан, переживающий за скот на точке, вскакивал от громких звуков, причиняемых порывами ветра.

— Ох и наделал делов ураган, — вздыхая говорил он и снова ложился под бок жене.

На рассвете ветер стих. Долан, осторожно ступая по деревянным доскам пола, выскользнул из спальни. Шиндя спала чутко и всегда слышала, как просыпается муж. С возрастом она чувствовала его движения на расстоянии. Они настолько привыкли друг к другу и сроднились, что ей ничего не стоило сказать, где сейчас муж и чем занимается. Шиндя знала наверняка, Долан торопится уехать на точку.

— Я поеду с тобой, — за спиной Долана раздался голос жены.

Она заставила его выпить чай с борцоками и только потом они вышли из дома. Доброжелательный с ленцой взмах собачьего хвоста проводил хозяев со двора. Обогнув небольшое уходящее в овраг село, супруги выехали на просёлочную дорогу. Поросшие ковылем поля превратились в рыжевато-коричневую степь. Жалкие пожелтевшие стебли походили на царапины на израненном изможденном теле. Казалось, степь, измученная зноем и ветром, смиренно принимает трудности в отличие от человека. Человек будет бороться за лучшую жизнь. Шиндя посмотрела на мужа. Нахмурив косматые брови, он вел машину, вглядывался вдаль. Долан уж точно был борцом. Всю жизнь растил скот. Несмотря на свой непростой характер, снискал уважение у односельчан за честность и справедливость. Жил по закону, по совести, но уж если кто-то перейдет ему дорогу, не смолчит.

— Смотри. Снова он за старое! — Долан ударил по рулю, щурясь в лобовое стекло.

— Где? Не вижу.

Шиндя всматривалась подслеповатыми глазами в однотонный степной пейзаж. Дорога уходила за мутный серый горизонт, над которым плясали волнистые миражи.

— Да вон же, — тыча пальцем куда-то вдаль, злился Долан.

Шиндя не сразу заметила овец. Зрение все чаще стало подводить ее. Долан свернул с дороги, доехал до оврага, размытого весенними паводками и остановился. Чабана не было видно. Долан подошел к отаре и, поднося ладони козырьком от солнца, смотрел по сторонам. Шиндя наблюдала за овцами, мирно дремавшими в тени чахлого куста, и молилась, чтобы муж не выходил из себя. Долан потоптался еще некоторое время, сплюнул в сухую землю и вернулся в машину.

— Куда мы едем? — спросила Шиндя, заметив, что муж свернул в другую сторону. Ей не нужен был ответ, она знала, они направляются к Отхону. Убеждать остановиться или вернуться домой она его не стала, молчала, про себя моля бога, чтобы муж не натворил бед.

Когда вдалеке показалась точка соседа, Шиндя застыла, сжалась, желая, чтобы и время точно так же, как и она остановилось, предотвратив неминуемую ссору. Но время летело быстро. Шиндя не поняла, как три большие степные овчарки, выскочив, точно из засады, с яростным лаем бросились навстречу машине.

— Ух, я вам задам, — процедил сквозь зубы Долан, пытаясь наехать на взбесившихся псов.

Дверь одиноко стоящего дома открылась, из него вышел, переваливаясь на кривых ногах, Отхон. Он кричал на собак и размахивал руками, чтобы прогнать их. Кожа лысой головы кофейного цвета сверкала в знойном степном воздухе. Долан, не дожидаясь, пока убегут собаки и подойдет сосед, зашагал к нему навстречу решительной походкой. Шиндя затаила дыхание, наблюдала, как Отхон смотрит на ее мужа, сверлила настороженным взглядом. Неприкрытая неприязнь отчетливо читалась в его глазах. Собаки бегали вокруг ругающихся мужчин, не смея переступить невидимую черту, где уровень злости и ненависти зашкаливал. Шиндя нервно покусывала большой палец, решая, как поступить, чем помочь мужу. Ее взгляд сновал от небольшого старенького дома до хозпостроек, огороженных иссохшимся на солнце, истрескавшимся штакетником. Шиндя потянулась к ручке двери, чтобы выйти и позвать мужа и заметила, как в их сторону, переваливаясь, словно утка, идет жена Отхона. С ее появлением мужчины прекратили ожесточённый спор. Долан вернулся к жене и резко ударил по газам, так что машина пулей отлетела от точки соседа.

— Что решили? — осторожно спросила Шиндя.

— Она пообещала, что они отгонят скот, — пробурчал Долан.

— Вот и хорошо.

— Ничего не хорошо. Мало, что баба сказала. Мужик все равно по-своему сделает.

Шиндя кивнула, мысленно соглашаясь с мужем, он тоже не всегда прислушивался к ее мнению. Это и обижало и одновременно возвышало его в ее глазах. Мужчина должен быть главой семьи, а не сидеть под юбкой у жены.

Шиндя давно не была на точке. Долан с годами переложил дела по хозяйству на сына и сменяющих друг друга чабанов. Сын в отличие от отца имел спокойный рассудительный характер. После развода переехал на точку и стал помогать родителям. Он был немногословным, даже нелюдимым, в чем его и упрекнула жена перед тем, как отобрала купленную в браке квартиру.

— Мерген, сынок, как ты? — Шиндя вошла в дом, обняла сына.

— Все хорошо, — освобождаясь от объятий матери, Мерген потянулся к звонящему телефону.

Пока Шиндя распаковывала сумки с продуктами, Долан вышел во двор проверять последствия вчерашней непогоды.

— Мама, Занда звонила, говорит, деньги нужны, мясо закончилось, просила отправить, — Мерген сел за накрытый старой клеенкой стол.

— Мясо? — вытаскивая из шкафа толстостенную чугунную сковороду, спросила Шиндя, — так, зарежьте барана.

Мерген кивнул и молча скрылся за входной дверью. Тыльной стороной ладони Шиндя вытерла пот со лба и опустилась на старую кровать с продавленной панцирной сеткой. Долану не понравится, что Занда снова просит деньги, подумала она. Семья дочери с тремя детьми жила в городе за счет родителей. Шиндя каждый месяц отправляла им деньги и мясо, хотя Долан был против. Говорил, что зять совсем обнаглел, если уж не работает, так приехал бы помогать на точке. Но молодежь, уехавшая в город и вкусившая плоды цивилизации, не спешила возвращаться обратно. Шиндя глубоко вздохнула, обвела взглядом комнату. Выбеленные известью стены посерели и покрылись пятнами от жира у плиты. Если бы Шиндя не мучилась болью в спине, она обязательно сделала ремонт, выбросила бы старый алюминиевый умывальник, висящий за дверью, поменяла бы газовую плиту с красным баллоном сбоку, принадлежавшую еще матери Долана.

«Вот бы Занда с Баиной приехали, помогли мне, — подумала Шиндя, вставая с кровати. — И кровать эту не мешало бы выбросить. И вообще кто придумал поставить ее на кухне?»

Баранина, обильно приправленная рубленным луком, шкворча и опасно постреливая жиром, жарилась на плите. Шиндя разговаривала с дочерью по телефону, обещала отправить мясо и деньги. Появившийся в дверях Долан уловил содержимое разговора, нахмурился. Шиндя мгновенно прочитала упрек в его глазах.

Обедали тихо, без разговоров. Наскоро управившись с мясом, отец с сыном ушли на хоздвор. Шиндя собрала остатки еды, вынесла собакам. Старый лохматый пес изнывал от послеполуденного зноя в тени одинокого, почти высохшего деревца. Молодые собаки накинулись на еду, но увидев приближающегося лохматого старожила, отошли в стороны.

В сумерках мужчины закончили свежевать тушу зарезанного барана. Шиндя вывернула кишки наизнанку, очистила их от содержимого, поскоблила ножом и хорошенько промыла. Вскоре на плите кипела кастрюля с бараньим дотуром. Острый аромат свежего мяса летал по дому, приятно щекотал ноздри.

За ужином Мерген молчал, погруженный в раздумья. Шиндя с Доланом говорили о хозяйстве, спорили, но не ругались. Как только разговор переходил на опасные темы, жена ловко уводила беседу в другую сторону. Вспоминать Отхона и его овец на своей земле не хотелось. Да и говорить о проблемах дочери Шиндя избегала. Сказала лишь, что отравит ей мясо и немного денег для внучки, поступает в университет всё-таки.

Утром супруги отправились домой. Шиндя всю дорогу всматривалась в степь, выискивая глазами отару соседа. Про себя молилась, чтобы Отхон наконец одумался и перестал пасти скот на их территории. Лишь подъехав к своим воротам, Шиндя выдохнула, словно сбросила тяжелый груз, и приступила к домашним делам. Нашла попутную машину в город, чтобы передать дочери посылку.

— Зять-то хоть спасибо тебе скажет за твои старания? — Долан провожал взглядом машину, отъезжающую от дома. — Лежит на диване. Нет, чтобы приехать помочь. Хоть раз в жизни спросил бы нужно ль чего? А то принимает все, как должное. Хорошо устроился.

— Не для него стараюсь. Для дочери. Для внуков.

Долан молчал несколько минут, однако выражение его лица было красноречивее слов. Шиндя отвернулась, сделала вид, что занята, схватила метлу и принялась подметать двор. В глубине души понимала, что муж прав, но материнская любовь не терпела пустоты, она радовалась, когда детям хорошо и всячески способствовала их счастью и потакала капризам.

— Ну-ну, — сказал Долан, когда жена объявила ему, что посылка получена дочерью.

Шиндя не стала травить тихо тлеющую в сердце мужа рану, не напоминала больше о детях, молилась про себя об их благополучии.

Остаток дня Шиндя провела на кухне, чистила кастрюли, сковороды от застарелого жира. Долан работал в сарае, оттуда то и дело раздевались удары молотка и скрипы гвоздей, вытаскиваемых из досок.

— Шиндя, ты дома? — из окна донесся хрипловатый голос соседки.

— Заходи, я на кухне.

— Долан дома? — соседка огляделась по сторонам, вошла в коридор.

— В сарае. А что?

— Как бы беды не случилось. Муж мой видел, как сын твой поехал к Отхону поговорить насчет пастбищ. Злой был очень. Он, конечно, не Долан, кулаками сразу махать не станет. Но кто знает?

— Когда Мерген поехал? Я ничего об этом не слышала. О, боже, — Шиндя прикрыла рот рукой, соображая, что делать.

— Долану скажешь?

— Не знаю, — Шиндя медленно опустилась на стул.

В голове крутились неугомонные мысли. Шиндя, раздираемая сомнениями, все же решилась сообщить мужу о том, что сын отправился к соседу. Непроизвольно переставляя ноги, она шла вперед по узкой цементной дорожке, ведущей к сараю. Ладони ее повлажнели от выступившего пота. Деревянная дверь со скрипом отворилась. По стенам на вбитых в доски и загнутых гвоздях висели ножовки, пила и прочие инструменты. Шиндя осторожно вошла, оперлась рукой о стол у стены. Шаткий хромоногий стол заплясал, зазвенели россыпи саморезов и гвоздей. Долан, сидевший на маленьком стульчике, поднял голову.

— Там Мерген... В общем он к Отхону поехал. Видимо, опять отхоновы овцы у нас паслись.

— Когда?

— Долан подскочил, бросил на стол плоскогубцы.

— Видимо, недавно.

Долан не говоря ни слова, прошел мимо жены в сторону дома.

— Ты куда?

Шиндя видела мужа насквозь, знала его до самой сердцевины, понимала, как ему тяжело успокоиться и принять правильное решение. Не постоять за сына и спокойно остаться дома он не мог, точно так же, как и Шиндя не могла пройти мимо проблем дочери.

К точке Отхона супруги доехали, когда над степью уже висело густо чёрное небо. На далеком горизонте плясали ветвистые молнии. Машины Мергена нигде не было видно. На углу особняка моргала желтая лампочка, освещающая беснующихся овчарок. Остальные постройки и хоздвор тонули во мраке. Долан порывался выйти из машины, но Шиндя убеждала остаться подождать пока выйдет хозяин. Отхон появился спустя несколько минут. Недовольно прикрикнул на собак и, почесывая под рубахой живот, подошел к машине Долана.

— Чего тебе? — не здороваясь, пробурчал Отхон.

Шиндя схватила мужа за руку.

— Сына ищу. Не знаешь где он? — как можно спокойнее, спросил Долан. Но Шиндя знала, чего ему стоило, задавить в себе злость.

— Не было. Не видал, — равнодушно ответил Отхон.

Шиндя все еще сжимала в ладони руку мужа.

— Значит, Мерген передумал, — прошептала она как можно тише, чтобы Отхон не услышал.

— Ладно. Мы поедем, — Долан развернул машину и пустился прочь от дома ненавистного человека. Шиндя звонила сыну, в ответ получала лишь протяжные гудки. Сердце в недобром предчувствии покалывало в груди.

— Поедем на точку. Пока не увижу Мергена, не успокоюсь, — попросила Шиндя мужа.

Погруженная в раздумья она даже не заметила, что машина и так направляется в сторону их точки.

Чабан Митька лежал перед телевизором, отмахиваясь от комаров старым журналом.

— Здорово. А где Мерген? — Долан вошел в дом, окинул комнату быстрым взглядом.

— Уехал еще вечером, — привстав с кровати, сказал Митька, — я думал к Отхону, но он почти сразу вернулся, взял прицеп и снова уехал. Ничего не сказал.

Нехорошая догадка короткой молнией озарила сознание Шинды.

— Поедем, — она тронула мужа за плечо, потянула к выходу. — Поедем.

Долан нехотя повиновался. Он тоже раскрыл намерения сына, но все никак не мог принять, что Мерген на это решился.

Звонок от сына застал их в пути. Мерген сказал, что уехал в город по делам и приедет через несколько дней.

— Что ты задумал? — спросила Шиндя.

— Ничего.

— Не делай этого, сынок. Что бы ты ни задумал, пожалуйста, подумай еще раз о последствиях.

Мерген молчал.

— Мы знаем, ты взял прицеп. Отхон нехорошо себя ведет. Давай мы не будем уподобляться ему. У тебя еще вся жизнь впереди. Ну возьмешь ты в него этих овец, продашь или сдашь, что толку? Лучше от этого Отхон не станет. Да и ты в кого превратишься? — Шиндя говорила медленно, уставившись в пустоту.

Мерген лишь тяжело вздыхал в трубку.

— Пожалуйста, сынок.

— Хорошо, — буркнул он и закончил разговор.

Супруги остались ночевать на точке. Шиндя долго не могла заснуть. Беспокойство превратилось в тревогу. Материнское сердце никак не могло успокоиться. На рассвете приехал Мерген. Шиндя, услышав вялый собачий лай, поднялась на ноги, вышла из дома. Мерген осматривал колеса машины и курил.

— Ты почему не спишь? — Мерген бросил окурок, вдавил ногой в землю.

Во взгляде его узко прорезанных, невыспавшихся глаз мать уловила волнение.

— Где ты был? — Шиндя смерила его долгим взглядом.

— Ездил по делам.

— Что за дела такие?

— Ничего серьезного. Так, пустяки.

— Если пустяки, почему не рассказываешь?

— Мам, — губы Мергена дрогнули, расправляясь в улыбку. — Это никак не связано с Отхоном. Можешь не переживать.

Он обвил руками подёрнутую сединой голову матери и ласково прошептал:

— Не волнуйся.

— Хотелось бы, — Шиндя силилась улыбнуться, но улыбка вышла кривой.

В глубине души она уповала на добропорядочность и честность сына, не верила, что он мог совершить нечто плохое.

— Пойдем пить чай. Я привез сладкое.

Пока Мерген умывался, Шиндя поставила варить чай, разрезала привезенный им плетёный вишневый пирог. От мяса сын отказался, сказал, что перекусил в дороге.

— Надо бы с этим Отхоном серьезно поговорить, — Мерген подул на горячий чай, сделал маленький глоток. — Вчера хотел к нему поехать, да возникли другие срочные дела. Надо что-то решать с ним.

Шиндя сидела за столом напротив окна. Ветер тащил с запада горы туч. Небо стало темным, недобрым, как и взгляд ее сына, хмурый, не предвещающий ничего хорошего.

Машина, подъехавшая внезапно к дому, всполошила еще спящих собак. Дворняги залаяли, захлебываясь от злобы. Изрыгая поток ругательств, из приоры вывалился Отхон.

«Чего ему тут надо?» — мысли вихрем завертелись в голове Шинды.

Сердце бешено стучало в груди, пуская по телу волны мелкой дрожи. Пока мать пыталась совладать с собой, Мерген уже стоял напротив нежданного гостя. Отхон говорил раздраженно и желчно, будто выплевывал слова в лицо ее сына. Мерген в отличие от старика, трясущегося от бессильной злости, вел себя спокойно, говорил медленно и уверенно. Долан проснулся от шума, пригладил пятерней лохматые волосы, отправился выручать сына.

