Закрытый клуб: регистрация или вход с паролем | выключить рекламу
 
 
 
Пересадки и переходы: 

 

Одним из «проклятых» вопросов этого года стал вопрос «уехать или остаться?», а знаковым событием — беспрецедентная по масштабам эмиграция. Кому-то удалось хотя бы немного ее спланировать, а кто-то уезжал второпях, со множеством длительных пересадок, огромными тратами и даже пешими переходами через границу. И среди уехавших, и среди оставшихся были наши друзья-писатели. Мы попросили их поделиться своими ощущениями, рассказы о которых и составили наш следующий итоговый материал. Среди них — и почти комические путевые заметки, и притча, и щемящий душу текст о травме покинутого, и даже фантасмагорическое повествование об обретении языка. Нам кажется, эти рассказы — важные документы эпохи и самая настоящая большая литература.

 
навигация:
 
Артём Сошников. Остров глухого леса

 

Когда Ванин дед наотрез отказался переезжать в Архангельск и остался караулить свой разваливающийся домик под Онегой, никто из родственников не удивился — деда и без того все считали нелюдимым. Недаром же, выйдя на пенсию после долгих лет службы в торговом флоте, он тут же устроился смотрителем маяка в Белом море, но жену с собой не взял, хотя другие жили на маяках семьями и даже основывали династии.

Повзрослев, Ваня догадался, что дед просто-напросто разлюбил бабушку — а остальных, возможно, и вовсе никогда не любил. Дети выросли, смысл держать хозяйство пропал (овощи, мясо, яйца покупали в супермаркете), дед отбыл свой пост главы семьи и захотел наконец-то пожить для себя. Чем дед занимался на маяке, Ваня никогда не спрашивал — знал лишь, что со временем ему стало тяжело подниматься по лестницам и таскать тяжести. Деду пришлось окончательно выйти на пенсию: смотреть сутками напролет в окно на заросшую поляну и поломанный бурями лес да воображать, что вдалеке слышится не шелест раскачивающихся сосновых крон, а шум разбивающегося о камни моря, которое за десятилетие стало родным.

Дед никогда не жаловался на старость, но Ваня видел в его глазах поволоку вековой грусти — особенно если тучи приплывали из-за горизонта и небо темнело, напоминая деду о наливной толще Белого моря. Разговаривали они редко, моряцких баек дед не травил, лишь употреблял непонятные слова, которые Ваня зачем-то запоминал: бизань, штевень, багрец, кнежица, припой. Обычно дед задавал короткие вопросы, например: «Ну как ты, Иван?» или «Все у тебя нормально?» — и, получив на них стандартные отговорки, удовлетворенно кивал, заканчивал разговор фразой «Надо будет чего — ты звони, все устроим». Поначалу Ваня старался делиться подробностями из жизни, но быстро понял, что деду они на самом деле не нужны, так что просто угукал в ответ. Было, однако, в этих странных диалогах что-то теплое и родное, о чем не догадывались ни папа, ни мама, ни уж тем более бабушка.

Проводя дни бок о бок со старыми вещами, дед и сам покрывался пылью и мелкими веточками, цеплялся одеждой за гвóздики и занозы, пачкался краской, травяным соком, липовой смолой и в последние годы стал напоминать Ване лешего. Что он охранял под Онегой, никто так и не понял: домик разваливался, словно карточный, и превратился для деда в домовину — после одной из майских гроз его разбил инсульт. Несмотря на протесты родственников, Ваня самостоятельно сколотил крест-голбец, вытащив из веранды бревно и пару досок. Друзей у деда не осталось, так что хоронили его родней. На поминках наговорили кучу всякой чуши, начали было даже ругать деда за неучастие в делах семьи (пенсию прятал, внуками не занимался, дом продать не захотел), но бабушка тут же их оборвала: «о мертвых либо хорошо, либо никак». По пути домой, в Архангельск, мама и бабушка поучали Ваню, что жить так же, как дед, ни в коем случае нельзя, иначе велик шанс стать бобылем или сойти с ума наедине с хвойной пустошью. В общем, никто из родственников не удивился, когда через несколько дней после похорон Ваня заявил, что уезжает в Петербург: бабушка лишь всплеснула руками, а мама изрекла заготовленное заранее «Весь в деда!» и ушла на кухню шинковать капусту для щей.

«Почему в деда? — возразил Ваня. — Я же в мегаполис еду, а не под Онегу». Но реплика повисла в коридоре без ответа. Провожали на поезд Ваню ни тепло, ни холодно: мама приобняла, бабушка клюнула разок в щеку, отец сунул руку и промямлил что-то невразумительное, что-то вроде «ну ты давай там, это, в общем, как только, так и… ну, ты понял». Ваня понял, кинул рюкзак на третью полку вагона плацкарта и всю дорогу размышлял: вроде бы и Архангельск, и Петербург — северная Россия, а ехать от одного города до другого целые сутки. Что уж творится на сибирском тракте — и представить страшно.

Петербург встретил Ваню тревогой и пустотой — зверствовал ковид, люди сидели по домам и заказывали доставку, везде носили маски, перчатки, и никто не понимал, что еще на себя нацепить, лишь бы защититься от вируса. Ваня прогулялся по городу, который теперь показался ему гораздо прекраснее, нежели на университетских каникулах пару лет назад. В пандемию второй мегаполис России как-то легко и податливо застыл, превратился в театральную декорацию. Дворцы, храмы, доходные дома казались Ване гипсовыми, и он даже представлял, как оператор следует за ним с камерой по пятам, вдалеке сидит режиссер на тряпичном стульчике, а Ваня… Ваня совершенно не умел играть на камеру.

Ваня выбрал Петербург исключительно из-за работы. Полгода назад, еще живя в Архангельске, он устроился на удаленку в одну из петербургских компаний, но семье об этом не говорил. Во-первых, мама всегда осуждала его увлечение компьютером — то, что Ваня еженощно тонет в синем море экрана, не включая в комнате свет и поглощая литрами кофе, казалось ей ненормальным. Во-вторых, узнав его зарплату, Ваню заставили бы помогать старшему брату выплачивать ипотеку, чего Ваня хотел в последнюю очередь.

Компания закрыла офис на неопределенный период из-за пандемии, так что Ваня по-прежнему работал удаленно. В первый же день он нагуглил финскую фирму, сдающую в аренду квартиры в жилищном комплексе Korpisaari. Ване импонировал скандинавский образ жизни, так что он снял однушку на первом этаже, обустроил ее мебелью из “Икеи”, а в середину шкафа «Альфред» поставил купленные на «Озоне» модельки карбаса и маяка.

Жизнь потекла своим чередом. Родители продали автомобиль и отдали деньги брату на ипотеку, но буквально через полгода Ванина невестка изменила брату с коллегой; родственники принялись делить имущество, угрожать друг другу, ругаться, и поэтому Ваня не приезжал домой почти полтора года — выслушивать все эти ссоры он был не в состоянии. Денег Ваня тратил мало и даже мечтал отстроить под Онегой новый дом. Долгое отсутствие на родине расстраивало его исключительно поэтому — он боялся, как бы землю не заняли какие-нибудь лихие прохиндеи или бабушка не продала участок втихаря, дабы выплатить ипотечный долг. Но мама уверяла Ваню, что все в порядке, дом гниет и зарастает бурьяном, лес наступает, подбирается все ближе к избушке, и Ваня без проблем вернется в эту глушь сразу же, как только окончательно примет свою натуру: будет кувыркаться там в иголках, щупать поросшие мхом камни и проваливаться по колено в водянистую жижу овражков. Мама выговаривала это с ехидством и даже каким-то подсознательным мазохизмом, будто желая убедиться, что от упоминания камней, болот и мха у Вани учащенно заколотится сердце или вспотеют ладони; но голос Вани не дрожал, дыхание не учащалось и мама разочарованно переходила к перипетиям развода старшего сына.

Ковид ослаб и компания вернулась в офис. Ваня познакомился с коллегами лично. Ребята стали звать его то побегать в VR-клубы, то поесть стейки под крафтовое пиво в пятницу вечером. Ваня отказывался и шел домой, но вскоре понял, что город очерчен для него пятнадцатиминутной дорогой от офиса до жилищного комплекса. «Вань, ты чего, отшельник?» — спросила проджект-менеджер Лена после очередного отказа. «Может, это и правда неплохой способ узнать город», — подумал Ваня, но ответил просто: «Да нет…» Ваня начал регулярно ходить с командой по разным местам. Он даже завел «Инстаграм»* и смотрел, как люди отмечают его на фотографиях, но сам ничего не выкладывал, хотя пару раз палец тянулся к галерее с домиком под Онегой. Но тогда пришлось бы объяснять, что это за дом, кто в нем жил и почему не живет больше. Рассказывать про деда Ване не хотелось: не потому что было больно — просто лень, да и кому из друзей захочется выслушивать про чужое горе, пусть даже и вскользь.

Раньше Ваня не задавался этим вопросом, но оказалось, что дружить с людьми, зарабатывающими примерно столько же, сколько и он, довольно удобно. Ребята сидели в одних и тех же заведениях, без проблем скидывались на аренду загородных домов и отелей, делили общие счета поровну, по количеству гостей. Да и жить стали все рядышком — финская компания, найденная Ваней, с удовольствием сдавала квартиры айтишникам, даже запустила реферальную программу, но Ваня в детали не вдавался, жизнь и без этого коротка. Квартиры ребят выглядели одинаково: бежевые стены, древесный ламинат, набившая оскомину икеевская мебель, поэтому Ваня подчеркивал индивидуальность своего жилища безделушками. Особенно ему полюбились модельки кораблей, которые он собирал вечерами и ставил на полку рядом с фигурками из «Лего». Весной Ваня даже задумался, а не выучиться ли ему на капитана судна (гены, как-никак), но ребята вовремя позвали его в яхт-тур по Балтийскому морю. Всю дорогу Ваню тошнило, не помогли ни «Драмина», ни «Авиаморе», и в тот день он решил — пусть его морской путь ограничится коллекционированием корабликов; быть может, модельки кораблей разбудят тягу к морю в его детях или внуках.

Дружба помогала ребятам работать слаженно и эффективно, компания развивалась, Ваня дорос до сеньор-разработчика и стал уж совсем как-то неприлично зарабатывать — так, что смог купить подержанный «Рено-Дастер» буквально за три месяца, ни в чем себе не отказывая, просто переводя излишек зарплаты на соседний счет. Самому Ване автомобиль был не нужен, он иррационально любил автобусы и метро, поэтому «Дастер» стал подарком на день рождения отцу. Отец был настолько потрясен, что даже выдал целую речь, в которой слова «удивлен», «не ожидал» и «дожил-таки» переплетались с «горжусь», «оправдаю» и «жму руку». Где-то в глубине души Ваня подозревал, что после его отъезда мама с бабушкой принялись воспитывать отца, и тот бы с радостью убежал от них на край Белого моря, да вот только у него не было подходящего транспорта — но теперь, когда у него снова появился автомобиль, отцу оставалось лишь сэкономить денег на несколько баков бензина. Мама неожиданно притихла (то ли поняла, что зря третировала Ваню за его увлечение компьютером, то ли тоже подозревала о скором побеге отца), а бабушка уже плохо соображала. На семейном ужине она спросила, когда уже Ванечка наконец вернется из армии. Родственники смущенно поджимали губы, новая жена брата хихикала, а тот дергал ее под столом за рукав блузки. В конце концов рукав треснул и молодожены разругались — новой невестке было обидно, что ее постоянно одергивают, а брату надоело краснеть за ее шуточки невпопад. Ваня окончательно убедился, что проблема брата заключалась далеко не в его спутницах, а в нем самом; ему только дай повод подраматизировать и поскандалить.

Отец, чтобы опробовать «Дастер», отвез Ваню под Онегу, где все действительно заросло бурьяном, а со дня на день еще и занесло бы снегом. Ваня сходил на могилу к деду, подколотил и подкрасил голбец, подергал зачем-то вокруг холмика траву. Отец курил в сторонке и рассматривал пожухлые травинки. Разрезав тишину, отец неожиданно признался, что со старшим сыном у него не складывается — ванин брат почти с ним не разговаривает, да и мама с бабушкой всегда на его стороне. Ваня попросил отца не продавать машину снова . Отец в ответ попытался попросить Ваню приезжать чаще, но замялся на середине. Ваня понял его, однако ничего не пообещал. Новые друзья чуть ли не ежедневно присылали ему фотографии совместных посиделок в офисе. Стоя у заброшенного околотка и глядя на эти фотографии, Ваня жалел не отца, а себя.

Первый снег Ваня встретил на Петроградке, в Лопухинском саду, усеянном пожухлой листвой. Крошки снега падали в почерневшую запруду и тут же таяли, вода уже не расходилась кругами, лишь блестела подзастывшим мармеладом. Ваня понимал, что петербургские ландшафты потихоньку вытесняют ностальгию как по Онеге, так и по Архангельску.