С запада продолжала наползать и быстро увеличиваться в размерах огромная туча. Казалось, она поместилась в точности над тремя мужчинами, выясняющими отношения. Безнадежное отчаяние переполнило сердце матери. Из криков Отхона было понятно, что он обвиняет их семью в воровстве. Требовал отдать овец, иначе заявит в полицию. Муж и сын все отрицали. Да и не могли они на такое решиться. Ни муж, ни сын. По крайней мере Шиндя на это надеялась.

Шинде показалось, она видела молнии над их головами, а затем раздался сухой треск выстрела. Мерген держась за бок, упал на землю. Не помня себя от потрясения, Шиндя бросилась к сыну. Он лежал на мятой траве, будто спит, рука закинута за голову. Шиндя не видела и не слышала, как муж со всей злости ударил Отхона в нос. Обступившая ее тишина действовала парализующее. Хватило сил лишь, чтобы зажать рану и привести в чувство Мергена.

Дорога в районную больницу помнилась Шинде с трудом. Люди, голоса — все смешалось, осталась только щемящая боль, стискивающая грудь. Изболелось сердце от переживаний за сына.

 

Полосатые жалюзи на окне рядом с кроватью бросали на лицо Мергена и одеяло сетку теней. Множественные слои краски потрескались и откололись, уродливыми дырами зияли на стене. Шинде хотелось отскоблить неприглядное покрытие и побелить заново. Убрать, искоренить плохое заменить новым, чистым.

Мерген пошевелился, открыл глаза. Шиндя расплылась в улыбке, сын улыбнулся в ответ.

— Врач, сказал, уже можно выписываться, — в глазах матери заблестели слезы.

— Здорово. А то я уже устал лежать, — Мерген приподнялся, поддерживая рукой бок.

Машина Долана неслась по нагретому солнцем асфальту. Шиндя устроилась на заднем сидении рядом с сыном.

— Останови здесь, отец, — Мерген махнул рукой в сторону поворота на проселочную дорогу.

Машина съехала с трассы и притормозила. Солнце уже высоко поднялось над степью. Жаром дышала земля, а вдалеке в горячем воздухе плыли миражи. Воздух колебался, рождая неясные очертания. Мерген достал сигарету, затянулся, прикрыв глаза и надсадно закашлялся.

Шинде хотелось сказать сыну, чтобы не курил, бросил, но она лишь обвела его любящим взглядом.

— Смотри, вон там отара, — Мерген ткнул пальцем в белеющую на горизонте точку. — Сто процентов это овцы Отхона.

— С чего ты взял? — Долан прищурился, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь.

— Теперь это не его овцы. Он их продал, чтобы нанять адвоката. Немало ему светит за то, что сделал, — Шиндя смахнула жука с подола платья и направилась к машине.

— Вот если бы он поверил мне... Я же говорил, что не крал его овец. Чабан потерял, а на меня подумали. Надо же как совпало. Поехал срочно в Элисту вызволять из проблем зятя и такое случилось. Бывает же...

— И не такое бывает, — сказала Шиндя, мысленно укорив себя за то, что тогда не поверила сыну.

Машина уехала, в воздухе повисли облака желтой пыли. Отары овец, погоняемые чабаном, медленно отдалялись от дороги. Степь, безмолвно раскинувшаяся от горизонта к горизонту, оставалась непоколебимой и безучастной к людским бедам. Принимала любых животных — будь то отхоновых или долановых овец, не делила на чужих и своих, кормила и поила всех, кто нуждается.

 
Наталия Алексеева. Избранные стихи

***

дом моего детства 
это две недели летом
когда бабушка уходит с работы
в отпуск

он все дальше
река все прозрачнее и быстрее
лес все гуще и зеленее
и нигде нет таких трав
с прядями седых ковылей
как в моих бесконечных полях

чем больше проходит времени
тем лучше я его обживаю

 

***

1.

бабушка резво шагает
тащит за собой сумку на колесиках
мы задыхаемся бежим рядом
она ни на секунду не останавливается
не перестает говорить
но из всех слов только слово
притычники
протыкает меня насквозь как утреннее солнце
все-таки успеваем

2.

сначала лежим распластавшись
потом потихоньку пинаем друг друга
в свисающие руки и ноги
потом чуть сильнее
сильнее
бабушка отрывается от книжки
и быстро наводит порядок
потом мы играем в карты
выпрашиваем у бабушки денег
преследуем дяденьку с мороженым
ставим друг другу подножки
едим мороженое
снова лежим и сидим
и даже пытаемся спать
с ужасом смотрим на приближение контролеров
но билеты на месте
бабушка перелистывает страницы
часы на ее руке говорят
что прошло уже двадцать минут
ехать еще час

3.

идем и идем и идем
поле сменяет поле
иногда это зеленая жесткая поросль
пшеница или гречка или подсолнечник
иногда трава по пояс
и цветы и цветы и цветы
тропинка нежнее их лепестков
бабушка сосредоточенно тащит сумку на колесиках
нам не до распросов
растения смотрят нам вслед
неназванные известен только ковыль
скользкий как мокрый пол

4.

тропинка уводит в лес
оса жаркого солнца оставляет нас в покое
на коже полоски теней

5.

при моем зрении я могу найти грибы только если о них споткнусь
так что я сижу на берегу реки в центре сброшенных вещей
россовки прижимаются к моему боку как пара пятнистых псов
и с тревогой смотрят на сонную ящерицу
в середине лета быстрая вода доходит только до колена
и странно думать о том как с приходом весны она заполняла дом
с просторной верандой для завтраков
со стопкой любовных романов у бабушкиной кровати
с чердаком для бессонного разглядывания звезд
через забор из тростника
я пытаюсь его разглядеть

6.

мы переходим реку
по илистым спинам беззубок
и здесь начинается лето

 

***

за этим деревом раньше начинался
беспокойный танец травы
особенно в безветренные дни
я обходила его по краю
как штормящее море
и собирала с его берега
разные диковинки
однажды я даже нашла ракушку
впаянную в камень

 

***

дача моей третьей бабушки
была речная волосы сразу
вились ракушки были паркетом
в выстроенных на берегу
песчанных извилистых городах
без единой живой души
из травы мы варили зелье
для лечения мягких игрушек
каждый день как вчерашний
как завтрашний

за водой мы ходили к колодцу
на какой-то далекой улице
с бидончиком или двумя
нестрашному неглубокому
под неземную музыку
из граммофонов мальв

вода отдавала рекой
пьешь и не можешь напиться
закрываешь глаза и плывешь
по горячим углям земли

 

***

если остаются только фотографии
я хочу чтобы каждый цветок был на них
мы столько лет вместе
но я не знала как кого зовут на самом деле
собираю букет и знакомлюсь
здравствуй трехреберник продырявленный
подмаренник настоящий
люцерна серповидная
зопник клубненосный

идти по дороге истерзанной жарой
по высушенной земле вверх
ветер играет моими волосами так же
как играет колосьями растений
стеблями холодной полыни
дорога пахнет жарой и пылью

заходить в траву по колено
чувствовать себя дома
она поглощает жару
я склонюсь и никто меня не увидит
пропаду не только для чужого взора
но и из своей жизни
земля обнимет меня своими цветными руками
спеленает руки и ноги
оставит лицо свету

сидеть на краю дороги как сидеть на берегу реки или моря
волна за волной прокатывается ветер овевает мое лицо

букет увожу домой
и несколько стебельков
раскладываю в словаре
на самых любимых словах

 

***

коснуться телесным камня

коснуться телесным не обязательно значит коснуться телом
достаточно выбрать телесный из того что меня окружает
и им прикоснуться к камню
я провожаю год выбирая камень
я провожаю год перебирая слова

телесный это цвет
моего консилера который я ношу в косметичке
если мне попадется камень похожий
на яйцо перепелки я могу закрасить его веснушки
еще не весна

телесное это антоним бестелесного
значит коснуться камня нужно чем-то реальным
может другим камнем или чем-то рядом с ним
веткой дерева шляпкой желудя обрывком листа
и главным тогда становится длительность прикосновения

коснуться значит дотронуться мимолетно
провести вместе только мгновение
что может успеть случиться за это мгновение

снежинка коснулась камня но она почти бестелесна
слезинка коснулась камня но она почти бестелесна
соль осталась на камне телесная но
долгое все-таки не прикосновение

и что считать камнем
в детстве на берегу речки я находила
чертовы пальцы
почти совсем забыла что они были
мне не нравилось название
я представляла что это окаменевшие пальцы
какой-нибудь ведьмы и это проклятие
не хотела нести домой
хотя такой приметы не было (а про ковыль была)
когда я читала у треверс про сахарные пальцы
старушка отламывала их и давала детям
меня передергивало от отвращения
чертовы пальцы казались таким же сахаром
слежавшимся грязным несъедобным
тогда не было интернета но теперь-то есть
оказалось что чертовы пальцы это раковины древних кальмаров
у меня нет ни одной
чертова несправедливость

мое прикосновение исполнено намерения
мой палец телесного цвета и довольно плотный
мой камень крохотный и черный

прощаясь с прошедшим
камешек го занимает новую клетку поля

как деревянная шарманка
снова и снова

сонное сну
расслабленное еле (еле)
губы и зубы в напряженном мн
я говорю и теряю смысл
говорить еще

 
полина лехем. из степи в степь

Лиза — местная, степная. У нее со степью история в целую жизнь. А я понаехала и жалуюсь. Для меня степь личная травма.

У Лизы предки были кочевниками, степь для нее как возвращение к истокам, слияние с бесконечно вечным и родным. А у меня по мужской линии все моряки и ресницы в морской соли. Для Лизы степь почти как Родина, только дальше, больше, глубже.

А я степи боюсь. Боюсь, как злокачественной опухоли от неудачно почесанной родинки. Я как-то провела в степи под палящим солнцем восемь часов, а потом две недели ходила красным раком в сметанном соусе. Винить степь тут не в чем, но я буду. Почему она не вырастила себе могучее дерево с россыпью веток, чтобы я могла там укрыться? Зато теперь мои плечи укрыты россыпью родинок, как шрамами за слабость перед степью и летним солнцем.

Море мне ближе, оно предсказуемо. Я могу увидеть волны высотой с пятиэтажный дом, которые накроют меня и утянут на дно, если подойду слишком близко; могу почувствовать, когда слабый водоворот схватит меня за ногу, чтобы вовремя выплыть из него. Я знаю, что делать, если схватит судорога. В воде я могу лежать на спине, как в колыбели.

Степь не даст мне сигналов. Не примет в мягкие объятия, не уткнется игриво в щеки. Она оцарапает мое лицо острым песком, жаром и вихрем высохшей травы. После долгой прогулки по степи мои голые ноги будут в крови и гореть от колючих ран. Степь не предупредит меня, когда в ней нельзя больше будет играть, а затянет в свое бесконечно вечное ничего. Тогда и я стану частью предков Лизы. Ее Родиной, ее возвращением домой.

Но даже перед этим придется ехать по степи. Пять, десять, пятнядцать часов. Последнее пока мой рекорд. Из астраханской в калмыцкую, из краснодарской в крымскую с короткими перерывами на лавандовые и подсолнечные поля. Так-то ехать надо по дороге, но кругом степь. На пятый час обычно, когда от низких кустарников больше не укачивает, вокруг степи уже ты. А степь внутри тебя, пустила свои корни, иссушила остатки влажной надежды выбраться. Доехать до города, до цивилизации, до туалета, в конце концов. В степи даже присесть негде. Только коротким сухим кустом нервишки пощекотать.

Лиза смеется, когда называю ее степной. И пожимает плечами, когда отказываюсь каться по степи на великах. Для нее степь, точно Калинин мост, переход из мира мертвых в мир живых. Мир мертвых — перечеркнуто. Мир живых — добро пожаловать! Для меня степь — один бесконечный мир мертвых. Ни тебе Змея Горыныча, ни бабы Яги, — сплошная огненная река и неспешное на ней покачивание. Лиза говорит, что не знать ничего кроме степи — это нормально. Не страшно. Она говорит в степи есть горы и бугры, соленые озера и реки. Будто весной в степи расцветают маки и тюльпаны. Она говорит со степью, как с живой, как с частью себя.

А мне все равно страшно. Говорят, маки цветут, где пролилось много крови. Моей ли крови? Предков Лизы? Но я многого боюсь: наступить в труп в речке или быть утащенной на дно сомом. Боюсь остаться посреди степи одна, когда негде спрятаться, некуда бежать, а главное не от кого. Боюсь, что степь Лиза понимает, а меня нет. Боюсь никогда не понять ее в ответ. Не понять степь, но остаться в ней навсегда. Помнить о море-доме, полном соленой воды, липких водорослей и жжения кожи от касания медуз. Видеть, как он дрейфует все дальше от меня, шумит ветрами и волнами, а самой потеряться среди бескрайнего пейзажа, стать самой высокой точкой, но такой, что даже молния не ударит.

Лиза не боится мягко сжать мою ладонь, пока я это ей говорю. Она рассказывает, что боится воды, никогда не опускает ноги на дно и вообще плохо плавает. Это не мешает ей каждое лето ходить на речку и подолгу лежать на воде. Она говорит, что никакие предки не виноваты в наших страхах, что мы сами выбираем, где нам жить и чему верить. Она накрывает мои плечи светлым платком, отводит в степь, и мы долго сидим под низким деревом, пуская корни.

Мои предки были моряками, но я стала кочевником: из астраханской в калмыцкую, из краснодарской в крымскую.

 
Екатерина гилева. низкие звезды

Скиф

Здравствуй, скифский воин. Что тебе в них, в этих твоих километрах? Всего-то и радости, что чувствовать себя ветром. Всего-то и радости, что чувствовать себя снегом, чувствовать себя берегом горной реки. У дерева две руки, у человека — четыре копыта.

Отец

Я видел, как становился травой мой отец. Мой отец медленно становился небом. Всю ночь снилась бабушка, улыбалась, просила подарков. И отца хоронили в её день рождения, с нею рядом, она улыбалась с портрета, и мне почему-то казалось, что там, среди солнца и птиц и медовой травы, она танцевала и пела о маленьком сыне.

Тамга*

Это тамга знаменщика и трубача Ягыз Чура.
Куда ты зашел, казак, и какие черти завели тебя в это проклятое место?
Это тамга знаменщика и трубача Ягыз Чура.
У рыжеволосой женщины были глаза цвета кедровой хвои, а сердце — холодное, словно степные звезды.
Это тамга знаменщика и трубача Ягыз Чура.
У гнедого коня был хозяин, храбрец и сорвиголова, у него был отец, славный воин и знатный мудрец, и одиннадцать братьев, и малышка-сестра, что бросалась на шею и звонко кричала: «Здравствуй, Ягыз Чур! Я знала, что ни одна стрела не сможет догнать тебя!»
Это тамга знаменщика и трубача Ягыз Чура.
Ветер не знает, и скалы не знают, какие богатства украдены были славным кыргызом, только усталый отец двадцать лет носил на груди голову мертвого сына. Отец позабыл его имя, и братья его позабыли, и с красной скалы с позором скололи живую тамгу. И только малышка-сестра приносила сюда степные цветы и пела, упрямая, пела:
«Это тамга знаменщика и трубача Ягыз Чура».
Что, казак, ты упёрся взглядом в пустую скалу? Где твой дом, казак, где твой усталый отец? Почему твой гнедой так тревожно храпит у берёзы?
Это тамга знаменщика и трубача Ягыз Чура.
Скачи, брат!

Дорожная

Если слишком много ветра, если слишком много солнца, и штормовка, словно парус, пузырится на ветру, и с вершины перевала тропы вьются прямо в небо — твердо знаю, что я умер и что больше не умру.

Я устал от сложных песен, расколол цветную дудку. Только цвет травы сожженной, только цвет сухого мха, да небесные медведи в облаках, набитых снегом, очень добрые медведи, недоступные пока.

Храбрый бурундук и хваткий сторожит мою палатку, очень хочет слопать гречку, слопать все и слопать всех. И тайга стальным рассветом пришивать к душе заплатку станет холодно и больно. Mea culpa — «грешен». Всех...

Всех забыл, покинул, продал. Надо ж быть таким уродом... Бурундук сидит напротив, гречку лопает мою. Я сижу, роняю слезы, жду осеннего мороза, жду, когда совсем замерзну или гречку дожую.

Очень много смысла в гречке, если ты у горной речки и совсем один на сотню километров по тайге. И смешно тебе, и страшно, каша кажется бумажной, и кедровый сук напомнит: «Кони ходят буквой „Ге“!»

***

Ходят кони в хороводе, кони где-то ходят, ходят. Ходят, ходят где-то кони, ходят кони стороной. Ходят люди, звери ходят, ходят кедры, травы ходят, все одеты по погоде, вокруг дома и домой. Только я один из дома, невесомый, незнакомый. Только бурундук и может поздороваться со мной.
Слышишь, мама, я бессмертен!
Верьте мне или не верьте...
Я бессмертней скал и кедров!