Ребята тем временем нашли себе новое развлечение. Из угла опен-спейса сутками сочился свет мониторов: там сидел местный девопс Дима — человек железной воли, часто дежурящий по ночам, безмерно увлеченный своей профессией. Ребята заключили пари и пытались прийти на работу раньше Димы, ну или хотя бы уйти позже него, однако никому это не удавалось. Более того: как-то раз Ване пришлось отработать экстратайм в субботу — и первым, что он услышал в пустом опен-спейсе, была музыка из Диминого угла. Девопс сёрбал BigBon Max и смотрел сериал «Сумеречная зона», не подозревая, что в офисе есть еще кто-то, кроме него самого. Ваня поздоровался и пожелал Диме приятного аппетита, за что Дима сдержано его поблагодарил и подключил наушники. Ваня понял, что пари затянется надолго.

Вопрос «Застанем ли мы Диму на рабочем месте первого января?» стал хитом новогодней вечеринки. Отмечали у Вики и Макса — тестировщиков, которые познакомились в офисе, поженились и до сих пор работали в одной команде, удивительным образом не надоедая друг другу. Каждый обязался принести с собой по блюду, Ваня приготовил оливье по дореволюционному рецепту и украсил его кубиками желе из шампанского — эффектный прием шеф-повара Лазерсона, придающий классическому салату гэтсби-шарм. Ребята пили игристое, запускали на улице фейерверки и бегали друг за другом, проваливаясь в полумокрый еще снег, обманчиво покрытый плотной корочкой. В два часа ночи, естественно, пошли в офис — благо, он располагался в пятнадцати минутах ходьбы от дома. В углу привычно мерцал свет и Вика, забежавшая в опен-спейс первая, чуть не расплакалась от досады. Впрочем, она не сдалась и уговорила ребят заглянуть за выставленные крепостной стеной мониторы. На экранах мерцали графики, но Димы на месте не было; более того, куда-то пропала его кружка в черно-зеленых цветах первой версии приложения Terminal. Ребята обыскали весь офис, заглянули даже в туалет и никого не нашли. Выиграв пари, Вика ликовала, а Ваня, смеясь, на обратном пути признался друзьям: еще тогда, в рабочую субботу, он не выдержал, поделился с Димой деталями их спора, а заодно узнал причины столь аномальной посещаемости. Оказалось, что Диму недавно релоцировали из Минска, но в арендованной квартире очень плохо работал интернет. Идти домой, чтобы поспать и сразу же возвращаться, Диме не хотелось, искать новую квартиру тоже, так что он натурально ночевал в опен-спейсе, мылся в общем душе, ел готовую еду и сутками напролет торчал за мониторами, потихоньку становясь офисным талисманом. Дима поехал отмечать Новый год к родителям, но скоро вернется. Ребята расскажут ему и про финскую компанию, и про уютные квартиры недалеко от офиса, где в окна светит огнями телебашня и с интернетом не возникает никаких проблем.

В январе Ваня впервые заметил, что взрослеет. Набранные компанией джуниоры показались ему совсем юнцами — и, в общем-то, не только ему. Ребята даже не пытались позвать их в свою тусовку, понимая, что новички вряд ли примут их интересы и развлечения. Как только Ване казалось иначе, он доставал телефон и листал фотографии домика под Онегой. Эти слова: «голбец», «карбас», «кнежица», «онега»… знакомы ли они им?

На улице холодало, ребята все чаще оставались дома, не желая брести до офиса даже пятнадцать минут. Они пришли только на пятничную вечеринку и убедились, что у джуниоров атрофированы лицевые мышцы. Вика предположила, что эти новички все детство переписывались в мессенджерах, где мимику заменяли эмоджи, кеки, лолы и прочий слэнг, так что улыбки или гримасы им попросту не нужны. В этот момент Ваня на секунду почувствовал себя молодым — провалившись в лужу недалеко от офиса неделю назад, он тоже не изменился в лице, даже не матернулся. Приятное чувство мелькнуло, вильнуло хвостом и больше этой зимой к нему уже не возвращалось. Вода в Лопухинском саду окончательно застыла, и когда 24 февраля он с чувством выбросил с берега запруды все имевшиеся у него модельки военных корабликов, они разлетелись далеко-далеко по поверхности льда.

Три дня ребята не звали Ваню на обед и он решил организовать все сам. Вика с Максом пришли вовремя, остальные не появились. Ваня набрал Гошу, Лену, Степу и узнал, что они уже в Стамбуле — собрали в свете торшеров чемоданы и рванули первым же рейсом. Вика отказалась от супа, Макс все время молчал, и казалось, что следом за мимикой в мире отмирают слова. Перед тем, как попрощаться, Вика показала Ване связку ключей — еще при заселении ребята отдали им запасные, на случай, если нужно будет забрать что-то в их отсутствие или поливать цветы, пока они будут в отпуске. Ваня наугад выбрал ключ из связки и весь оставшийся день они с Викой и Максом пили вино у Гоши дома (белое, не красное), разглядывали полки с возникшими в них прорехами, забытую впопыхах зарядку и рассыпанный по кухне кошачий корм. Котенок, отчего-то прозванный Флюгом, еще не соскучился по людям и сидел под кроватью, отказываясь выходить и тереться о ноги. Под утро ребята закрыли дверь, и Вика сунула ключи Ване в руку: «Давай ты хотя бы за Гошиным котом посмотришь, нам ведь цветы Ленкины поливать». И Ваня согласно кивнул, потому что знал — у Ленки там целый ботанический сад, проще накормить десять котов, чем запомнить эти бесконечные правила поливки сансевиерий и филодендронов.

Цветы пытались раздать по знакомым, но дело шло туго. Вика перенесла к себе больше половины, но все растения взять не решилась. Ваня помог ей отнести часть горшков в офис — джун-дизайнер уговорил директора по хозяйственной части озеленить пространство. Столы в офисе были заставлены коробками. Последнее время сюда ходили только джуниоры, да и те появлялись исключительно по принуждению, так что руководство решило отказаться от половины этажа, превратив постоянные места сотрудников в перехватывающие. Ваня с Викой заглянули в угол к девопсу Диме и не обнаружили там ни мониторов, ни сочащегося от них света. Дима уехал в Минск и, говорят, собирался уволиться, как только ему подыщут замену. Ваня забрал из ящика своего стола блокнот и зубную щетку.

Гошин кот Флюг выделывался недолго и теперь дважды в день встречал Ваню у двери. Поначалу он кусался и не давал себя гладить, а теперь даже мурлыкал и терся о штанину, правда, исключительно до момента, как Ваня доставал пакетище с кормом и насыпал ему полную миску. Ваню задевала откровенная льстивость кота, но потом он решил, что так, может быть, даже честнее: и Флюг, и Ваня полностью понимали условия игры и не ждали друг от друга ничего другого. Иногда Ваня хватал Флюга обеими руками и насильно сажал на колени, гладил его до тех пор, пока Флюг не начинал остервенело драть кожу Ваниных рук. Ваня разжимал ладони и Флюг спрыгивал на пол, жался к ламинату, несся под икеевскую кровать, а Ваня, чувствуя себя тираном, смахивал капельки крови с царапин и закрывал за собой дверь на оба замка.

Гоша договорился, что съедет с квартиры к майским праздникам. Ваня согласился оставить Флюга у себя, собрал все Гошины вещи в коробки. Посмотрев перед уходом на отражение в зеркале, Ваня заметил, как огрубели черты его лица, как мешки под глазами и уголки губ нещадно ползли к подбородку. По стенам пустой квартиры у него за спиной то и дело бегали новости, бесконечные комментарии, итоги дня. Но их видел только Ваня. Флюг сидел на месте недвижимо.

Ваня попросил Вику присмотреть за котом и взял билеты в Архангельск. Хоть на несколько дней ему необходимо было навестить онежскую вечность: послушать подзабытый уже шум леса, побродить по пустоши, посидеть на мшистых камнях. Ваня надеялся, что буквы там не бегают по коре деревьев и не шуршат на задворках в бурьяне сводки новостей.

Отец сидел в кресле осунувшийся и небритый, мама мерила шагами коридор. Отец был против, брат и его жена — за, мама меняла мнение ежедневно. Ваня не желал спорить, но соврал им за ужином, что потерял работу, что новых вариантов в Петербурге нет, все ведущие айтишные компании покинули город. Он надеялся, что частная история близкого человека качнет чашу весов в отцовскую сторону, но родственники промолчали. По дороге в Онегу Ваня спросил у отца: «Как думаешь, хорошо ли служить смотрителем маяка на Кипре?» —  но отец лишь пожал плечами. «Дастер» сломался на выезде из Архангельска. Ваня вызвал эвакуатор. До Онеги они так и не добрались.

Гоша удаленно расторг с финской компанией договор аренды. Ваня перетащил Гошины вещи к себе в кладовку. Флюг быстро обжился в новой квартире, ходил по ней царем, высоко задирая нос и шевеля усами. Ваню он больше не кусал, а на пятый день забрался ночью на одеяло, утоптал лапками полянку и свернулся комочком. Под утро у Вани затекли ноги, и он не без стыда перевернулся на другой бок. Флюг спрыгнул на пол, Ваня долго переживал. Через пару дней история повторилась.

Стараясь не смотреть Ване в глаза, Вика и Макс пригласили его в кофейню, работавшую в соседнем доме, — и там, взяв три латте, рассказали ему, что Макс нашел новую работу, и они не готовы переводить ему зарплату в санкционные банки, поэтому через пять дней ребята улетают в Анталью. Оттуда на автобусе они доберутся до Каша, немного переведут дух и отправятся в Сербию. Ребята звали его в Каш с собой, но Ваня наврал, что у него нет загранника; они уговаривали его оформить документы и прилететь к ним на Балканы летом в отпуск. «Знаешь, мы могли бы поехать в Болгарию или Черногорию», — говорила Вика. Макс одобрительно качал головой. Ваня, глядя в его солнечные очки, так и не разглядел за линзами выражение глаз. Он обещал подумать, посмотрел дома цены на билеты и нажал Cmd+W.

На прощальную вечеринку к Вике и Максу пришли восемь человек, из них в России оставались Ваня и еще одна девушка. Весь вечер по комнате витали разговоры о налоговой резидентуре, ВНЖ и денежных переводах. Ваню тактично спрашивали, почему он остается. Ваня отвечал, что давно мечтал уехать служить на маяк в Белом море. Девушка понимающе смотрела на Ваню, и в конце вечера они обменялись телефонами, кивали друг другу, понимая, что теперь им стоит общаться чаще, раз уж они остаются, а остальные — нет. Вика с Максом обнимали Ваню на прощание, а он держал кулак у Вики на спине, не разжимая ладони — боялся выронить увесистую связку, к которой теперь добавилась еще одна пара ключей. Во дворе ветер лизнул теплые викины слезы у Вани на шее. Приятное ощущение. Особенно если знаешь, что ни в чем не виноват.

На следующий день ему не работалось. В квартире не хватало воздуха. Ваня приоткрыл окно, но лучше не стало. Прогулявшись по Лопухинскому саду, Ваня вернулся домой, взял пауэрбанк, дуделку HQD со вкусом гранатового сока, карточки, наличку и отправился по барам. Везде было скучно. Знакомиться с людьми первым Ваня не умел, звонить девушке, с которой обменялся телефонами на прощальной вечеринке Вики и Макса, ему не хотелось. Больше всего удивляло, что в барах по-прежнему играли диджей-сеты, люди выходили на улицу покурить и пообщаться, кто-то даже смеялся. От шума и алкоголя у Вани разболелась голова; он проглотил турбошаверму на Литейном и пошел домой пешком. На мосту ему сильно захотелось в туалет. Ваня думал только о том, где справить нужду и не прослыть при этом пьяным быдлом, — странно, но эти сорок минут показались ему самыми легкими за последние пару недель. Недалеко от офиса он увидел густые заросли кустарника. Там ему никто не помешал.