Только, что ни говори...
Мама смотрит на рябину, а на ней сидят и стынут так похожие на сына снегири...

Бусики

Кюч-Кюль-тутук лежит близ поселка Означенное недалеко от города Саяногорска. Учин Кюлюг — в Туве на территории города Турана. Кюмюль-огя — в Ксжээлиг-Хову на правом берегу реки Эжим. Открой свод археологических памятников, изданный РАН, — будут тебе твои говорящие тюрки, будут тебе твои золотые степи, будут тебе твои ветряные кони. Нечего глотку драть, тут не будет хороших стихов. Тщетно пытаешься ты воскресить дикого зверя. Лепишь кривыми руками из глины условную лошадь. «Здравствуй, лошадка! Смотрите — лошадка!» — кричишь, а Кюч-Кюль-тутук и Учин Кюлюг, и Кюмюль-огя от досады шевелятся в чёрных осевших курганах.

Низкие звезды — дешевое серебро. Бросовая цена: протяни руку — и они твои. Низкие звезды, великие скифы из сувенирной лавки. Подвески на девичьи шеи, брелочки для чьих-то ключей: олени, грифоны, пантеры... Низкие звезды — как игрушечные солдатики Made in China, где пластмассовые немцы — с монголоидными лицами, как памятники Ленину в национальных республиках Советского Союза, как коптские образа Пресвятых Богородиц, похожих на египетских фараонов.

Но водят и водят туристов по древним могилам.
Но любит малышка свои дешевые бусики.
И молодой Кюч-Кюль-тутук недалеко от города Саяногорска будет живым.
И Учин Кюлюг на территории города Турана будет живым.
И престарелый Кюмюль-огя с берега реки Эжим будет махать рукой современной маленькой девочке.

***

Низкие звезды, низкие ветры, желтые степи — подаренные отцом первые в жизни бусики.

Прощание

Песни времен распада Хазарского каганата ученым девицам завещаны стариками. Кони времен распада Хазарского каганата брали хлеб с ладоней ученых девиц. И ходили девицы, устилая цветами курганы, и тряпичные книги плели из тряпичных страниц.

От гранитных менгиров рождались гранитные дети. По гранитному небу летали гранитные птицы. По гранитным лесам хоронились гранитные звери. На гранитных стенах оставались гранитные песни.

Я пойду, молодая, пойду по забытой дороге,
Будет ласковый месяц мне греть не согретые плечи,
Будут ветры степей целовать мои тёплые губы,
И холодные волны реки — мое теплое лоно.
Я на каждой скале напишу свою сказку о муже,
И у каждой скалы я поплачу о маленьком сыне.
И безумные умные люди эпохи заката
Промолчат и кивнут головой над бессмысленной песней.


*Тамга — родовой фамильный знак у ряда кочевых народов Евразии.

 
Джон исмаилов. ⠫ ⠞⠑⠃⠫ ⠇⠳⠃⠇⠳

Это предложение составила девочка семи лет. Идущая сквозь табун ветров. Защищенная телом матери. Ее похвалили и оценили старания. Не понимая, с чего вдруг столько внимания, она хотела сохранить эту радость до дома, чтобы разделить ее с папой.

Папа очень расстроенный. Много работает. Пропадает то в архиве, то на раскопках. Я хочу, чтобы он улыбался и не был таким грустным. Я же слышу по голосу, когда он со мной разговаривает. Он говорит, что я должна быть сильной и не унывать. Боится за мое будущее. А что за него бояться? Я не могу понять. Я же не потеряюсь. Мама у меня есть, и он тоже. С незнакомцами не общаюсь. Я даже учусь дома! Вырасту, устроюсь на работу и буду ему помогать зарабатывать деньги. Чтобы он меньше работал и был с нами почаще. Папа как зайчик боится.

Ушли от дома учителя не так далеко, как могло показаться Кате. Она это поняла по небольшому наклону пешеходного тротуара. Легкий визг тормозных колодок, общее затишье автомобильного гула и звук поворотника рядом стоящей на светофоре машины информировали Катю, что они на перекрестке у Жилгородка.

Может, мама согласится купить пирожки у тети Люды?

Как только дорога осталась позади, букет запахов повалил в ноздри. Куры гриль, хлебная выпечка и сдобные пирожки. А уши обняли лай бродячих собак и голоса продавцов, их прогоняющих. Людской островок посреди машин. Мама Кати сдалась и купила несколько пирожков. Они заглянули в парк Дружбы, перекусить. Нащупав лавочку, Катя залезла на нее и протянула руки в ожидании теплого пиршества под только что выглянувшими лучами солнца.

Я придумала для папы историю.

И снова сквозь оживленный остров. Через дорогу на соседний пешеход. Уличная плитка ромбом, и дверной колокольчик местной аптеки сигнализировали, что они на верном пути. И снова Катя спотыкается об первый же дождевой слив.

Запоминай дорогу, Катюш. После второго перехода и спустя 12 шагов, ногу выше.

Вдоль малоэтажных домов сквозная холодь оголяла левую сторону Кати.

Первый двор.

Держимся левее, ближе к домам. Подальше от дороги, откуда доносится трение шин. Пальцами по гладкой стене до двери, откуда пахло кошачьей шерстью. Мимо третьего двора до следующего перекрестка. Они зашли купить немного собачьего корма.

Однажды зайчик встретил зайчиху.
И они жили на зеленом холме.
У них появилась маленькая зайчиха.
Такая маленькая с горошек.
Но эта зайчиха была не такая как все.
У нее были длинные лапы
А когда она выросла
Её лапы стали еще больше.
Она прыгала выше всех.
Бежала быстрее волков
И могла раскопать самые большие морковки.

Еще пару лет назад она разглядывала седые усы прекрасного пса по кличке Черныш. Они бегали по двору в паре с его прекрасной супругой. Рыжуня очень не любила пьяных людей и кусала их за лодыжки, если они слишком близко подходили к Кате. Потерянные с годами, они оставили после себя детей, подросших уже давно. Катя и мама захаживали иногда подкормить их.

Мам, а у Бублика такие же усы как у его папы?

На середине пути доносятся детские голоса школьных перемен. Где-то сбоку от нее находится общежитие в три этажа, в котором живут друзья мамы. У них такая прекрасная черная кошечка Аля с гладкой длинной шерстью. Она глухая, но такая добрая. Спустя еще триста метров они доходят до последнего перекрестка.

У нее были друзья:
Большой кот, выдренок, олененок и жучок-паучок,
А еще орленок с кривым клювом.
И они много смеялись, игрались,
Бегали и прыгали по всем полям.
Это так весело, не так ли?
А когда они подросли и стали сильнее,
Они смогли облететь всю степь.
Допрыгать до другого конца света,
Погрузиться в океаны
И встретиться с другими зверями.

Проходя мимо корабельных разговоров, они, наконец, достигли дома. Подъезд и два пролёта. У дверей от тепла проступает влага на щеках. Зайдя домой и скорее разувшись, она идет вдоль стенки в зал.

Его нет дома дорогая, он еще на работе.
Но я хотела показать...
Давай мне, я сейчас пойду к нему и передам. Только разогрею тебе покушать.

Выполнив обещание, мама собралась и положила картонку с дырочками в сумку. Попрощалась и вышла из квартиры, провернув ключом два раза. Катя осталась в компании двух кошек — Тэсс и Бэсс.

А потом у зайчихи появилось так много новых друзей.
И они изменили мир,
Чтобы все могли веселиться.
Это просто праздник какой-то!

***

Зеленая лампа. Отец Кати принес ее из дома своей семьи. Она была дедушкиной с тех пор, как он еще по молодости получил ее в подарок от приезжего купца. Лампа, склонив свой клюв, третье поколение освещала пространство дома. Нитки с иголками и дырявые штаны, чертежи с геометрическими фигурами, бинты с ватками, детские носочки, сушеные осенние листья, маленькие платья и большие школьные проекты до 5 утра, расстроенная гитара, которую подолгу приходилось успокаивать. Но в этот вечер лежал рядом с ней тихий и одинокий конверт. Бумажный лист с одним словом: Зернышко.

***

Восемьсот пятьдесят тысяч долларов. Где взять? Как заработать? Где найти? Нет смысла продавать квартиру с машиной. Еще и без крыши над головой останемся. И на работе столько не заработать. Может, родня поможет? Да вряд ли.

Раскопки по правую сторону реки через глубины песка к Хазарскому периоду. К периоду войн и завоеваний. К жестоким, но великим событиям. Через 1214 год, во времена правления Салах ад-Дина. Полководец, одолевший крестоносцев. Царь, что взял Иерусалим. Углубившись на 2300 лет назад к монетам другого исторического периода. К монетам Птолемея I Сотера. Полководец самого Александра Македонского — правителя Македонской империи.

Восемьсот пятьдесят тысяч долларов. Каждая семья, у кого из близких врожденный амавроз Лебера, просто берет и оплачивает такую сумму? У каждого по нигерийскому миллиардеру родственнику, что ли?

Горсть монет Боспорского царства в сосуде на очередных раскопках по левую сторону реки.

По телеку крутят рекламу с призывом пожертвовать на операцию. Интересно, куда обращаться и как быстро можно собрать? Есть ли какая-то статистику? Да какая статистика? Восемьсот пятьдесят тысяч долларов.

Аланские погребения спустя 2000 лет открывают свои тайны. С почтением собранные останки рассказывают археологам интересные факты о традициях и предпочтениях в охоте. А сарманские поселения уже через 5000 лет делятся своим бытом и общественным строем.

Может, есть какие-то организации, которые помогают? Где их искать? Какие справки надо собирать? А если лететь в Москву? Как их одних отпущу? Надо определиться с больничными на работе. Может все к маю подгадать? Если не получится? Стоять в одиночных пикетах? А когда работать? Восемьсот пятьдесят тысяч долларов.

Через легенду о прекрасной, но трагически погибшей дочери по имени Астра местного Хана. К арабскому путешественнику Ибн Батут, рассказывающий легенду о полководце Хаджи, основавшего поселение Хаджи Тархан.

Она быстро растет, как и все дети. В школу собери, накорми и одень.
На осмотр врачей и лекарства собери.
Как она будет без нас? Обманут, обкрадут, будут издеваться? В магазине сдачу не вернут. Детей своих не увидит. Разлюбят, оставят одну.

Лопата, достигшая глубин в 6000 лет, поддевает изображение Земли ариев — посланников Неба. По чьим легендам Земля образовалась благодаря дракону, что расколол яйцо Вселенной.

Я боюсь возвращаться домой, мне все еще нечего предложить своей дочери. Как ей помочь? Что я могу сделать?

***

Тебе грустно, обидно и одиноко. Руки не могут обнять пустоту. И некому тебя утешить. Ты хочешь плакать. Но, если смотреть глубже, в эпицентре этих удобрений находится зернышко. Вырастет большое и сильное дерево, под кронами которого смогут укрыться зверята. Люблю тебя, мое зернышко. Папа.

***

 
александра баженова-сорокина. я никогда не была в степи

проснусь, а оно шумит,
засыпать буду, а оно — шевелится

С. Козлов. «Осенние корабли»

Папа рассказывал мне
Как в стройотряде в Казахстане
(Он был там ещё такой
Какой он на черно-белых фотографиях)
Он вышел с базы
И хотел дойти до села
Соседнего

 

Он шел и шел
Шел и шел
Шел и шел
Он видел село по ту сторону
Шири степи
Над желтым
Но то, что он видел
Не приближалось
Сколько бы он ни шёл

Степь была бесконечной

В итоге его кто-то увидел
И, кажется, подвез

Папа был студентом
Чтобы стать физиком
И многое знал
про измерение шири
Уже тогда
Но он еще не знал
Какая она — степь

Я представляю себе степь
По картинам Куинджи
Фотографиям
По «Степи» Васякиной
И по фильмам BBC
И National Geographic
По вкладкам Pinterest

Я думаю о степи
Как о море
Или о Марсе
Думаю о Байконуре
И космическом мусоре
О лагерях
И о всадницах на лошадях
И о пыли
О шуршании змей
И стрёкоте насекомых

Я бы очень хотела
Идти и идти
Идти и идти
Идти и идти
Сквозь жесткую траву
Через оттенки желтого
И коричневого
Или как на черно-белой фотографии.

 
ася датнова. степя

Что же, в конце концов, разумеет русский человек под названием степи? Повидимому, обширные равнины, богатые травянистой растительностью и не тронутые еще культурой.

Петр Семенов-Тян-Шанский

Плацкарт «Москва — Душанбе»

В плацкарте занавеси на окнах голубые с длинной бахромой, постельное белье от старости в катышках. Из матрасов лезет вата. Ковер, должный лежать в проходе, рачительно свернут и убран на полку. Уборщица в халате и шароварах носит в руках по вагону две банки пива: продает. Проводники оба в возрасте, один старше. Седой бобрик, сам гладкий, толстый, лицо цвета йода. Второй долговязый, лет пятидесяти. Униформа на обоих висит, из рукавов торчат мослы рук, долговязый поворачивается — на заду форменных штанов подпалина от утюга.

— Садись, мама! — проводник везет чемодан за пожилой женщиной.

— В прошлый раз ехали, — говорит сосед, — сумки некуда положить, под сиденьями везде уголь набит.

— Машинисты домой везут.

— Хорошо у вас, электричество есть, а у нас через день часа на два включают.

В вагоне шесть человек. Знакомятся, перетаскивают матрацы поближе к землякам, говорить в долгой дороге. Я выйду, а дальше начнутся Верхний-Баскунчак, Кигаш.

Дед, на лице концентрические морщины, бордовые виноградины родинок, над глазами три длинные волоска бровей. Все качает головой и языком щелкает: тц-ц-ц. Смотрит в окно:

— Пустыня... Все зеленый... Земли спят. Тц-ц-ц. Гречиху сажать нада.

Проводник с седым бобриком хочет поговорить.
— Через два дня жара приедем. Пятьдесят градусов. Буду без рубашки сидеть, чай пить. Руку в окно сунешь — жгет. Стена жгет. Полка попа жгет. Чай горячий хорошо, соль выходит, полезно. У меня соль вышел — вся рубашка спина белая. Россия не знал такой жара. У нас жара сухой, у вас мокрый, как баня. Такой у нас жара, маленькие дети умирают. Тысяча триста человек умерло недавно.

Вздыхает:

— Люблю жара.

Станция, вдоль перрона гуляет молодежь, улюлюкает, визжит девушка — вдруг удар в стекло. Камень. Другой, больше. Ударил и отскочил. Третий.

— Где это мы, что за станция?

— Грязи.

 

Тамбов — Мучкап

Едешь-едешь среди справа и слева полей, пашня, над которой вдалеке плещется мираж, светлый как ртуть, засохшие подсолнухи, сбитая кошка на обочине, полуразрушенные фермы, пустошь, нет людей, только вдоль дороги щиты с лицами депутатов, и вдруг посреди ничего, на проселочной, щит, А.С. Пушкин скрещивает на груди руки: «Европа в отношении к России всегда была столь же невежественна, как и неблагодарна». И снова пыль, безлюдье, поле больной кукурузы, крошево старого асфальта, грачи, собирающиеся в стаи.

Борисоглебск, брошенные донжоны водонапорных башен, из поезда «ДушанбеМосква», стоянка пять минут, сбрасывают на перрон громадные дыни. Пошевеливая боками, дыни катятся по наклонному перрону, вокруг каждой нибм.

— Как в бане у вас тут, — мучается северянка, петербурженка. — Большой, бескрайней бане...

В легкие попадает раскаленный воздух, настоенный на изнемогших травах, как в парилке, когда поддают. Горячая паль и полынь.

Московский ребенок жалуется:

— Такой простор! Несколько домов и степь, степь! Совершенно некуда пойти.

 

Мучкап — Ржакса

Реки Хопер и мелеющая Ворона идут недолго рядом, потом расходятся, одна впадает в Дон, другая в Волгу. Ворона поворачивает к станции Ржакса (ржавь, ржа). В Мучкапе каждый раз нехотя бормочешь: «Попытка душу разлучить с тобой, как жалоба смычка...» Ржакса — поворот от трассы к деревне моего отца, от Мучкапа — поворот к моей деревне. В первый раз по приезде на станции меня встречал дядя Ваня (да, именно дядя Ваня):

— Места у нас Пастернаковские! Очень уважал. У него про нас даже стихотворение есть.

— Да, знаю. «Что в марте, когда поездов расписанье Камышинской ветки читаешь в пути, оно грандиозней святого писанья»?

— Неа. «Мухи в Мучкапской столовой»*.

На холме над Хопром село Большой Карай — то ли отрезают щедрым ломтем, то ли вороны грают над снегами... Стоит между логовом очередного Кудеяра на горе Богатырке — и переправой через реку, на которой когда-то бились пугачевцы с казаками, кто знает это, тому блеск крошева перловиц в глубине воды кажется пуговицами истлевших мундиров.