Флюг не отзывался на имя, не реагировал на кис-кис-кис. Ваня моментально протрезвел, забежал в комнату и увидел, что окно, по безалаберности оставленное им приоткрытым, распахнуто настежь. Тут же вспомнился странный грохот, услышанный им одновременно с щелчком закрывающейся двери, — похоже, сквозняк распахнул окно и Флюг сбежал на улицу. У Вани перехватило дыхание. Он заполз под кровать и проверил каждый угол квартиры, хоть и чувствовал, что ничего живого здесь более не найдет. На полу валялись транспортные кораблики, которые Флюг уронил, прыгнув на полку у телевизора. Ваня побежал на улицу, звал Флюга, но тот не откликался. Пришлось зажечь фонарик на айфоне и шарить лучом по спускам в подвалы, становиться на колени перед припаркованными автомобилями и заглядывать им под днище. Флюга нигде не было. Ваня, часто и прерывисто дыша, смотрел на котлован строящегося ЖК через дорогу. Наверняка кот нырнул туда через дыру в заборе, но на стройку Ваня все равно бы не пошел (переломаешь ноги, да и кто пустит поддатого паренька на закрытую территорию ночью), а вернуться домой ему не позволяла совесть: как так, потерял чужого кота, побег Флюга наверняка разобьет Гоше сердце, да Ваня теперь и в глаза-то ему посмотреть не сможет. Так что Ваня побрел от дома к Ботаническому саду (боже, он ведь мог и в Ботанический сад убежать!), заглядывал в каждый закуток, повторяя постоянно «Флюг-Флюг-Флюг-Флюг». Ваня бродил среди деревьев у третьего корпуса ЛЭТИ и услышал, как у Ботанического сада завопили коты. Ваня ринулся туда, но никого не увидел — животные, повизжав, разбежались в разные стороны с воем. Ваня плюнул и перелез через забор на территорию сада. Он ожидал, что его тут же догонят охранники, выведут наружу или вызовут полицию, но в саду было тихо и темно, лишь где-то вдалеке фонарь разбрызгивал свет на неведомые Ване растения. Вот куда надо было отдать Ленкину коллекцию. Жаль, что хорошие мысли приходят в голову слишком поздно.

Ваня пересек неприбранный участок с кучей хлама: лопатой, подгнившими саженцами, перевернутой тележкой — он шел и слушал сипение в легких, которое неизменно настигало его после курения. Небо должно уже было светлеть (весной в Петербурге светает рано), но сад наоборот становился гуще и гуще. Ваня удивлялся, почему до сих пор не виден забор со стороны Карповки, неужели Ботанический сад такой огромный? Так уж получилось, что в саду он не бывал до этого ни разу — каждый день обещал себе пойти сюда погулять, но одновременно с этим понимал, что близость к месту убивает любые шансы им насладиться. Ваня не видел даже дышков в темноте, со всех сторон натыкался на заросли кустарника. Не желая более их обходить, он навалился на один из кустарников телом и принялся разгребать колючие ветки руками, жмурясь и боясь, что какая-нибудь из веток выколет ему глаз.

Ветви царапали щеки и лоб, было больно, но терпимо. В один момент Ваня даже запаниковал — показалось, что он увяз в кустарнике, что его опутали миллионы рук, и он уже не выберется, не докричится до смотрителей, умрет от удушения или жажды. Ваня стал активнее работать руками и наконец увидел проблески света. Еще пара рывков, и он вывалился на поляну, упал на колени в измазанную грязью траву. Ваня поднял взгляд и не увидел вокруг ничего, кроме закрывающего обзор бурьяна. Пришлось встать, распрямиться. Прямо на него смотрел осунувшийся дедов дом. Ваня, высоко поднимая ноги, побрел дому навстречу. Кроссовки моментально промокли, пыльные стекла не блестели в рассохшихся рамах, крыльцо осело, прижалось к земле. Пока еще не летали насекомые, не щебетали рассветные птицы — и даже кроны деревьев не шумели, изображая широкое море. Ветер касался травы с островками недотаявшего снега и подталкивал Ваню вперед. Ваня ступил на скрипучее крыльцо и дернул дверь на себя. Верхняя петля лязгнула, но не слетела, дверь со скрежетом отворилась. Ветер порхнул у Вани над головой.

В доме было сумрачно, но Ваня помнил путь наизусть. Спотыкаясь о валяющиеся в сенях вещи и поднимая пыль столбом, Ваня поднялся в горницу. За годы без хозяина печь потемнела. В полу образовалась щель. Из подклета тянуло сыростью.

— Да уж, давно я тут не был…  — пробормотал Ваня и сделал пару шагов к сундуку.

Неожиданно мяукнул кот. Ваня вздрогнул. Прислушался. Кот мяукнул еще раз. Ваня, аккуратно наступив на истлевший половик, сунул руку за сундук и вытащил оттуда вцепившегося ему в предплечье Флюга. Стряхнув с шерсти клочки пыли, Ваня сунул перепуганного кота за пазуху и огляделся. Захотелось прибрать все, вымести, подлатать. На улице рассвело. По заросшей поляне носился ветер. Ваня устало опустился на крыльцо и посмотрел вдаль. Бурьян приник к земле, кустарник оказался не таким уж и густым. Ваня рассмотрел за кустарником знакомый хлам: лопату, подгнившие саженцы, перевернутую тележку. Рядом с тележкой, вертя головой в разные стороны, стоял мужик в камуфляже и с фонариком. Кот вцепился Ване в свитер когтями. Ваня отогнул краешек куртки и погладил дрожащего Флюга по голове.

— Ну и куда ты пытался убежать, мелкий?

Ваня дал укусить себя за палец и укутал кота курткой поплотнее.

— Ну не дрожи-не дрожи. Сейчас подождем чуть-чуть и вернемся домой. Нам еще Ленкин ботанический сад поливать.

 

Дом творчества Переделкино, май 2022

 

* Здесь и далее — запрещенная в России организация Meta. — Прим. редакции. 

 
Александр Никитин. September in the Railroad Earth

 

Я никогда раньше не обнимал маму на прощание.

Толком и не знаю почему — то ли от нежелания нагнетать лишней драмы, то ли по старой памяти о телячьих нежностях бесчисленных дальних родственников, все детство на каждом застолье донимавших меня своими назойливыми объятиями и лобызаниями; то ли вовсе дело в каких-нибудь там неведомых околофрейдистских заморочках или еще чем, а то, может, и из-за всего сразу — но так или иначе между нами установилась негласная договоренность о взаимном соблюдении личных границ, и всякий раз, отправляясь в очередную свою авантюру, я просто говорил «Ну, пока», закидывал рюкзак на плечо и был таков.

Все решилось буквально за пару дней — я засыпал еще с мыслью, что как-нибудь да обойдется, а с утра обнаружил три подряд сообщения от моего вечного незадачливого соседа Егора, Настоящего Джазового Гитариста (и по совместительству запасника военного оркестра): «******», «******», «******». Когда тем же вечером мы сажали его на поезд до Москвы и оттуда самолетом через Турцию — к брату, город будто заранее опустел, и голубые всполохи полицейских мигалок освещали только сплошь оцепленные тротуары у Гостинки.

На следующий день я совсем коротко проводил Артема Прекрасного Малыша Сергеева в Кыргызстан, а по пути в «Фаренгейт» отписался в рабочий чатик, что, кажется, это будет моя последняя смена. Полуслучайные знакомые, старые друзья и бывшие коллеги, кто на пять минут, а кто до самого закрытия, всю ночь заходят проститься и пожелать удачи, а я отшучиваюсь, что собираю бинго советского писателя: прошлой осенью жил в Переделкино, а теперь вынужденно уезжаю из страны — и под утро совершенно разбитый наугад плетусь по улицам в неизменной компании поливальных машин. «Ну что ты» — спрашивает она, когда я съезжаю по стенке в ее квартире, и ставит чайник.

Билеты, сборы, три часа в кресле у стоматолога — «Извините, наверное, следующие приемы придется отменить» — и вот я уже у родителей. Поужинали как ни в чем не бывало, никаких слез и напутствий, обсудили какие-то пустяки, будто собрались просто так, без особого повода — как и должно быть дома. После отчим смущенно отзывает меня в сторону и вручает пару конвертов: «Это было на черный день…» — мы жмем руки с ним и братом, я приобнимаю сестру с племянницей и потом, у самой двери — маму. Ну, пока.

 

***

18 кг — выдают два моих рюкзака с учетом ноута и скейта на весах в Пулково.

Большую часть полета до Екатеринбурга я сплю — просыпаюсь, когда уже заходим на посадку, и ежусь в осеннем плаще от вида припорошенных снегом перелесков под крылом. До поезда в Челябинск еще четыре часа, я обзваниваю из аэропорта сразу несколько нотариальных контор, чтобы попробовать на всякий случай оформить гендоверенность на одного из двух моих лучших друзей, которых так и не успел повидать перед отъездом. Везде глухо: очереди, запись — по одному из телефонов меня обнадеживают, но на месте выясняется, что ждать все равно не меньше нескольких часов, так что я подзаряжаю телефон на диванчике в приемной и выхожу к набережной.

Снега в сентябре я не видел даже в Исландии — он лежит на зеленых еще совсем деревьях и траве как будто по ошибке, усиливая и без того зашкаливающее ощущение дереализации. Мерзну, сверяюсь с картой. Оказывается, в двух шагах — высотка «Ельцин-центра», ради которого многие мои знакомые специально гоняли в Екб; cам я не большой фанат музеев, но болтаться на вокзале до поезда — точно не лучшая затея. В грандиозном светлом холле, уходящем вверх через все этажи, хипстеры рубятся в пинг-понг — под этот аритмичный стук я сдаю вещи в гардероб и праздно шарюсь по экспозиции. Сознавая манипулятивность мифотворческого ракурса, на котором она строится, я исподволь все же понемногу проникаюсь этой историей и впервые по-настоящему задумываюсь, каково было нашим родителям, когда по телику крутили «Лебединое озеро», — и образ потешного человечка, чей нос картошкой заглядывал к нам домой из телевизора первые девять лет моей жизни, обрастает запоздалым контекстом. С необъятных плазм в последнем зале идет перечисление гарантируемых конституцией гражданских свобод, сопровождаемое пояснительным видеорядом от лица разных общественно известных фигур: Евгений Ройзман[1] под «Свободой Передвижения», Ургант и Макаревич[2] под «Свободой Слова» — на фоне панорамных окон в пол все это смотрится теперь особенно дико, почти издевательски-рудиментарно. Продолжая эту фантасмагорию, в фойе на меня вдруг откуда-то выныривает Леша Краевский — чудаковатый предприимчивый киноэнтузиаст из Москвы, с которым прошлой зимой мы работали над так и не сбывшимся сценарием нордик-нуар детектива — он здесь тоже проездом; договариваемся встретиться по ту сторону и расходимся каждый в свою.

На пункте досмотра мужик ругается с охраной, упрямо ломится с багажом через ворота — его крутят и сигналят по рации, я спешно миную этот переполох и сворачиваю цепануть чего-нибудь с собой в привокзальной лавке, беру воды, но у самого выхода осекаюсь: мимо медленно прошествует военный патруль из трех человек в форме. Чуть притормаживаю, пропуская их вперед, бегло сверяюсь с табло в немноголюдном вестибюле, чешу прямиком к платформе и вываливаюсь с перехода ровно у своего вагона. Зябко переминаясь в шлепках, заспанные пассажиры торопливо докуривают и грузятся обратно, подгоняемые проводницей, — сразу за мной она поднимает лесенку, поезд шипит, протяжно стонет всем своим тяжелым нутром, и трогается с места.

Проталкиваюсь в конец плацкарта, закидываю рюкзаки на полку, расстилаю белье и для порядка сажусь выпить чаю с соседями. Поблескивая золотыми зубами, жилистый вахтовик в возрасте хвалится заботой о семье — как купил сыну «компьютер последней модели», как сделал пристройку к дому: «Нет лучше на свете места, чем дом» — женщина напротив качает головой, соглашаясь, и жалуется, что телефоны стали слишком сложными. Легкий снежок за окном набирает обороты вместе с поездом и сменяется настоящей пургой; я осторожно поддерживаю беседу про погоду, но сам максимально расплывчато отделываюсь от всяких расспросов: «Да там к друзьям еду, ну и по работе тоже, да нет, ненадолго» — мне нравятся эти тихие, понятные люди, но я слишком хорошо представляю, чем может обернуться сейчас даже самый вроде бы безобидный разговор. Вскарабкавшись на верхнюю койку, снова перебираю распечатки билетов с перебитыми в фотошопе датами покупки, сотый раз во всех подробностях прогоняю в голове свой план, повторяя про себя легенду об IT-конференции в Астане, проверяю потайной кошелек под одеждой. В вагоне душно и жарко, пытаюсь еще читать Лимонова, но вскоре проваливаюсь в забытье.

 

***

«Челябинск через полчаса,» — легонько толкает меня проводник.

Всю дорогу сквозь неровный сон до меня доносились приглушенные обрывки разговоров попутчиков — по мере движения поезд делал все больше технических остановок и понемногу среди тех, кто не первый раз следует этим маршрутом, нарастало волнение: обычно ничего подобного не происходит. Потом состав со скрипом трогался дальше и каждый раз нагонял расписание — смотрю на часы, да, порядок, прибываем вовремя — как вдруг мы останавливаемся и снова стоим.

Пять минут, десять. Я начинаю нервно поглядывать в карту — где мы вообще? — но интернета нет и не предвидится, отметка местоположения беспомощно болтается посреди серого ничего, за окном — непроглядная темень, в вагоне — липкая духота, покашливания и неразборчивый шепот. Собираюсь уже идти выяснять, в чем дело, когда тот же проводник опять заглядывает из прохода и с запинкой сообщает, что впереди сломался локомотив. «Начальница поезда сказала обойти всех, у кого билет до Челябинска, — возможно, будем с запозданием, у вас там пересадка и дальше куда-то едете или нет?» Спросонья зачем-то отвечаю утвердительно, какая разница, все равно стоим — и тут же понимаю, что сглупил, но проводник уже делает пометку в своем списке и убегает дальше.