Вид с холма на горизонт: серый ольховый лес, кружево, коклюшки. За ним новой полосой — зелень, синие сосны, черные ели, луг, пашня, и опять полосы синего, черного. По всему холму гуляет ветер, рябь по траве. Вместо гор — облака. У тропинки на холме привязаны лошадь и корова. Ко всякому, кто идет, поворачиваются, смотрят задумчиво, в глазах — облака.

Водораздел Хопра и Вороны, что делят территорию степи множеством стариц, проток и ериков, когда-то выбрали беглые, пришли сюда вслед за кочевниками, сохранили чужеродные названия рек, лесов. «Кара» — черный, мрачный, «кар» — снег. Богана, Чигорак, Аркадаш — «место, где живет мой друг». Кыр, ёл. Хопёр в разное время назывался Великая Ворона, Похорь, Хопорть, Копор — вдоль него селились следом за беглыми и разбойным людом вольные казаки, не любившие привязанностей, секли для острастки каждого, кто надумал пахать землю. Крепостное право едва успело коснуться этой земли — как было отменено. Все хитрое, беглое, вольное оставило по себе и сейчас не задавленное до конца непослушание власти, противление злу ничегонеделанием. Свободу рождает и сам простор степи, по которой можно, выйдя из дому, идти в любую сторону, куда хочешь, несколько дней, и никогда не наткнешься на забор, да и человека редко встретишь. А природная жизнь у начальства спрашивать не будет, можно ли ей состояться.

Если смотреть на старые карты местности, видно, как от села в сторону Тамбова пролегает гряда, похожая на позвоночник, а от нее вниз и в стороны расходятся как бы ребра — длинные овраги, перемежающиеся возвышенностями, ровными волнами — кости земли. Может быть, когда-то так шел ледник, и степь смята.

Цветет дикий лук: жесткие зеленые стрелы, заканчивающиеся густо-фиолетовым шаром с запахом духов и рассола. Вокруг восклицательных знаков лука вразнобой цветут желтые кудрявые метелки, неряшливые и медовые. Ниже ярусом — темно-розовые звездочки полевой гвоздики, клевер, спорыш, манжетка. Мужик ходит по степи с металлоискателем, неподалеку стоит мотоцикл, мужик ковыряет степь лопатой — ищет железо на продажу, а может, клад.

Если прямо смотреть на горизонт, не видно оврагов, степь кажется ровной — поэтому в них, в этих укромных складках, в женственных прогалах, оврагах, происходило многое темное, скрытое, и по сегодня в них порой находят старые маузеры.

 

Саратов — Алма-Ата

Пепел, Чингирлау, Кызыл-Орда. От Саратова степь сперва наша, знакомая: полынно-пыльная, поросшая ковылем, похожим на хвост белой лошади, парит над степью черный коршун. Дальше зелень начинают взрывать песчаные полосы, островки, затем — глины, она обретает коричнево-красный подтон. Но еще вспыхивают фиолетовые штыри шалфея, розовые — кипрея. На горизонте возникают низкие горы, до горизонта разливается охра, дома и заборы, сложенные из песчаника, раскаленного солнцем, белая земля огородов, на которых непонятно, как и что может расти. Отары овец спинами повторяют рисунок мелких холмов, жестких кочек, проезжает чабан на лошади. Вместо привычной козы с дикими глазами, привязанной у железнодорожной насыпи, или коров — далеко разбредшиеся каурые табуны. Одинокий верблюд спит, подогнув ноги, похожий на топиарную скульптуру, пожухшую осенью.

По вагону снуют продавцы — один несет лоток с золотыми дешевыми кольцами, зелеными и голубыми камнями, другой меняет рубли на тэнге, бабы-челончницы кричат «Моро Жэнэ!»

За городом степь цветет дикими маками, голубым чесноком. Мелькнула крылом синяя птица сизоворонка, пролетая над корчами саксаула. Настали сумерки, кончилась дорога, и по степи вдалеке от аула в темноте вольно брели коровы, которых здесь никто не выпасает — некуда им уйти, некому и напасть на них, кроме редкого волка. Корова спала, спрятавшись в разрушенной автобусной остановке, автобус не приходил сюда уже лет пятьдесят. Выходили в прохладу скорпионы, фаланги, змеи, от гадюк до стрелы-змеи, выскакивающей из кустов со скоростью распрямляющейся пружины, быстроходные ушастые ежи.

Неслись через степь, посмотреть на новый белый и теплый объект — машину — слетелась сотня крупных стрекоз «большое коромысло», вились над крышей джипа в восходящем горячем потоке.

 

Где-то между Волгоградом и Астраханью

— Весной дело было...

— Да нет, какой весной? Осенью. Помню, пахали они.

— Ну вот, пахали, как раз. Весной дело было! Тракторист один, Бучин, а посылали их в Волгоград, на завод — рабочая сила нужна была. Да его не одного, их человек пятнадцать. Ну, поехали. Сели в поезд, это самое, выпили. Выходит он на полустанке, а ему мужики какие-то говорят — чего тебе, похмелиться ищешь? Ну, видно же, глаза бегают. Они ему раз стаканяру. Он засосал. Они вторую. И так потом на третьем его в машину посадили и увезли...

— Зачем?

— Так рабочая сила нужна была. Очнулся — посреди степь, кругом овцы, мужики ему говорят — вот тебе землянка, продуктов запас, водки литр — хочешь сразу пей, хочешь тяни — через три месяца за тобой вернемся. Куда билет-то тебе брать? Он им сказал, с какой он станции. Уехали они. Говорит — водку я выпил, сижу, день сижу, два, овцы орут, жрать хотят. Выпустил я их, куда деваться, а они как побегут. Я за ними. Двадцать километров в одну сторону. А потом словно знают, когда пора — разворачиваются и обратно бегут. Да шибко! Я за ними бегу, боюсь отстать — дороги сам обратно не найду. Поля-то у нас по пятьсот километров. На другой день в другую сторону он их погнал — опять километров двадцать пробежали, развернулись и домой, опять он за ними. А вот говорят, овца кружанАя, глупАя, а они ведь знают, куда бежать и когда домой пора. Так во все четыре стороны с ними сбегал — нигде ничего, ни дымка, ни огонька ночью, никого нет, один горизонт. Что ж, стал жить. Консервы там у него были, всё, я, говорит, никого даже не резал, мне не надо было, хватало. Через три месяца вернулись за ним, денег ему дали за работу и билет обратный, отпустили. Он домой приезжает — а его уже и в розыск объявили, поискали, но не нашли, конечно. Степя...


*«чайной», конечно, чайной.

 
дарья панёва. цикл с исключением

Бескунак1

...и если степь это карта —
то у нее нет границ
только вереницы грузовиков — баррикады дальнобойщиков
только кулпыта̀сы2 на обочине — родинки ландшафта
только гололёд — цвет кожи замерзших в буран друзей —
бас бармақ, балаң үйрек, ортан терек, шылдыр шүмек, кішкентай бөбек3
только карьеры — мороженое-рожок по стоимости шахтера
и тыщу пятьсот тенге —

жизнь
на откуп таксисту

до Хромтау едете?

Господи Боже
а можно и Тебе — на каспи4?


Дорога «Хромтау–Актобе»



Степь. Вид из иллюминатора самолета

Степь это

длинный январский гудок преодолевающий роуминги города границы
и короткое — на той стороне
дочь у нас все хорошо

степь это круг из скованных страхом девичьих тел вдали от дома
и сказанное — кажется викой
а у нас в алмате танки танки танки

степь это никогда не верить саиду который
о дивный восток о сказочный край
а у даля читать —
скучно скучно скучно

бед-
но

и не верить ему тоже

степь это слово разбитое на два:
жайык — урал
земли — китайцам
небо — только по пропускам

степь —

пуховик по щиколотку весной

белый молочный катышек
брошенный узнице АЛЖИРа

зверь —
дикий и нерадостный

степь это

точка отсчета

степь это

дом

Подруге

я хочу, чтобы монеты стали палимпсестами —
чтобы я могла стереть все, что болит
и написать —
на языке жестов
на эльфийском
на javascript —
на языке, который не способен обидеть —

Прости меня

— и вплести тебе в косы
ш[о]лпы̀ своей любви


Шолпы. Национальный музей Республики Казахстан


1. Бескунак (с каз. бесқонақ букв. ‘пять гостей’) — похолодание в конце марта и начале апреля, характерное для Казахстана и граничащих с ним областей России.
2. Құлпытас — надгробный памятник.
3. Отрывок из детской игры «Қуыр-қуыр-қуырмаш»; название пальцев рук, начиная с большого.
4. Каспи — самый популярный казахстанский банк; скинуть деньги на Каспи — удобный способ заплатить за что угодно кому угодно, в частности — водителю такси.

 
владимир козлов. фрагменты «Чистого поля»

[солнце]

Солнце — звезда настоящего
и метафора я,
в чистом поле стоящего,
распаленного за края.

И как день теперь разгорается,
разгорается человек.
Все пожрет, до всего дотянется,
и вберет, и отбросит свет.

Покрывать собой бесконечное
бесконечных исполнено сил,
кроме вспышки оставить нечего,
как горели на Юге Руси.

 

[скатерть]

Мне казалось, собор, базар,
весь креативный вертеп.
На секунду отвёл глаза
и теперь вижу степь, степь.

Мне казалось, шум скоростей,
ропот общества на бегу,
на секунду отвлёкся — и степь
ветра заполнил гул.

Она лучше знает, что ей
надо, и скатерть рвет со стола,
обнажая исходник полей,
если пьянка не так пошла.

 

[казак]

Нету почти казака,
извели, но покуда есть степь,
да и смерть среди нас пока,
то и сам казак — есть.

Он нам нужен такой, гневлив,
он гневлив, ибо жив не для нас.
Он ведет своим глазом мотив,
как дороже в степи пропасть.

А еще у казака есть жена —
красавица — обомлеть
не встать, потому что она —
жена казака — смерть.

 

[вышиванье]

Тучное травою сорной,
поле ждет заботы и труда,
чтобы стало оно плат узорный,
а на нем паслись стада.

Мелкими стежками бисер, жемчуг,
вышиванье, золотая нить,
бугорки мужчин и женщин,
трудно, трудно славить и кормить.

Презирая роскошь, паразитов,
вычистить, покрыть, освободить,
чтоб сама земля была красива,
чтобы захотела мне родить.

 

[автохтон]

Возведенная в степень степь.
Запах пыли и пыль, хтонь.
Как красностоп в красоте,
хмуро живет автохтон.

Чтоб пришедший в цветущую степь
на вопрос: а это хто?
получал очень точный ответ:
это наш ген автохтон.

Это вяжущий небо терн,
это лоза, издающая стон,
это выпивший батюшка Дон
свой достает автохтон.

 

[привет]

Облаков стоярусная громада
над скошенной плоской стерней
и под землей шагающего парада
гул нутряной.

Исполинское поле исполнено
малых и крупных очей.
Земля, что такой запомнена,
не будет уже ничьей.

Входишь сюда как в общество,
землякам бросаешь привет,
если честно, мне очень хочется,
чтобы вы вышли на свет.

 
искандер нагаев. в гостях

кладбище. нет, погост. там не кладут уже давно никого, туда только и ехать, чтобы погостить. там — тот самый дальний родственник, о котором ты вскользь вспомнишь, если мама позвонит и скажет купить сладкого на помин. возможно, это будет первый раз, когда ты услышишь о его кончине, или о том, как именно человек кончился. возможно, это будет самая сильная эмоция.

погост да степь. не то объездная дорога, не то просто куда-то в горизонт стрела дорожного полотна, и дивишься, что древко ее — асфальт. степь такая бурая, как в притче. как когда-то бабуля рассказывала про сероглазку: где выросла она, а с серыми глазами получился ты сам. бурая, песок чуть влажный, а чернозем словно вот-вот — и под ногтями. под ними ты всегда будешь находить степь, где бы ты ни был, куда бы тебя ее ветра не занесли. даже на марсе она будет темной песчинкой под обгрызенной пластиной. даже если скандинавские боги есть, и твои ногти пойдут на корабль-вестник «Рагнарек», все равно в этой ладье будет Хазария.

Гумилев-младший сел впросак, когда искал хазар, а ты — нет. в татарском «хәзер», что значит «сейчас», хазаров не было, они есть в тебе. возможно, даже в Адаме Нагайтисе, если его фамилия — действительно балтийский вариант караимской, а караимы действительно произошли напрямую от оторвавшихся от Итиля тюрков-иудеев и докочевавших до Балаклавы. и вы с ним какая-никакая — родня. они и в нем, и в тебе, и в степи. и на этом погосте.

ни забора, ни оградок, только старые деревянные кресты ветром скошенные-перекошенные да святой дух в розе ветров притаился. мама идет по рыхлой пелене, укрывавшей бывший перегной, боится упасть. отец поодаль — его родня ввысь по Волге. я, вперед батьки, за мамой. выцветшая лента на большом кресте. георгиевская, что ли? овальная рамка с бумагой внутри, но без фотографии на ней и в ней. солнце ее забрало себе — так понравилась? какой-то пра-пра топчи́м моими цветастыми кроссами из декстера. ему больно? или просто неприятно? что тот, кто его знать не знает и не знал, на нем стоит? ходит тут, одет в черти че да еще и в карман лезет, чтобы залезть в телефон. мама отругала.

небо такое грузное, стальное, темное, хмурое. видать, тоже мною недовольно. а может, всеми нами? может, дождь — есть сантимент: вздох эха великого потопа? чтобы снова нас всех смыть с лица земли, и с погоста в первую очередь. весна, но не помню месяц: не то маки с луком гусиным уже отцвели, не то цветут, не то только будут. будут же? помню только, что на кладбище, именно кладбище, где еще кладут, ездили уже; там двоюродный дедуля, который как родной был. его забрала не степь, а альцгеймер. может, и меня? поэтому я так цепляюсь за те языки, что есть, что были, и те, которых скоро не станет, с легкой руки гаечного ключа, что резьбу все испытывает, что судьбу с удачей? не знаю. знаю только, что на похороны его не поехал, боялся. ну и дурак же. сейчас не страшно, по крайней мере, на кладбище, оно ведь и погост тоже: там и кладут, и гостят, и возвращаются туда на совсем, если степь позволит. мне не позволит. сейчас знаю, что будет ждать, скучать, но не возьмет на постоянку. будет нести меня ветрами своими по миру и навещать песчаными бурями, иногда — крылатым муравьем в ухе и нежданной осой. родней во снах. но не укроет, когда время придет. а так хочется...

пора домой ехать. смывать с себя прах, степь и погост. полынью пахнет так вкусно, не едко, в самый раз. запахи слышат, а по морю ходят. так и я. во сне сегодня буду ходить по Каспию, хоть он и не море, и слышать полынь. про погост думать не буду.

парфюмеры говорят, что запахи слышат. как моряки, что по морю ходят, а не плывут. так и я. во сне сегодня буду ходить по Каспию, хоть он и не море, и слышать полынь. и гостить у морфея, но про погост думать не буду. пока что.

 
евгения решетникова. избранное

Фата-моргана

***

тюльпаны, җомба, пушкин, тюльпаны,
наследие предков, летающие тарелки,
ночью в степь не ходи, тюльпаны,
маршрутки, желтая чебуречка, бунчук чингисхана, снова тюльпаны,
тюльпаны,
тюльпаны, тюльпаны, тюльпаны

[МОРЕ]

~~~~~~~~амнеотеческийсупсловасловсинтаксискрытыхтечений~~~~~~~~

дальше от света~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
~~~~~~~~~~~~~~пространственно-временного континуума~~~~~~~~~~~~~~
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~от влияния гравитации
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~в колыбели всех парных знаков

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~ ([/<{ТЫ}>/]) ~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

[МОРЕ]

тюльпаны, тюльпаны

***

Коровы плачут, как дети —
возвращаются с водопоя.
Алеют в памяти зори —
закат над футбольным полем...
Из порванных четок

сплетут ожерелье.

Вечер и ветер придут незаметно,
и палевым светом расцветится лето:
молочно-овечьим, лиманно-напевным...
И пряча от месяца платье младенца,
потянется облако ввысь.