«Это все из-за этих уклонистов, — подает голос полный очкарик с боковушки, всю дорогу сдавленно похохатывавший над стендапами в смартфоне без наушников. — Думают всех обхитрить, бегут через границы, везде пробки, вот теперь уже и поезда останавливают». Тему подхватывает кто-то за стенкой, разговор ползет дальше, передается по эстафете через весь вагон — я кожей чувствую, как на моей койке сходятся взгляды окружающих. «А ты, что ли, проездом через Челябинск? — спрашивает меня дядя-вахтовик снизу. — Ну, понятно». Вжимаюсь в угол, мямлю что-то в ответ — все это мучительно-скучно, время бесконечно тянется прогорклой клейковиной: никому здесь нет дела до твоей изнеженной тонкой натуры — шепчет целлофановый пакет с мусором под столом, шепчут бежевые стены и вездесущий грязно-коричневый кожзам — никого не интересуют такие мелочи, как любовь, красота, поэзия, — никого и нет больше на свете, ничего нет, только этот вагон, навечно забытый, застрявший в холодном, темном тупике на подъезде к Челябинску, а это все — не нужно, ты — не нужен, со своими надеждами, мечтами, и чаяниями, ты — только опечатка в документе, засечка в статистике, черкаш на смятой однослойной сортирке, застрявшей в сломанном металлическом толчке плацкарта. На негнущихся ногах выхожу отдышаться в туалет, связь по-прежнему не ловит — да какого черта там происходит, может, и границы уже окончательно перекрыли, может, прямо сейчас где-то отдают приказ и начиненный самой смертью чудовищный неповоротливый червь в сто мегатонн слепо ползет под землей — на выходе меня застает проводник: «Начальник поезда велел собрать точные данные, мне нужны ваши фамилияимяотчество, номер поезда, на который у вас пересадка, куда следуете…». В потемках тамбура я на автомате подсвечиваю вспышкой телефона листочек, в котором он продолжает что-то писать, приложив его к дверному стеклу, и различаю заголовок: «СРОЧНО!!!! ВЫЯВИТЬ ПАССАЖИРОВ, СЛЕДУЮЩИХ ТРАНЗИТОМ ЧЕРЕЗ ЧЕЛЯБИНСК, собрать паспортные данные, цель поездки…». «Вас пересадят на следующий поезд, начальник поезда сейчас на связи с начальником вокзала.» — «О нет, спасибо, — отвечаю. — Спасибо, мне ничего не нужно, я сам разберусь, я как-нибудь сам».

«Да как же, — не унимается проводник. — Уже не получится, час поздний, билетов нет, автобусов тоже, ничего не ходит — непонятно, когда прибудем, может, через час, может, через два — в любом случае вам нужно пройти со мной со всеми вещами, мы собираем сейчас всех, у кого должна была быть пересадка, в одном купе, там сможете задать все интересующие вас вопросы начальнице поезда». «Но у меня нет никаких вопросов» — упираюсь я с вялым протестом, эта сцена растягивается и привлекает все больше внимания, проводник непреклонен, он продолжает настаивать, ждет в проходе, всем своим видом как бы говоря «Ну не усложняйте мне работу». Ладно, ******, тебе это аукнется — я распихиваю вещи по рюкзакам и проталкиваюсь вслед за ним через ряды пяток и съехавших простыней — из темноты вагона мою спину с молчаливым укором провожают десятки осоловелых глаз.

В пресловутое купе набилось человек семь, еще несколько жмутся снаружи. Состав смешанный: и мои сверстники, и пара пенсионеров, и один совсем пожилой мужчина, который жалуется на частичный паралич после инсульта и все никак не может пристроить свой чемодан. Как только приводят меня, поезд трогается: «А что, уже починили локомотив?» — удивляется последний. Начальница поезда — сухонькая женщина за сорок с жидкими бесцветными волосами, забранными под форменную красную шапочку, — только улыбается в ответ и раздает бланки на компенсацию проезда: «Сейчас мы все вместе с вами организованно выйдем на платформу, там нас встретит начальник вокзала, а пока заполните…» — Спасибо, мне не надо — «Ах, ну тогда подпишите отказ» — Спасибо, нет, я ничего не буду подписывать, мне ничего не нужно, я сам разберусь. «Ну как же вы сами разберетесь, билетов уже не достать…» — заводит она ту же песню, растягивая тонкие губы в откровенно лицемерной усмешке, глядя мне в глаза с нескрываемым «ну вы же все понимаете».

Когда еще через десять минут мы прибываем, я заранее вижу в окно наших встречающих: женщину в рждшном пальто и наряд ментов. Спускаюсь в последнюю очередь — и, воспользовавшись моментом, пока все они заняты инсультным дедом с его чемоданом, под шумок уверенным быстрым шагом молча шурую куда-то вбок. «Постойте, молодой человек!» — окликают меня, но я уже далеко; без оглядки сворачиваю за лестницу перехода, останавливаюсь и с колотящимся в горле сердцем пару минут стою там, выжидая, прижавшись спиной к закрытому ларьку. «Разрешите обратиться я спросил у командира разрешаю обращайтесь мне ответил командир,» — зажмурившись, твержу себе под нос стишок, который подцепил где-то в интернете еще до отъезда.

«Разрешите обратиться,» — на манер Иисусовой молитвы продолжаю я будто бы в саму сверхъестественную темноту сортировочных путей неведомого Челябинска моего сердца и бескрайней промзоны над ним. «Разрешите обратиться (выглядываю из своего укрытия) я спросил (менты идут дальше по платформе, рыщут, явно высматривая кого-то) у командира (сверяюсь с часами: мой поезд ушел ровно за пять минут до нашего прибытия) Разрешаю (снег валится отдельными крупными хлопьями в слепящем луче прожектора) обращайтесь (или, может, и не было ничего, может, я просто перезагнался, может, мне показалось — но проверять точно не хочется) мне ответил (одним рывком преодолеваю полпролета вверх по лестнице) командир (какого черта я здесь делаю, какого черта я здесь делаю) И тогда я обратился (коленки дрожат, я поднимаюсь дальше и оказываюсь в стеклянной кишке надземного перехода) в золотую (несколько человек вповалку спят среди клеенчатых баулов) птицу мира (телефон наконец ловит сигнал, я разом получаю ворох сообщений от родных и близких) И взлетел к нему на плечи, и склевал его мундир».