Солонее

Мы

Мы приближаем лица
и говорим совсем не снижая голоса
наши личные пространства
вплавлены одно в другое
это происходит так естественно
как будто между нами в принципе
не существует никаких границ
социальных конструктов
никакого весомого бэкграунда
потому что и ты и я ты-я и я-ты
существо вне временного потока
вне культурных парадигм
достигшее истока void
приходящее в любое место
перешагнувшее порог жизни
наше агрегатное состояние
чистый heroic spirit
наши волосы кожа каждая молекула
каждая струна каждая
это пронизано сквозь себя самое
на уровне дхарм

Цеден Георгиевич

Цеден Георгиевич — старший научный сотрудник.
В новом тысячелетии перевелся
в Калмыцкий институт гуманитарных исследований
Российской академики — РАН — наук:
научая степень, докторская,
тема «Историография скитаний на просторах Великой Степи».
Супруга Цедена Георгиевича уехала смотреть внуков
(чтобы белая кость оставалась белой,
чтобы множились потомки древнего рода),
тщательно выбирать между сыном официантки
из соседнего неправильного улуса
и дочкой — не дай Небо, не коренной — москвички
(тьфу-тьфу-тьфу, ик нох царан).

Цеден Георгиевич не любит сутолоки.
Его укачивает на середине эскалатора станции метро «Парк Победы»,
куда он ездит раз в год на «Нежин-экспрессе»
(восемнадцать часов сидя от городского автовокзала
до «Теплого Стана» — Цедену Георгиевичу
безразлично отсутствие авиарейсов).

Цеден Георгиевич, вы думаете, предпочитает верблюдов?
Степных быстроногих необузданных аранзалов?
Цеден Георгиевич, рассказывают, родился под Омском
и до тринадцати лет жил в военных посёлках
по месту службы материного мужа.
Цеден Георгиевич слушает jazz и The Beatles,
Dschinghis Khan и классические увертюры.
Он поклонник Кандинского и Пикассо.
Цеден Георгиевич закалывал атласный галстук
выменянным значком с голубиной лапкой.

Он живет где-то в пятиэтажке,
с ним здоровается половина подъезда
(с половиной Цеден Георгиевич в идеологических контрах —
у них разное видение политического процесса:
он считает — история идет по спирали, и нужно учиться,
обязательно нужно учиться;
а тем, кому в третьем часу на детской площадке не спится,
вполне себе можно спиться, куда катится этот мир!..).

Цеден Георгиевич — старший научный сотрудник
на заслуженной пенсии. Он баллотировался
даже когда-то однажды в Народный Хурал.
А теперь от нечего делать растит анциструса
и экспериментирует с высадкой авокадо
в балконных условиях.
Он на Пагоде походя в пятницу вечером
всех обыграл

***

Как с луковицы [тюльпана],
снимаешь послойно кожу:
поблекший советский кафель
элистинского родильного дома,
солому и красную глину
саманных землянок над балкой
и новенький белый войлок
[аваль мини, ханҗанав];
снимаешь с ней запах телячий,
молочный стираешь привкус,
и вместо — железной крови
[hашун] горьковатый вкус
солено-звериный, что скулы
мои от моей же крови,
до скрипа, безмолвного крика,
все сводит и сводит...

А кожа не сходит,

как ты ни старайся:
для скальпов ли разве
скальпель?

 
александр Залесский. хвосты

1

Ты едешь быстро, а я — везде. Так было написано на внедорожнике Осинского, и Павлов, который ехал в машине позади, видел это и смеялся. Павлов всё равно не знал дорогу. Он мог ехать быстрее, но не туда.

Работа у Осинского была простая — он переправлял людей через границу. Везде есть люди, которые этим занимаются, и здесь — тоже. Павлов, правда, был чужой, из Нижнего. Павлов думал, что с помощником Осинскому будет проще. Но было наоборот.

Осинский работал здесь пятнадцать лет, и работа делилась для него на три этапа. Когда он начинал, его услугами по перевозкам из Астраханской области в Казахстан пользовались в основном люди в розыске. Бандиты, отцы-алиментщики. Потом пошли люди приличные, вежливые, как будто не слишком жадные. Призывного возраста или немного старше. Платили, сколько он просил, о деньгах говорили с тоской, но не спорили. А в последние годы пошли откровенные подонки. Они служили прежнему государству и за свои поступки когда-то получали повышения, а теперь могли получить срок. Страх и жадность мучили их одновременно, они везли с собой толстые пачки денег, но с Осинским торговались за каждый доллар. Сегодняшние пассажиры, правда, были странные и в последнюю категорию не вписывались. Но, если подумать, обобщать не было смысла, во все времена были отклонения.

Юго-восточный ветер тащил в лицо не то песок, не то пыль. Грязная погода, думал Осинский. Дождей давно не было. А на дороге все равно лежала вязкая грязь. Дорога — грунтовка с едва заметными колеями, она вся заросла травой, и никто, кроме Осинского, не сумел бы ее найти. Когда пылевой ветер прекращался, все смотрели на облака, они были черные, неприятно черные. Они должны были пролиться дождями, но не проливались. Земля наполнялась водой изнутри.

Сын Павлова когда-то прислал ему набросок, выполненный цветными карандашами. Степь, облака темные, но не такие темные, как сейчас. Желтое травяное пространство с полосами, как будто тенями, хотя солнца нет, и хвойное дерево, низкая, искривленная сосна. Сын уезжал в 2022 году так же, с Осинским, а потом попал в тюрьму в чужой стране за мелочь, и в тюрьме произошли совсем уже не мелочи, и сын, спокойный, веселый парень, оказался в черном мешке, запертый с людьми, которым нельзя было смотреть в глаза. Павлов когда-то возил туристов на экскурсии по бездорожью, но экскурсии давно закончились, а ему нужны были деньги. Здесь платили.

Пассажиры Осинского и Павлова в этой поездке: пятеро мужчин и одна женщина, ее зовут Маргарита. Все молчали. Только изредка Маргарита говорила что-то одному из мужчин, успокаивала его. Она старалась, чтобы водители их не слышали.

Грязь и трава забивались в колеса, в радиатор. Осинскому и Павлову приходилось останавливаться, доставать лопаты, чистить машину. Маргарита тоже каждый раз выходила, чтобы помочь.

Во время одной из таких остановок вооруженные люди появились неожиданно, вышли из укрытий, устроенных в кустах вокруг дороги. Один из них выстрелил в воздух. Осинский никогда с таким не сталкивался. Он запрыгнул в машину и приготовился дать газу, ожидая, что Павлов сделает то же, но один из вооруженных перегородил дорогу и нацелился Осинскому прямо на лобовое стекло.

Всех вывели из машин.

Их заставили идти пешком примерно десять километров. За это время стало почти совсем темно. Машины забрали и увезли отдельно. Пассажиры по дороге сгрудились вместе, тянулись к Маргарите, как будто она могла их защитить. Даже Павлов с Осинским держались рядом с Маргаритой, она выглядела увереннее остальных. В начале пути было страшно, потом все устали, устали и бояться, стало все равно. Перешагивали через ковыль, наступали на ритмично расположенные кочки. В сумерках трава казалась серой, стебли блестели от влаги. Глубокие озерца грязи появлялись под ногами все чаще. Сапоги вооруженных хлюпали. Обувь пассажиров совсем не подходила для такой ходьбы. Вероятно, кожа на их ногах по самое колено впитала бурую грязь.

Впереди показался двухметровый округлый холм. Вокруг росли низкие, колючие кусты, за которыми был скрыт вход в небольшую землянку. Из первой землянки все по узкому овальному коридору прошли в еще одно подземное пространство, рукотворную пещеру округлой формы. Стены были укреплены деревянными брусьями, вымазанными черной смолой. Сводчатый потолок поддерживали доски. Из пещеры вели еще два прохода — в землянки разных размеров. В середине пещеры была вырыта яма, маленький пруд, заполненный грязноватой водой. Пахло полынью и сыростью.

На другой стороне ямы ждали три женщины. Они свесили в пруд ноги, и у них были хвосты.

Не так важно, когда все это случилось. Нам самим иногда приходит в голову — может быть, это выдумка? Но если выдумка, то как зачем? Маргарита сама была там, и она-то врать не будет. То есть да, она лгала нередко, но то было по необходимости. А если нужды нет, зачем обманывать и рассказывать о том, чего не было?

Маргарита — крупная, невысокая женщина. Очень деятельная, не сидится ей на месте. Родилась в поселке под Брянском. Организовала весь этот переход в Казахстан — сомнительный с моральной точки зрения. Так ей говорили, а она не слушала. Она хотела заботиться о самых проклятых и забытых, и она их нашла.

Спутники Маргариты были довольно беспомощными мужчинами. Они все совершили преступления разной степени тяжести и все служили в разных органах. Их память поразила какая-то нехорошая болезнь, которую все считали выдумкой. И Маргарита была одной из десятка человек по всей России (не считая их родственников и близких), кто им верил.

Сейчас Маргарита стояла впереди и смотрела на трех женщин. Позади были ее пассажиры, а с обеих сторон ждали водители и вооруженные. Оружие теперь было убрано, подвоха никто не ждал. Все немного пригибались, упирались макушками в доски, только Маргарита могла держаться прямо.

Женщины на другой стороне ямы оживились. Их движения ускорились. Плавно шевеля хвостами, они потянули спины, одна шепнула о чем-то другой. Одна была старая, вторая средняя, а третья — моложе всех, но возраст определить было сложно. Лица были обычные, человеческие, лица, которые можно увидеть в маршрутке или в школе. Обычными были руки и тела. Но с хвостами была настоящая беда. От них тошнило. У Маргариты было такое же чувство, как если бы она лежала в кровати в освещенной комнате и через потолок к ней начал бы просовываться человек. Хвосты выглядели живыми. Всем хотелось верить, что они были аниматроникой, как хвосты ящеров в парке динозавров. Хотелось верить, что это все ненастоящее, но слишком они были похожи на части змей или варанов, на живую ткань.

Средняя повернулась к старшему из вооруженных, которого звали Хамза, и спросила:

— Вы привезли обогреватель?

— У нас мало бензина... — возразил Хамза.

— Его тоже можно было привезти. Апельсины хотя бы привезли?

И это не привезли. Женщина не выглядела расстроенной, всего этого следовало ожидать.

— И вы привели каких-то людей. Зачем?

— У них были машины.

— У нас есть свои машины.

— Они не годятся. Их ищут. А нам надо ездить на чем-то в поселки, — ответил Хамза. — Бензина у нас мало. У них полно, есть канистры.

— Надо все купить, — хрипло сказала старшая.

— И что с этими делать? — спросила младшая. — Вы думаете, мы их утопим? Зря надеялись. Надо теперь кормить их чем-то. Каша есть?

Каши оказалось достаточно. В соседней землянке их уложили спать на деревянных поддонах от коробок. Пусть и тесно, но места хватило. Дали воды для умывания. Дали простые одеяла. Один из мужчин-пассажиров всхлипывал, он яснее других видел, что происходит. Маргарита заснула быстро. Через полчаса всхлипы, переходящие в вой, разбудили ее. Она поднялась, включила экран телефона, чтобы посмотреть. Подошла, погладила воющего по голове.

— Бедный ты. Послушаем?

Пассажиры — кто остался лежать, кто приподнялся на локтях. Осинский не мог заснуть, лежал и слушал с закрытыми глазами. Павлова измучили тяжелые мысли. Он спал крепче других.

— Когда-то давно, — начала Маргарита, — власть в этих местах принадлежала сотне князьков. Вся эта плоская местность от моря до гор на востоке была поделена на маленькие участки. Они все время спорили — где границы их участков? Границы нужны, но ориентироваться не на что, везде земля плоская. Тогда они начали рыть реки, чтобы разбить землю на участки. Но следующим летом было слишком сухо, и почти все реки высохли. Осталось только две или три реки, и они были полноводные, такие же, как прежде. Тогда правители начали думать: если у одних реки получились хорошо, а у других — плохо, не означает ли это, что те, кто хорошо рыл, стали сильно вы***стыми? Если построил хорошую реку — будь добр поделиться с другими. А про то, что у хорошей реки должен быть хороший исток, почти никто не подумал. А хорошо бы вообще никто об этом не думал. Один из правителей, человек по имени Макток, узнал про истоки и не нашел ничего лучше, как дойти до истока каждой реки и отравить их все. Может быть, вы спросите, когда все это было. А вот совсем недавно, это и сейчас происходит.

Она говорила медленно, и мужчины правда успокаивались, даже тот, кто выл. Он обхватил голову Маргариты и притянул ее к себе так близко, что мог ее поцеловать.

— Кто эти женщины с хвостами? — у него лились слезы из глаз, но он старался лить слезы очень тихо.

— Я пока не знаю. Я пойду и узнаю.

Маргарита подождала немного. Тот, кто притянул ее к себе, отпустил ее. Она посмотрела: он закрыл глаза, но не спал.

Она решила пойти в центральную пещеру. Поговорить с хвостатыми. У выхода из землянки она перешагнула через Осинского, и он тихо позвал её, а может, еще и схватил за ногу.

— Можно поговорить с вами о бессоннице? — спросил он.

— Да, конечно. Сложно тут заснуть. Холодно.

— Они там жгут горелки, да? Может, нам принесут одну?

— Я спрошу, но вряд ли. Еще эта сырость. Неудивительно, что вы не можете спать.

— Но другие могут. Я все бы отдал, чтобы заснуть. Я бы не беспокоился, если бы завтра ничего не было. Но завтра нам надо бежать отсюда, прорываться, и если я буду действовать неловко — то все, конец?

— Главное — не пытаться заснуть. В этом хитрость.

— Но как? Это все равно что тонуть и не пытаться не утонуть. Так нельзя. У животных бывают нарушения сна?

— Бывают. Но у животных они обычно от чего-то внешнего, а у людей могут случиться на пустом месте. Из-за проблем в голове.

— И что бывает из-за бессонницы? У животных?

— То же, что и у нас. Болезни, тупость. Слоны начинают нападать на всех вокруг. Проблемы с сердцем, пищеварением. Не могут иметь детей. Но это не сразу, со временем.

— И вы предлагаете не волноваться и не пытаться заснуть? Лучше бы я этого не знал.

— Я говорю — хитрость. Нужен самообман. Справиться с бессонницей сложнее, чем управлять страной или писать картины.

— А таблетки?

— И где сейчас таблетки? Да с таблетками все легче, и страной управлять. Это тоже хитрость.

— Так делали те князьки, которые травили друг другу реки?

— С завистью еще хуже, чем с бессонницей, — сказала Маргарита. — Что вы только что и показали: если бы тут все не спали, вам бы было легче. Вы бы обменялись историями и заснули вместе.

— Поэтому вы выбрали сопровождать людей, которые никому не завидуют?

— И хорошо спят. Один из них чуть лучше понимает и поэтому лежит и плачет, не может остановиться. Он может погибнуть раньше других из-за того, что слишком умный. Немного больше памяти — и все, человеку хана.

— Мне чет не хочется вникать, что все это значит.

— Ну и правильно. Спи. Я погуляю.

2

В пещере с ямой было светло в сравнении с землянкой для сна, горели газовая горелка и маленький синий фонарик в углу. Одна из хвостатых женщин, средняя, сидела у ямы, болтала ногами. Вода в яме плескалась. Ноги, пальцы ног были обычными, как у людей. Только хвост мешал. На появление Маргариты женщина никак не реагировала. Маргарита подошла к ней, села рядом, потрогала ее спину.

— Не хочешь окунуться? — спросила хвостатая и показала на воду. Маргарита села рядом, поджав колени.

Из землянки, немного приподнятой над уровнем пещеры, вылезла старшая. Там, в маленьком помещении, похожем на нору, жили и спали все трое. Насколько они способны были спать.

— Хочешь, чтобы мы вас отпустили? — спросила старшая у Маргариты.

Маргарита кивнула.

— Мы очень не хотели уходить отсюда. Мы рассчитывали остаться тут на зимовку. Место неплохое. Воды давно не было, но вот она снова прибывает. Нам надо уходить. Возьмем вас с собой, а потом — посмотрим.

— У вас есть имена? — спросила Маргарита.

— Есть, но к чему это? — спросила средняя.

— Будем соблюдать привычки, — старшая назвала имена. — Я вижу, что вы не видели таких, как мы. Мы люди, но почти не люди. Мы не пришельцы, если что, и мы рождаемся примерно так же, как и вы. Мы давно живем. Здесь и в других местах.

— И у разных — по-разному, бывает чешуя, бывают когти, хвосты, языки. И даже лица. Но те, кто с лицами, головами ящера, — особенные, их даже у нас считают вымыслом. А у нас просто хвосты. Как у ящерки или змеи, — сказала средняя.

— Скорее змеи. Если брать змей, то предпочитаем мы полозов, — добавила старшая. — Мы можем неплохо с ними контактировать.

— Неплохо, — вздохнула средняя и посмотрела в темную стену. Среди смолистых брусьев был пролом, и Маргарите на секунду показалось, что из стены землянки торчит змеиная голова. Но это была иллюзия, это прошло.

— Где бы мы ни оказались, за нами следуют какие-то беды, — сказала старшая. — И чаще всего это потоп. Около нас сейчас нет ни озёр, ни рек. Мы специально об этом позаботились. Воде взяться неоткуда, а весна давно прошла. А потоп все равно есть. Теперь среди лета стало холодно, и это для нас проблема, потому что мы к теплу очень чувствительны, зимой нам надо прятаться гораздо глубже.

— А все эти люди? — спросила Маргарита про вооружённых.

— Это наши сотрудники. Помощники. Должности передаются по наследству. Они сопровождают нас уже много лет. Путь с запада на восток, или на машинах, или пешком.

— Почему никто про вас не узнал?

— Почему никто? Про нас знают. Это тяжело. В Венгрии нас называли косыми змеями. Нас чуть не поймали и не изрубили. В Румынии нас чуть не застрелили охотники, после этого наши спутники обзавелись оружием. Люди узнаю́т про нас.

— Вы боитесь, что мы кому-то расскажем?

— Нам надо двигаться дальше. Нам нужны ваши машины. Где-то мы расстанемся, но не сегодня.

Маргарита вернулась к себе и заснула среди мыслей о том, как бы организовать здесь вооруженный мятеж. Все пятеро пассажиров, в конце концов, были силовиками, они должны были уметь стрелять. Такие навыки не забываются. С другой стороны — зачем сотруднику средней саратовской колонии развивать в себе этот навык? Может, конечно, и пригодиться.

В любом случае это глупо, и жестоко, и они проиграют.

Зачем она вообще помогала своим пассажирам? Они, если серьезно, далеко не самые забытые и оторванные от всего люди. У многих из них где-то были деньги. Многие до того, как потеряли память, обеспечили на много лет вперед всю свою родню, да и не только свою. Они могли бы посидеть, осознать свои ошибки. Но они ничего не помнили, что им было осознавать? ФСИН не слишком с тех пор изменилась, и из них просто выбьют остатки памяти.

3

Ночью Маргарита проснулась от тихих голосов и шума множества шагов. Сапоги шлепали по воде. Помощники хвостатых двигались в темноте с фонариками в руках.

Весь пол центральной пещеры был затоплен, вода за ночь поднялась почти на полметра. Маргарита встала в темноте у прохода, смотрела так, чтобы на нее не обратили внимания. Помощники слаженными движениями, не мешая друг другу, уносили наверх ящики с вещами. Двое помощников прижали к стене большой деревянный щит, который целиком закрыл выход из землянки хвостатых. Третий аккуратно прибивал щит к доскам. Изнутри послышался шум. Что-то шлепнулось за щитом, раздался крик, кто-то ударил щит изнутри, но били слабо, сил у хвостатых было слишком мало.

Хамза заметил Маргариту, подошел к ней.

— Мы оставим вас в живых и оставим одну из машин, если вы не вмешаетесь, — тихо сказал Хамза.

— Что вы с ними сделаете?

— Уходите. Это не ваше дело. Они смогут прорыть себе путь наверх. Вам будет без них гораздо лучше.

— Вы же их убьете.

Хамза не ответил, ушёл, проверил, крепко ли прибит щит. Изнутри стучали, но слабо, неровно. Маргарита сняла обувь, прошла по полу пещеры почти по колено в воде и вслед за помощниками поднялась на поверхность. Утренние сумерки только начинались, появился туман, степь выглядела скользкой, болотной. Помощники заняли две машины. Машину Павлова и еще одну, которую они, видимо, украли по дороге. Они укладывали припасы, заправляли свою прежнюю машину из канистры, которую позаимствовали у Павлова. Хамза включил мощный фонарь, отдавал команды. Облака были низко, невероятно низко, и свет его фонаря доходил до нижних границ облаков, подсвечивал маленькие выступы, зубы. Зажглись фары, и помощники отправились в путь.

Осинский и Павлов поднялись наверх вслед за Маргаритой — Осинский где-то нашел сапоги, Павлов шел босиком. За ними шли пассажиры. Тот, кого утешала Маргарита, направлял остальных. Наверху, на сухом пригорке над пещерой, зажгли газовую горелку, подогрели еду и воду.

Светало медленно. Туман не уходил. Осинский проверил машину, подошел к Павлову, который грел ноги у горелки.

— Бензина, наверное, хватит.

Павлов засмеялся в ответ.

— Ты завел нас в одну западню — теперь хочешь заманить еще в одну? Я не верю никому из вас. Я заберу машину и поеду обратно.

Осинский напрасно пытался объяснить Павлову, что место, где они попали в западню, это просто дорога, обычное место пересечения границы, он говорил, что выплатит Павлову всю его долю, и добавит еще из-за потери машины. Маргарита наблюдала за этими людьми и думала, как было бы просто от них не зависеть, просто увести от них машину, забрать пассажиров и уехать. Но она не сумела бы так водить, как Осинский. У Осинского талант. А у нее осталось незаконченное дело. Нельзя было оставлять так хвостатых.

Не обращая внимания на протесты Павлова, она спустилась обратно в пещеру. С помощью пассажира, которого она утешала прошлым вечером, она оторвала щит от пещерных досок. Женщины с хвостами вылезли наружу. Они выглядели жутко. Чешуя на хвостах отслоилась, они пытались пробить щит хвостами, поддевали доски пальцами, Маргарита не хотела смотреть на их пальцы. У них были серые, мокрые лица с грязевыми разводами. Маргарита вывела их на поверхность, накрыла одеялами. Одна хвостатая вскочила с места, хотела прыгнуть обратно в пещеру.

— Надо вычерпать воду! — крикнула она.

— Это бессмысленно, — сказала вторая. Различить их в полутьме было невозможно.

— Мы должны оставить убежище для следующих поселенцев. Мы должны его законсервировать, — говорившая эти слова протерла глаза, и Маргарита узнала среднюю.

— Потом. Мы потом вернемся, — отвечала та, что казалась старшей.

— Там все размоет. Вместо пещеры останется яма. Заросшая яма. Как мы вернемся? Это предательство. Почему именно сейчас?

Хвостатые умылись водой, которую помощники оставили Маргарите, и немного согрелись. Они обменивались версиями. Их помощники устали. Их переманил другой клан. Но самое вероятное — они больше не хотели искать место, где хвостатые не вызовут беды. Вместе они пробыли в пещере два месяца. Хвостатые укрепляли жилище, купались. А помощники грабили машины в местах нелегального пересечения границы. Они ездили в села за продуктами, воровали канистры с бензином. Они не считали себя бандитами, они делали важное дело: никто не погиб от их рук, а хвостатые без них погибли бы. Интересно, кем эти люди станут теперь.

Когда старшая хвостатая заговорила о том, что они могли бы погибнуть без помощников, Павлов усмехнулся, закашлялся. Остальные обернулись к нему.

— Покажите, как растут хвосты, — сказал он.

— Что?

— Покажите. Вы ведь хотите, чтобы мы вас взяли с собой, да? Хотите новых помощников? Нас?

Павлов достал смартфон и включил камеру с подсветкой. Осинский бросился к нему, сказал выключить, здесь не должно было быть никаких смартфонов, только рации и кнопочные телефоны с одним контактом. Павлов не дался: связи нет, нет симки, не волнуйся, там просто фото, я покажу сыну, что здесь происходило, ему это пригодится после заплесневелой камеры в тропической стране, где вокруг только мухи и сухопутные пиявки.

Молодая хвостатая сказала, что, конечно, да, покажет, как растут хвосты, сняла штаны, в которых для хвоста была проделана дыра, и показала свою спину. Пониже тонкой резинки, которая соединяла части трусов на самом верху, от самого копчика вниз отходил хвост, покрытый на самой верхушке обычной человеческой кожей, затем преобразовывающейся в чешую. Молодая слегка шевельнула хвостом.

Осинский смотрел внимательно. Пассажирам было все равно.

— Давай, пошевели. Не верится, что он настоящий, — сказал Павлов.

Молодая развернулась к Павлову, приподняв хвост и слегка хлестнув им по плечу Осинского.

— Ты многовато хочешь, друг, — сказала молодая.

— У нас одна машина и одиннадцать человек. Надо зарабатывать право поездить с нами.

Осинский тут не вытерпел, вырвал телефон из рук Павлова, прервал запись, и Маргарита едва успела их разнять. Павлов упал лицом в траву, перевернулся на спину и не спешил вставать. Повторял, что все сговорились, что надо было уезжать с вооружёнными, туман все гуще, почему так темно, почему так смешно? так не должно быть, Осинский, ты всю жизнь тут ездишь, ты такое видел? Почему это происходит?

Молодая хвостатая подошла к нему, присела рядом и сказала: Павлов, ты такой красивый, что ты себя так не любишь? Представь, что вокруг тебя на самом деле море, не метафорическое, не море травы, а настоящее. Расслабься, ты злишься, ныряешь в него, а надо просто дать волнам тебя нести. Он ничего не слышал.

Они смеются над ним. Как они так быстро нашли общий язык с хвостатыми? Туман все гуще, надо было выезжать раньше, ехать все равно придется, вода прибывает, низины заполняются водой, надо будет искать новые дороги. Справится ли с этим Осинский? Страх схватил Павлова и заставил его собраться, он знал, что он теперь зависим, если они оставят его, ему уже не выбраться.

— Нас одиннадцать. Мы не влезем в одну машину, — сказал Осинский.

— Мы можем поехать в багажнике, — сказала младшая хвостатая.

— Я посчитал багажник, — сказал на это Осинский.

— Не надо брать ящеров. Они не пропадут, — негромко сказал Павлов, который поднялся и растерянно оглядел их всех, как будто проснулся после дневного сна.

— Не можем, — ответила старшая. — Не надо. Это все происходит от нас, чем дольше мы здесь, тем хуже будет. Это распространяется. Нам надо перемещаться.

— Если это распространяется за вами, то не лучше ли вам здесь и остаться? Здесь пустое место, — сказала Маргарита.

— Что, если найти другую степь? — спросил Осинский. — Дальше на восток. Там суше. Может быть, пустыня? Каракалпакстан?

— В пустыне будет тяжело. Нам нужна вода, — сказала средняя.

— Нам нужно тепло и нужна вода, — добавила младшая. — Но чтобы вода была только там, где она нужна. Не везде. Иначе будет холодно. Почему все время холодно?

Все замолчали. Маргарита кивнула Осинскому. Выбирать было не из чего.

— Давайте так, — сказал Осинский. — Мы берем всех. Попробуем уехать. Трое спереди. Четверо во втором ряду. Это я, Маргарита и пассажиры. Ящеры — в багажник.

— А я? — спросил Павлов.

— Прицепись к чему-нибудь снаружи. Или тоже в багажник. Вы можете уложиться?

Павлов предпочел багажник. Они уложились и поехали.

4

Вода все прибывала, а туман уходил, появлялись широкие просветы. Когда они попадали в просвет, на границе серой степи показывалась то опора электропередач, то случайное дерево. Осинскому приходилось вести медленно. Они с Павловым через некоторое время очистили колеса, поменялись, но Павлов пытался ехать слишком быстро, неумело. Пришлось меняться обратно.

Маргарита обернулась к хвостатым и спросила про змей.

— Полозам нормально в воде?

— Нет. Затопит норы сусликов. Но змеи могут найти камни или холмы.

— А они успеют? — спросил Осинский. — Если вы уедете, вода спадет?

— Не сразу. Но да.

К двум часам дня стало темнее, чем утром. Но земля стала суше. Снова почистили колеса, подвеска барахлила, но ничего. Осинский видел, что они уже далеко в Казахстане. У него наготове был одноразовый телефон для связи с контактом на казахстанской стороне.

Они устроили привал в зарослях огромной, с человека ростом полыни у пересохшего ручья. Хвостатые выглядели помятыми, замерзшими. В машине они все свернулись в маленький клубок, и Павлов легко умещался рядом. Сейчас они выпутались из клубка и сели на землю рядом с машиной. Маргарита поила их горячим бульоном.

— Вам надо быть очень осторожными, — прохрипела старшая Маргарите, а она передала ее слова Осинскому. Ручей наполнялся водой. С каждым разом это происходило все быстрее, и хвостатые не могли это остановить.

Осинский в тот день обогнал воду. Что-то гремело в районе заднего левого колеса, машина только чудом выживала, но жила. Ночью впервые за много дней показались звезды. Все, кто мог заснуть, спали долго. Маргарита накрыла хвостатых многими покрывалами.

Утром облака вернулись, но уже не такие темные. Они стали серо-оранжевыми из-за рассветного солнца. Маргарита сидела на коврике у горелки и грела еду. Ей приходилось кормить всех, включая водителей. Павлов больше не прятал смартфон, он без конца играл в игру, где надо было складывать домики и деревья по три в ряд. Осинский больше не возражал, не обращал на него внимания. Теперь Осинский подошел к Маргарите и сел рядом, закурил.

— Я хотел бы напоследок поговорить с вами о бессоннице. Можно? — спросил Осинский.

— Можно, конечно. Напоследок? У тебя планы?

— Я передам вас нашим контактам на этой стороне. Они надежные люди. Хотя теперь уже не знаю. Я поеду дальше с ними, — он кивнул на хвостатых. — Это интересная работа. Интереснее, чем моя нынешняя. Я сам наберу команду, и мы будем им помогать.

— А где они берут деньги? Это дорого. Бегать. Нужно столько всего строить, кормиться.

— Они, наверное, знают, что делают.

— Наверное. А что с бессонницей? Спать получается? — спросила Маргарита.

— Да. Я понимаю, что дальше делать, поэтому получается. Раньше я не знал, все было как в тумане. Я буду не спать. Я буду отдыхать. Вы знаете, что они не спят? Их температура понижается, они впадают в состояние оцепенения, но это не сон. Они думают все это время. Это делает их разумными. Они думают больше и чаще... Только не спрашивайте, почему я так делаю. Всем иногда полезно менять места работы.

Когда они продолжили путь, Осинский связался со своим контактом из Казахстана. Ему дали координаты места, куда надо приехать. Почти сразу Осинский заметил в зеркалах маленькую точку. Их преследовал внедорожник. Контакт мог их выдать. Сигнал телефона мог их выдать. Внедорожник поравнялся с ними, Осинский не мог ехать быстрее, иначе потерял бы машину.

— Отдайте их! — крикнул казах, который сидел за рулем, совсем молодой. — Мы вас не можем пустить к реке. Они вам сказали, что будет у реки? Что будет с рекой?

Заднее стекло внедорожника открылось, оттуда высунулась рука с ружьем. Маргарита решила, что сейчас их будут убивать. Но рука с ружьем пропала, и внедорожник развернулся, поехал обратно.

Машина Осинского почти сразу ухнула в небольшой провал в земле, это был провал с водой, и вода на этот раз прибывала стремительно, и так же стремительно появился туман. Осинский вел машину так быстро, как мог. Какое-то особое зрение охватило его, он видел каждую кочку, каждый камень, мгновенно реагировал на препятствия, хотя туман стал совсем плотным. Павлов позади кричал, что надо поворачивать и что на реке все они погибнут. И хвостатые начали тихо объяснять ему:

— Ты просто не видишь ничего, но представь, что вокруг тебя море, и не потому, что плоско и пусто, а потому, что здесь настоящие волны, и настоящие существа плавают под волнами и дотрагиваются до тебя, изучают тебя, но есть злые существа, поэтому так важно двигаться, двигаться, двигаться вперед...

И правда: странные видения мелькали в тумане перед глазами Осинского, он спрашивал о них Маргариту, и она как будто видела тоже, но быстро забывала. К вечеру Осинский выехал из тумана, они снова обогнали воду. Они проехали мост и попали на окраину поселка Индербор, остановились на пустыре за белыми одноэтажными домами и заправкой. Обратную дорогу перекрыли несколько мужчин с ружьями.

— Отдай ящерок. Тогда мы дадим твоим пассажирам уйти, а может, даже и тебе. Отдавай, Осинский.

Пятнадцать лет назад Осинский очень хотел быть героем. Он мог бы выскочить из западни на полном ходу. Сейчас он знал, что единственная пуля, попавшая в машину, пробила бы кузов. Людей бы ранили. Машина потеряла бы ход. Он почти остановился, когда по реке прошла огромная, пятиметровой высоты волна.

Волна шла с севера на юг, она смыла полотно с моста у поселка и обрушилась на улицы, люди с ружьями побежали в разные стороны, и Осинский теперь знал, что делать. Он поехал на другую сторону поселка. Жители спешили, спасали себя, забрасывали рюкзаки и коробки в машины. Волна схлынула, но река вылезла из берегов, затопила дома и улицы. У заправки, куда вода еще не добралась, Осинский залил полный бак, дал Маргарите несколько бумажек с телефонами и указал Павлову, куда ехать дальше. Затем он забрал с парковки чужую машину, посадил в нее хвостатых и поехал с ними на восток, как можно дальше от реки и от поселка.

5

Что произошло после этого с Маргаритой? Пассажиры, как и она, выжили. Вода спала, и в поселке никто не пострадал. Сына Павлова вскоре освободили, ему удалось вернуться в Россию, где ему уже ничего не угрожало. Сам Павлов пропал, и никто о нём больше не слышал. Осинский не совсем пропал. К северу от Балхаша он угонял машины, его разыскивали.

А тогда, после реки, Осинский ехал дальше от людей, чтобы предотвратить худшую беду. Он гнал быстро, как мог, и быстрее. Он снова попал в туман, похожий серо-белые облака, прилепленные к земле. Туман наверху зашевелился, и что-то большое промелькнуло в нем. Хвостатые, которые теперь заняли удобные места, прильнули к окнам, дышали, рисовали пальцами на запотевших стеклах разные буквы. Огромная тварь, похожая на ящерицу, неимоверно быстро пробежала перед ними, закрутила туман и развеяла его на своем пути. Осинский не мог сказать, далеко она была или близко. Она исчезла из виду, остался только хвост, он уже был тонким, понятных размеров, только бесконечно длинный, появлялся то перед машиной, то над ней, шлепался о землю. Осинский боялся, что хвост заденет их, остановился. Потом новый провал появился в тумане, еще один хвост поднялся над степью очень далеко, и это был хвост совсем невероятного существа.

Машину закачало, как на волнах, молодая хвостатая, которая сидела впереди, шепнула Осинскому:

«Давай!»

И он поехал снова. Волны позади него накатывались, машина скользила по гребням, птицы, рыбы и другие существа выпрыгивали прямо из земли, и трава росла не только наверху, но и в глубине, разноцветные рыбы прыгали среди корней. А дальше, там, где прежде появился огромный хвост, Осинский увидел, как вся земля заворачивается ему навстречу — самая большая волна из всех. Теперь он летел наверх по многокилометровому валу. Туман пропал, и дальше простирались новые валы, ветер гнал их дальше, и дальше. Время проходило неясно, Осинский увидел, что все волны кольцевые, они устремлены в одну точку, сглаживают друг друга. Беда, которую вызвали хвостатые, должна была разрастись и съесть себя саму.

Разгуляйся, дорога без дорог
Выжидай, вера без богов
Люди в нашем горе плещутся
вот и мир стоит.

Огибай нас, снежная река
Захвати в июле солнце за бока
Прогоняй и зверя и лжеца
помири себя.

 
Сергей лебеденко. Там, где ничто не растет

The Two-Headed Calf

Tomorrow when the farm boys find this
freak of nature, they will wrap his body
in newspaper and carry him to the museum.

But tonight he is alive and in the north
field with his mother. It is a perfect
summer evening: the moon rising over
the orchard, the wind in the grass. And
as he stares into the sky, there are
twice as many stars as usual.

Laura Gilpin

Когда они встретились, он еще не знал, что она тоже учится в колледже. А она еще не знала, что его нельзя с ней разлучить.

Это было в автобусе на Уральск. Было жарко и сонно. Сомнамбулически, сказал бы он. Степь пахла солью и метала песок в полузакрытую форточку. Он сидел на заднем ряду и ленивчески отковыривал жвачку от спинки кресла. Ему пришлось пересаживаться дважды, потому что так захотели соседи. Один раз ему это выразили вербально, второй — физически: сказали, что засунут кулак в жопу. Он физическое насилие не любил. Но все равно отсел.

Он увидел ее, когда автобус вдруг рвануло на обочину, потом задвинуло обратно на полосу, а потом остановило. Дорогу переходили сайгаки. Водитель дежурно выругался, хлопнул дверью и отошел покурить. Посреди жухлой травы водитель выглядел меланхолически.

Он вспомнил, что забыл рюкзак на том месте, где раньше сидел. Он знал, что этим могли воспользоваться и облить его водой или вообще запихнуть в оконную раму. Такое уже бывало. Поэтому он поднялся и, пригнувшись, пошел между пропахшими ржавчиной и сигаретами сидениями, стараясь не обращать внимание на смешки. Он уже потянул лямку рюкзака и встретился с ней взглядом. Сине-зеленые глаза цвета ковыля под ясным небом смотрели на него.

Он открыл рот, чтобы сказать ей логически... Не смог.

Он не сразу понял, что использует руку эротически, но понял это слишком поздно, чтобы засунуть пятерню обратно в карманы шорт. Получилось идиотически.

— Е**ть он дебил. Ты вообще охерел?

— Че, дебил, рыбу проглотил? — гыгыкнули справа. Он не хотел видеть говорящего, чтобы не испытывать ненависть. Ненависть — это плохо. Но его принципы не помогали. Он знал, что за одним окриком последуют другие. Потому что пацаны из колледжа были тоже идиотические.

— Дебил рыбу проглотил! Дебил рыбу проглотил! — Загорланили еще двое пацанов. Ему стало стеснически. Она смотрела в телефон. То ли не хотела видеть его мучения, то ли залипла в тикток. Но она засмеялась чему-то, и подняла голову — смеялась чему-то. То ли шутке соседки, то ли картинке в телефоне, то ли ему.

Он бы хотел сказать, что не видел никого прекраснее и что даже в степи могут распускаться цветы. Что-то такое чистое и дурацкое. Но он знал, что не сможет. Вместо красивых слов у него получится стыд, частицы полураспада, которые будут звучать идиотически.

Он ничего не сказал и стыдически отправился на задний ряд, пытаясь абстрагироваться от «дебил рыбу проглотил».

— Эй, дебил, дай рюкзак сюда.

Он обернулся. У парня было холеное лицо человека, который ест много мяса и жирные руки. У него сильно пропотела футболка, и на белой дешевой синтетике проступили контуры оленя. Ну, или так показалось.

— Че встал? Тебе сказать нечего?

— Дебил рыбу проглотил!

Он сделал то же, что обычно — развернулся и направился к своему ряду; но парень схватил лямку рюкзака и потянул ее на себя, громко ругаясь. Его звали Алдияр, и его отец был Важным Человеком с Погонами. Он почувствовал себя маленьким, нелепым, невесомым. Он вспомнил, как на физкультуре ему в голову прилетел баскетбольный мяч. Он тогда подумал, что это шутка, и засмеялся как бы за компанию. Хотелось побыть дружески. Но мяч прилетел снова, и сквозь общий смех ему объяснили, что хотели вправить голову обратно.

Автобус опять подпрыгнул на ухабе. Алдияра бросило на сиденье, а его — к двери, которая как назло распахнулась на слабых ржавеющих петлях. Он вылетел из автобуса прямо в кювет, туда, где душился ковыль и пахло пылью. Он упал на локти и почувствовал слезы, хотя сразу понял, что не так уж и больно. Он повернулся и заметил, что автобус уже скрылся за бугром.

Вокруг была большая воронка, заполненная мелкими разноцветными камушками. Мама говорила, что в такие ямы падают ракеты. Но как ни пытался, никогда их не находил — только камни да осколки. Мама говорила держаться подальше от воронок: можно пораниться и заболеть заразически. Маму он не слушал систематически, поэтому однажды порезался— кровь стекала по бедру, и все заметили, когда он заковылял в туалет, оставляя за собой дорожку красного. Учительница озлобически бросилась вести его в медпункт, ругаясь на всех языках. Однокашники показывали язык.

Он набрал пригоршню сухой, еще горячей земли, и разжал кулак. Очередной осколок — неправильный, какой-то корявый, весь разбитый на углы-пересечения, ежистый. Вот его отражение, которое он предпочитает не видеть, зажмуривается и представляет, что никого нет. Поднес осколок к носу и вдохнул кисловатый запах сожженного топлива.

Они со степью и этим топливом — одно. Каким образом, ему неведомо, но он знает, что этот запах, этот ветер и его молчание — связаны единически.

Он шел по степи. Близились сумерки, ветер становился сильнее, а жар ослабевал. Он вообще-то не знал, хорошая ли идея идти домой пешком и сколько еще идти. Пару раз мимо проезжали машины, водители что-то кричали в открытое окно. Он хотел им ответить, но знал, что сможет выдавить из себя только отвратительное, слишком нечеловеческое, чтобы его кто-то понял. Он шел один, изредка спотыкаясь о развязавшийся шнурок. Что-то выло: не то волки за холмами, не то провода, протянутые поверх сгнивших деревянных балок, изъеденных короедом. Когда вспыхнули и тут же стали затухать сумерки, над степью медленно поднялась луна. Луна, словно кусок желтого сыра, который надкусили и выбросили, плывет по темной глади воды. Еще она напоминала глаз черной кошки, которая жила на краю села рядом с ржавеющим старым амбаром. Однажды она сидела на краю колодца и умывалась, он хотел ее погладить, но в ответ получил только шипение и — цап! — удар острический. Желтый уровень угрозы. Желтый, как лак на ногтях блондинки, как ее колготки и полоски на юбке — странно, что он стал вспоминать о таких деталях только сейчас.

Завыли волки. О них было довольно смутное представление, но он все равно зашагал быстрее — сколько ему еще идти.

Между тем степь начала шептать. Ветер обволакивал его, заползал в ушную раковину, лез дальше по проходу незваным гостем. Говорил всякое. Что она улыбалась, конечно, ему. Она же смеялась веселически, так? Она не отвернулась, как другие. Не стала ржать над тобой. Не назвала дебилом. Нет, она приглашала познакомиться. Конечно, она всегда мечтала о таком, как ты. Только нужно подойти к ней и заговорить.

Заговорить.

Он знал, что не сможет. Что вместо слов из него польется идиотическое, тянучее, уродливое — что-то, что роднит его со степью и осколками ракет, разбросанными хаотически. Но степь хотела, чтобы он заговорил. И он решил ей довериться.

Мать, конечно, кричала истерически. Бросилась его материть с рыданиями: где успел изгваздаться! Почему штаны такие грязные? Когда успел куртку порвать? На что ты мне такой сдался?! Потом упала на кровать и плакала. Он раздевался и складывал одежду в одну аккуратную кучу, как учила его мать, и думал о той, кому он решил признаться. На левой лямке кожаного рюкзака у нее был значок — что-то анимешно-милое, он толком не успел рассмотреть, потому что пошел к себе на задний ряд, а потом до него до***лся Алдияр тупически и стало вообще не до аниме.

Точно. Если она учится в колледже, то — Он подойдет к ней! Скажет привет! И спросит, как ей последний сезон «Атаки титанов».

С этой мыслью заснул. В соседней комнате причитала мать, скребя щеткой его джинсы в деревянном тазу, но он этого уже не слышал. Он хотел, чтобы ему приснилась та самая — но ночью его только преследовала орава трехглазых черных кошек, а ветер ничего не шептал — только насмехался и плевался в лицо дорожной пылью издевательски.

Утром он трясся нервически и не мог завязать шнурки — мать ему помогала прочитала, что уж такого проклятья она точно не заслужила. Через пять минут она будет со слезами просить прощения за то, что наговорила, и пообещает обязательно накопить на операцию, и дядя Витя отвезет его в большой город...

Потом он мылся, с нажимом отказавшись от ее надзора, и смотрел на горевшую за окном одинокую звезду. Он думал о ней и о том, что прямо сейчас она тоже смотрит на эту звезду — только из окна красивого дома, завтракая мясом, а не лапшой, принимая душ... Он покраснел.

В автобусе ее не было. В сонном салоне моргала тусклая лампочка. Лунная дорожка бежала по степи вдаль — это так блики отражались на рассыпанных повсюду осколках ракет с российского полигона. Дорожка выглядела не***чески — по ней хотелось побежать — и он снова думал о том, что у них со степью есть что-то неуловимо общее, что-то единическое.

 

Он не встретил ее на входе в колледж, ожидание нервическое у гардероба под насмешки однокашников тоже ничего не дало. Ему показалось, что он преследует призрак. Следующие несколько уроков прошли в поисках. Он выяснил, что ее зовут Маша, она на год (всего!) старше, слушает «Эванесенс» (как и он!), постит фото с котиками и ростовыми куклами в торговом центре. У нее много друзей, с которыми она иногда тусит на теплотрассе. Она мечтает попасть в Париж, а ее любимый актер — Джилленхолл.

Короче, это была судьба. С Джилленхоллом, правда, не получилось, но он и сам по себе не такой уж и мерзотический, разве нет?

Это случилось в раздевалке. Вернее, в коридоре перед ней, когда все шли курить или в столовую, а он держался подальше, делает вид, что стоит и пьет водически. Она в раздевалке, — это он не заметил, а ощутил интуитически. Шепотом степного ветра, из-за которого, кстати, в раздевалке было людно: подростки надевали куртки, чтобы выйти покурить. Она и правда появилась — кожа вокруг глаз потемнела (не спит ночью?), волосы собраны в хвост, как у теннисистки или фехтовальщицы, на тонких пальцах кольцо с маленьким янтарем (конечно, он все прочитает про символику камня, но не сейчас), юбка длиннее, чем в прошлый раз, но такая же синяя (в цвет ее глаз или дешевых синих с голубым сережек из Турции). Вся она кажется какой-то умилической.

Он идет к ней, пытаясь собраться и выдать что-то вразумительное. Он понимает, что у него дрожат руки, и пытается спрятать их в подмышки. Он едва не врезается в нее, ловит глазами ее глаза, словно теннисный мячик. Он собирается и внезапно выдает:

— Яяяя хочууу... — Ого! Он сказал это, сказал два слова!

Он поймал кураж от того, что смог выговорить три слога — слова больше одного слога ему предательски не давались: в последний момент сворачивали с языка, он ими давился, борясь с приступами ненависти к себе. Он не заметил, как она отшатнулась нервически. Ему вслед уже неслось: «Эй, дебил, от***ись от Машки!» Незримая степь в крови его преследователей поняла то, что не понял он: идиотическим не позволено ничего. А он был самый идиотический в колледже.

Его повалили и стали херачить. Херачили болически и кричал он истерически и, кажется, плакал, хотя тут он уверен не был. Ноги мельтешили, пиная, его как мешок. Он увидел ее мельком она полуобернулась на ходу, всего раз, словно оглянулась (с осуждением? С ужасом? С пренебрежением?), после чего ушла торопически, скрипя кедами по свеженачищенному полу.

Всех разняли, конечно. Завуч со свежезавитыми, подкрашенными рыжим волосами потом объясняла ему нервически, что ему находиться в колледже не совсем правильно, что такие, как он, должны учиться в учреждениях специфических, что лучше бы он не провоцировал хороших учеников на действия, за которые они понесут ответственность (шептала степь, шептал ветер). Но он не слушал, конечно. Он думал о Маше, о ее смуглых коленках, утомленных глазах и развороте ног почти балетическом.

Мать поругала за очередную заваруху. Сказала, что частная школа и домашнее обучения стоят гигантически. Поэтому ему придется научиться себя вести. Он на нее не обижался — знал, что она потом будет долго плакать в своей комнате. А тем временем гуглил все о Маше: ее семью, ее хобби, какую музыку слушает, какие сериалы смотрит (шепчет ветер, шепчет степь). Он читал и одновременно качал, чтобы посмотреть их все. Улыбался ее фоткам из зоопарка — умилическим. Он вместе с ней заинтересовался архитектурой — стал четкой линией, дерганой, но уверенной прямой, не всегда очевидной, но выстраивающейся логически. Потом нашел программу, которая помогает отслеживать активность в соцсетях — и теперь смотрел на смуглого красавчика, вернувшегося из армии, которому она выставила кучу лайков. Нервничал ревнически. Он видел ее репосты фоток и картинок моря — и мечтал, что когда-нибудь, когда она его наконец — что? Увидит, признает, полюбит? Как правильно, степь, скажи? — он ее обязательно свозит на море. Они будут сидеть на берегу, на горячем обрубке засохшей оливы, выбеленном такими же парочками, как они, и молчать романтически, а ее голова будет лежать на его плече.

Ему хотелось, чтобы сны были хотя бы вполовину так же романтически, как мечты, по крайней мере, в них он мог бы проводить время вместе с Машей. Но ему снился только бег по степи и вездесущие трехглазые кошки, разгонявшие тишину своим злобным, вибрирующим мявом.

Он узнал ее расписание. Сопоставить фамилию и номер группы было элементарчески. Сложно стало потом, когда выяснилось, что их время пребывания в колледже не всегда совпадало: не все предметы и кабинеты сходились в расписании, иногда их разносило даже в разные крылья (которые нравились мне). Ему приходилось опаздывать на пары, чтобы перехватить Машу стратегически: на подоконниках, в углах коридоров, дверях, у шкафчиков книгообмена, на которых пылились учебники. Но проходили недели, а у него все не получалось выцепить ее из толпы.

На учебе его поиски почти не сказались, потому что он и так не особенно успевал. После каждой прочитанной страницы у него начинала болеть голова, и приходилось прерываться. В классе тоже особенно не поотвечаешь, если вместо слов у тебя получается каша идиотическая. Никто не хватался, когда он пропадал на целый час, выжидая Машу в коридорах, где, как он думал, она должна появиться. Он тайком просматривал ее сториз, надеясь найти кабинет, где она точно будет сидеть — но сториз из колледжа она не записывала, кто вообще так делает?

Он понял, что на самом деле значит, когда кто-то по кому-то «сохнет». Ему и правда казалось, что его вечерние бдения на остановке были слишком утомические. Он все время ходил понурый, и даже мать это заметила. Но степь шептала, что все это — лишь временное препятствие на пути к той, что наконец-то откроет ему дар речи, вернет ему ощущение, что он не зря родился в краю пыльных бурь и одиноко гудящих на ветру проводов. Что он не просто дебил идиотический, которого запихнули в сельхоз от безнадеги, а что-то... большее?

Но в глубине души ему хотелось, чтобы это уже закончилось. Однажды ему повезло. Он знал, что обычно Маша пропускает последнюю пару (зачем философия агрономам, было не особо понятно, решение какое-то идиотическое), и стал ждать ее на входе. Он занял положение где-то между уголком охранника и пожелтевшим фикусом. В принципе, в сельхозколледже лишними были и тот, и другой.

Охранник спросил его:

— А ты что тут забыл, имбецил?

Рифма в вопросе охранника не ускользнула от него. Он даже на имбецила не обиделся, потому что это можно было посчитать медицинским термином. Ответить он ничего не мог, просто развел руками.

— Ясно. Ну стой, только проход не загораживай.

Он, вообще-то, загораживал, но под потоком людей вынужден был отойти в сторону. Потом появилась она: волосы собраны в хвост, розовый свитер, брови подведены чернически, сзади — свита из парней, каждому из которых он был не ровня. Их объединяла влюбленность в Машу (безнадежно) и конкуренция, которая обязательно закончится дракой (идиотической).

Он вышел из колледжа и спрятался за деревом, надеясь улучить момент, когда он сможет поговорить тет-а-тет. Так, в общем, и получилось, потому что один из парней обнаружил во дворе объект для буллинга и направился к нему, а остальные бросились их разнимать.

Он вышел из тени, когда она споткнулась о торчащую из гравия корягу.

Он много раз думал об этой сцене фантастически: взгляд, слово, диалог. Романтически. Но он уже догадывался, что фантазировать романтически бесполезно: не сбудется.

Собранные в хвост волосы дрогнули, точеное личико перекосило гримасой (отчего стало казаться, что по нему провели ластиком), а красивый рот зашелся криком:

— Отвяжись от меня, е**чий урод! — она повернулась на каблуках, перебросила через плечо белую кожаную сумку и побежала торопически в сторону двора колледжа, откуда на него уже надвигалась свита Машиных воздыхателей: красномордых, разгоряченных и злых потомков степи, учившей действовать быстро и не терпеть чужих.

Он обнаружил себя замершим, прибитым к земле. И вдруг понял, что орет:

— АААААААААААААААААААА.

Это единственное, что ему удалось сказать. Понял, что может шевелить руками, а ноги не приварены к асфальту, и нужно их делать скорее, пока его их не лишили. И он исчез так быстро, как только смог.

 

Это был странный вечер в их тихом доме на краю села, где гудит трансформаторная будка, а сосед каждое утро выгоняет стадо коров на выпас. Мать радовалась — старший сын прислал денег, и теперь им хватит на очередную операцию хирургическую. Младший сын был печален, потому что его мечту сдуло, как сорванный ветром цветок полыни.

Той ночью ему приснился сон, впервые — без трехглазых кошек. Он шел по степи босиком, пыль клеилась на его потные стопы и лодыжки, ковыль щекотал его голые колени. Опять выли волки, дивились на огромную желтую луну. Но в этот раз он мог идти не только по песку, но и подняться вверх, к небу. Он не видел ступенек — ощутил их. Он услышал Машин голос, а когда он обернулся, увидел свои следы, подсвеченные золотистой луной, словно кто-то пролил банку глиттера.

Он наклонился над собственным следом и взял его в руки. След оказался мягким, как золото, и едва теплым — скорее даже холодным на ощупь. Он стал спускаться, собирая собственные следы, а когда снова опустился на землю — обнаружил, что вместо следов появились разноцветные обломки ракет блескуческие.

Он понял, что нужно. Он сделает для Маши ожерелье из этих маленьких кусочков металла — отверженных, некрасивых, уродливых, но вообще-то довольно милых. Никто не дарил ей для нее такого ожерелья красивого мистически, и не подарит никогда.

Он даже пробьет пары ради этого. Кому вообще нужны пары, когда тебе кто-то нравится вот так?

Есть только одна проблема. Обломки ракет неравномерно рассеивались по земле, а потом их уносило ветром или очередной пылевой бурей; если он хотел собрать ожерелье как можно быстрее, нужно было попасть туда, где падают ракеты стратегически — в мертвую зону, где давно не пасутся коровы и которую обходят стороной волки. Ему надо попасть Туда, Где Ничто Не Растет.

Ракеты взрывали рано утром. Он вышел еще до рассвета, когда мать похрапывала у себя на раскладном диване, а сосед еще не выводил коров на выпас. Он взял с собой моток проволоки, ножницы, канцелярский нож, потрепанные строительные перчатки и еще зачем-то фонарик. Пошел на остановку и стал ждать автобус. Он знал, что со своим набором шмоток, головой формы идиотической и нелепым выражением лица он выглядит как с Луны. Но сейчас ему было все равно. Все, что ему нужно, это собрать ожерелье — дар степи. Он постучал по кабине водителя — у деревянного столба электропередачи, помеченного красной краской. Все знали его как пограничный. Отсюда и еще полчаса в сторону от дороги — и начинается Там, Где Ничто Не Растет. Оно плотно заросло странным красно-серым ковылем, отчего казалось, будто степь ржавеет. Еще здесь росли вездесущие борщевик и овсец, но, если пройти или проехать чуть дальше, земля становилась голой — нездорового желто-красноватого цвета, словно степь заболела, прилегла отдохнуть и тяжело дышала паром с металлическим привкусом. Если занять один определенный холмик — его все знали, поэтому он был завален окурками, фантиками от конфет и использованными шприцами — Там, Где Ничто Не Растет начинало выглядеть, как блестящее под солнцем море мелких-мелких осколков, утыканное проржавевшими дырявыми знаками радиационной опасности.

Солнце едва показалось над степью, когда он сел на холмик и принялся ждать. Он вдруг подумал: а что, если он умрет прямо сейчас? Мать говорила, что у таких, как он, есть свойство умирать рано и быстро. Иногда из-за причин прямо дурацких. Например, сын маминого знакомого по работе, тоже дурачок, залез на птицеферму и увидел старую «Дэу». Захотел покататься, но машина была закрыта. Так что он решил дождаться хозяина, залез в открытый багажник да и заснул там. А хозяин птицефермы, у которого половину птиц выкосило болезнью, в тот день запил и не просыхал три дня. Дурачок хотел выбраться, только вот багажник задраило наглухо, а кнопку он отыскать не смог. Так и задохнулся там. Умер идиотически.

Его передернуло. Да ну нет, с какой стати он умрет? Он сидит себе на холме, смотрит на то, как в мозаике ракетных осколков отражается небо, ждет очередной ракеты. Когда она взорвется, он соберет горячие, еще не сформировавшиеся до конца осколки, проделает дырочки, проденет туда проволоку и сделает ожерелье. А радиация его не коснется, потому что он ей и степи родной (так, по крайней мере, ему объясняла мать), а потому ничего ему не будет.

Он так радовался, возможному исполнению мечты, что расхохотался, прямо со слезами — кажется, никогда он так не ржал, даже над мультиками на маленьком сером экране телевизора — и пропустил момент, когда над головой просвистела ракета, грохнула, забрызгала светом все вокруг, и от неожиданности он скатился с холма, ударился головой о наточенный чужими кроссовками, бутылками и копытами камень и умер — идиотически.

 

***

Когда придурок появился возле ее окна, она не испугалась. Просто подошла, распахнула его, заорала: «Иди ты в жопу!» — и захлопнула — так, чтобы он точно исчез к чертовой матери.

Она не сразу сообразила, что сидела в своей комнате на втором этаже и придурку не за что было удержаться — карниза-то у них не было. Разве что свеситься с крыши — но как придурок мог бы провернуть такую херню? Однажды они запалили его дрочащим прямо в кафе и стали снимать на телефоны. Когда он обернулся и увидел ее, ей показалось... Но нет-нет, это все чушь. Главное, что на цирковые трюки он точно не был способен, точно нет.

И все-таки он там был.

Она хотела было забраться на крышу, через чердак — туда отец лазил, чтобы прогонять воробьев и жаворонков и чтобы заделывать течь, когда шли сильные ливни. Но ей стало ссыкотно, и она ушла спать. Этой ночью ей не снилось ничего. И слава Аллаху, потому что кошмары ее за**али хуже учебы.

Утром за завтраком придурок появился опять. Она снова послала его на**й, и он исчез. Отец стукнул кулаком по столу и сказал, чтобы за столом больше никаких ругательств. Но она не обратила внимание, потому что теперь ей стало совсем страшно. Теперь придурок пасет ее день и ночь — буквально.

Она написала Динаре. Потом вспомнила, что Динара хотела пробить, и написала Нурай. Нурай сказала, что с ***нутым пора заканчивать, и посоветовала вызвать полицию. Маша знала, что это самый верняк, но полицию не хотел бы видеть на пороге отец. Потому что позор для семьи (как и она сама, ага). Поэтому она встала из-за стола и, ничего не сказав, побежала на крыльцо. Вдогонку неслись крики — свирепеть отец умел быстро.

На крыльце, конечно же, никого не было. С придурком точно надо было что-то делать. Маша привыкла к мужскому вниманию, конечно — в нее крашились все кто ни попадя, хотя ей и вовсе не хотелось выбирать — но это же был п***ец. Это же было за гранью. Так что она решила рассказать обо всем классухе придурка, чтобы его уже выгнали из колледжа и отправили куда-нибудь в интернат. Ну или куда таких дебилов отправляют.

В автобусе придурок ехал с ней. Ехал и лыбился. Она наклонилась к нему и прошептала, что он самый уродский урод, которого она в жизни видела, что она и в страшном сне не могла бы ему дать и чтобы он у***вал. Но он продолжал смотреть и лыбиться. Ей вдруг стало жутко, и она отвернулась к окну. В этот раз ей даже никто не пришел на помощь, хотя пацаны обычно быстро прогоняли придурка на его обычную шконку. Она достала телефон и стала залипать в лекцию любимого Рема Колхаса — второго ее кумира после Захи Хадид. Она не хотела быть никаким агротехником, конечно, в гробу она видала грядки, семена, степной жар и коровье говно. Она хотела стать архитекторкой. Потому что дизайнить было за***то. Клево было рисовать. Но отец считал, что нормальная жена должна уметь вести хозяйство, разводить сад и заниматься огородом, поэтому оплатил ей колледж, а о столице советовал даже не мечтать. Ну, это мы еще посмотрим.

Придурок, конечно, не отвязался от нее и до входа в колледж, и до поста охранника, когда она развернулась к полудремлющему Азиму, показала на придурка и сказала, что он ее преследует. Охранник Азим спросил, о ком она говорит. Маша решила, что над ней издеваются, фыркнула и пошла дальше. Когда она увидела зареванную мать придурка, врачей и директорку колледжа — престарелую даму с увлечениями в области классического драматического театра и старого винтажного порно — она собралась и воскликнула, что ***чий дебил ей не дает продыху и что пора ему искать новое место обучения. На что все на нее уставились, как на дебилку, а потом директорка сказала, что придурок умер.

Придурок в этот момент стоял рядом и лыбился. Когда Маша услышала новость, она повернулась к нему. Тот улыбнулся еще шире, подмигнул ей и исчез.

***

Но потом вернулся. Не помогли ни его похороны, на которые она единственная, кажется, пришла из колледжа — убедиться, что он реально в землю зарыт. Ни таблетки, ни проведенная неделя в клинике, после которой ей пришлось банить каждого, кто утверждал, что Маша **нулась и лечится в психушке. Ни психотерапевт, который убеждал ее, что придурок — это такая проекция ее недостатка в отцовской любви. Да какая тут проекция, если он вот тут сидит, этот, еще зырит-глаза-пузырит так сочувственно, что хочется ему в***ать?

Потом она вычитала, что с советских еще времен остался в степи небольшой хуторок с глиняной хаткой. И вот там жила знахарка. К ней якобы даже министр приезжал, но это был фейк, вроде. И она уговорила отца к ней ее привезти. Потому что если бабка ей не поможет, то, ну, хрен знает. А ходить до смерти с ***чим Каспером на привязи ей не хотелось.

Она представила себе его выражение лица, когда она будет с кем-то ***ться, а он будет стоять рядом и лицезреть. Она так заржала, что совершенно забыла о присутствии придурка. А потом повернулась и показала ему средний палец. Придурок улыбнулся и кивнул.

Бабка была совсем сморщившаяся. Маше показалось, что она застала еще, наверное, Золотую Орду. Бабка подняла голову, рассмеялась ртом, полным золотых зубов, и сказала, что запускала ракеты в космос, когда это еще было не модно. Потом она повернулась к придурку и жестом велела ему сесть. Тот подчинился. Отец покрутил пальцем у виска и вышел.

Бабка сказала, что Маше надо прийти на место, где погиб придурок, и оставить там что-нибудь из принадлежащих ей предметов. Маша вспыхнула и возмутилась, почему это она должна приходить на место гибели парня, который ее сталкерил при жизни и продолжает сталкерить после смерти. Бабка пожала плечами и сказала, что иначе он никуда не уйдет. Маша возразила, что даже не знает, где он умер. Придурок внезапно открыл рот и сказал четыре слова, которые знал каждый, кто провел в Уральске дольше пятнадцати минут.

На следующий день на рассвете она была Там, Где Ничто Не Растет. Она остановилась на холме, с резинкой для волос, которой обычно перехватывала хвост. Резинка была любимой. Еще ей внезапно стало жаль придурка, что он сверзился с высоты на камень и так глупо умер. Но ее радовало, что хотя бы теперь она от него избавится навсегда.

Потом они сидели вдвоем на холме, глядя, как вдалеке взрывается очередная ракета. И она неожиданно для самой себя положила ему голову на плечо. Наверно, она и правда успела немного к нему привыкнуть — лишь бы он после всего не снился ей, блин.

«В жопу колледж, — сказал он — чистым, красивым даже, голосом. — Поезжай в архитектурный».

«Поеду», — ответила она.

И он исчез, совсем.

А, вернувшись домой, нашла на столе возле как всегда разряженного ноута маленькое ожерелье — скрепленные проволокой куски металла, странно переливающиеся цветами радуги на свету.

Ожерелье смотрелось на ней хорошо. Мистически.

Обложка и коллажи: Екатерина Сороколетова

 
Дата публикации:
Категория: Опыты
Теги: Владимир КозловЕвгения НекрасоваПолина БояркинаСергей ЛебеденкоАлия ЛенивецЕкатерина СороколетоваАйса УнгарлиноваАлександр Залесский
Подборки:
0
0
15326
Закрытый клуб «Прочтения»
Комментарии доступны только авторизованным пользователям,
войдите или зарегистрируйтесь
По традиции перед отпуском мы подготовили список книжных новинок этого лета. Детектив об овцах, которые расследуют убийство своего пастуха, автофикшен о материнском опыте, летопись эволюции нейросетей, хоррор о фантомных встречах, шахматная антиутопия и многое другое — в новом материале от редакции и авторов «Прочтения».
В конце апреля завершил свою работу проект «Метод», помогающий авторам и предпринимателям сделать первые шаги в кино, литературе и нарративном дизайне. Мы поговорили с экспертами и членами жюри образовательного трека «Синопсисы для книг и издательского дела», чтобы узнать о том, как обстоят дела на российском книжном рынке, как повлияли на его работу санкции и как начинающему писателю пробить себе дорогу в мир большой литературы.
Мы попросили наших друзей-писателей — и уехавших, и оставшихся — поделиться своими ощущениями об эмиграции. Из этих рассказов мы и составили нашу антологию. Среди них и почти комические путевые заметки, и притча, и щемящий душу текст о травме покинутого, и даже фантасмагорическое повествование об обретении языка. Нам кажется, эти рассказы — важные документы эпохи и самая настоящая большая литература.
Недавно в распоряжении «Прочтения» оказалась ссылка на гугл-диск с анонимными текстами любопытного содержания. Некоторое время нам понадобилось на атрибуцию (к сожалению, всех авторов так и не удалось установить), редактуру и подготовку материала к публикации. Наконец мы готовы представить вам антологию прозы и поэзии давних и недавних времен «Никогда не одни».
Сборник «Время вышло» можно считать олицетворением вертикальности литературного процесса, отдаления его от начинающих авторов и от авторов, работающих на стыке нескольких дисциплин, а еще — от читателя. За горизонтальность — и близость к читателю, к личному опыту — в оппозиции двух «времен» отвечает «Время обнимать».