Проводники, начальники поездов и вокзалов были правы: сам бы я с этим уже никак не управился, но мой ангел-хранитель сработал на опережение, и, по счастью, на такой случай у меня есть последний козырь — запасной билет на еще один поезд, которым я должен был ехать изначально и который пока не сдавал, чтобы иметь место для маневра при пересадке. Но куда деть себя на долгие пять часов до его отправления? Я осматриваюсь и вдруг замечаю пару пацанов с моего екатеринбургского поезда — они так же нерешительно крутятся на месте со своими котомками. «Вы, парни, едете куда-то или просто едете?»

Руслан и Андрей, оба киношники, до последнего не хотели оставлять родной Екатеринбург, но сегодня поняли, что другого шанса может уже не быть, и рванули сюда с расчетом на электричку до приграничного Петухово. Устроившись на скамейке в закутке перехода, мы вполголоса пересказываем друг другу наши злоключения — меня немного попускает в их компании, но вскоре откуда-то сбоку вырастает мутный амбал в камуфляжной форме без опознавательных знаков и, неприкрыто пялясь, принимается наворачивать вокруг нас круги. Не сговариваясь, мы берем вещи и двигаем дальше — когда я оглядываюсь, он все еще палит нам в след. Так мы ныкаемся из угла в угол по всему вокзалу, стараясь не привлекать лишнего внимания, пока не находим укромное место позади закрытой на ночь кафехи. Оставив рюкзаки на парней, иду в туалет; все это далеко от постапокалиптического экшна, который в тот же момент переживают мои приятели на Верхнем Ларсе, КПП «Озинки» и проч., и по жанру скорее напоминает флегматичный шпионский триллер, но от затянувшегося саспенса уже начинают предательски сдавать нервы — поминутно проверяю карманы, обновляю новостные ленты, смотрю на часы, щупаю нательный кошелек — стоп, а рюкзаки? В смысле, с пацанами? Ты их видишь первый раз в жизни, и вот так запросто оставил им все свои пожитки с половиной документов в придачу? Ладно, пускай даже они окажутся честными ребятами — думаю, уже чуть не вскачь возвращаясь обратно, — но а что, если у них самих там начнутся без тебя рамсы с ментами? И вообще, где было это место, ты хорошо запомнил? Незнакомый вокзал в незнакомом городе, три часа ночи, твою мать, Никитин — куда ты опять полез, сидел бы спокойно на своей ненаглядной «Приморской», гонял бы дальше 2/2 в «Фаренгейт», никто бы тебя и не тронул, кому ты сдался там со своим «ограниченно годен» — а теперь поди в случае чего объясни военному патрулю, что ты делаешь тут, в тысячах километров от дома, с пачкой валютного налика в трусах, двумя загранпаспортами и складным, *****, экологичным стаканчиком. Наконец вижу пацанов, они мирно залипают в телефоны на той же лавочке — замедляю шаг и с деланым спокойствием сажусь рядом: «Так чего ты там говорил про Годара?» Остаток времени мы проводим за отвлеченным трепом о кино, работе и планах на будущее. «Может, переберемся в Турцию дальше, у нас там родственники. А, так ты так и не понял?» — смеется загорелый крепыш Руслан с забранными в пучок смоляно-черными волосами. — Мы братья! Двойняшки, Андрюха вот на двадцать минут младше». Долговязый Андрей мягко улыбается и оправляет с высокого лба русую челку. Объявляют мой поезд, и мы расстаемся добрыми друзьями, будто пережили вместе куда больше нескольких случайных часов в зале ожидания.

 

***

Мужик в футболке с Z на всю грудь прохаживается по перрону, пока проводница добрых три минуты мусолит мой паспорт, поглядывая по сторонам. Наконец не выдерживаю: «Что-нибудь не так?» — «Ну вот вы оформили билет на загранпаспорт, указали отчество, а в паспорте отчества не указано…» Мне становится уже просто смешно. «Смотрите, — говорю, — это же я, вы видите, на фотографии? Номер паспорта совпадает с номером в билете, и вот оно — отчество, в чем вообще проблема?» — «Ну здесь по-русски написано отчество, а вы в билете по-английски указали». Препираемся с ней еще несколько минут, потом она все-таки пропускает меня в вагон: «Но паспорт далеко не убирайте, мне нужно еще проконсультироваться будет с начальником поезда». До отправления еще целый час, я сижу с паспортом в руках на своей нижней полке; в вагоне все давно спят, посапывая в унисон с тяжелым старорежимным титаном, только из открытой двери в тамбуре чуть тянет свежим морозным воздухом — я вообще давно не видел таких древних составов, чудится даже смолистый запах креозота, на столике аккуратно разложены съестные припасы, под ним, как полагается, — подтекающий чайной заваркой пакет с мусором. Начинаю клевать носом — кажется, будто все это уже было, видения последних дней плывут перед глазами, как вагоны встречного товарняка, за который вроде бы можно еще уцепиться и вернуться — куда? Паспорт выскальзывает из рук, а вместе с ним — и это наваждение; встрепенувшись, поднимаю его с пола и иду доругиваться с проводницей, тычу ей в лицо экраном телефона — смотрите, если я оставляю поле отчества пустым, здесь выводится предупреждение — она мнется, продолжая озираться по сторонам — «Ладно, ладно, я проконсультировалась, можете ехать».

Тучная женщина с полки напротив просыпается, когда я поднимаю свою, чтобы наконец сложить туда рюкзаки: «Осторожнее! Там у меня лампа…» Верхние полки забиты старыми пледами и матрасами, и я еле уговариваю ее подвинуть свои свертки, чтобы поместился хотя бы один из моих рюкзаков. «Где это мы? — спрашивает, потирая глаза, когда спустя вечность мы находим компромисс, и заглядывает в окно. — Ах, только Челябинск». «Издалека едете?» — спрашиваю я по инерции. «C Крыма». Запнувшись, зачем-то спрашиваю, как там сейчас. «Прекра-асно,» — мечтательно протягивает она, и некоторое время мы молчим. Только я расстилаю постель, как заходит совсем молодой парнишка казахской внешности. «Кажется, мне сюда, — он показывает на полку надо мной, — а можно к вам мой чемодан…» Женщина охает и ахает, пока все втроем мы заново тасуем багаж: «Там же моя лампа», — все еще причитает она, когда я уже ложусь — и мгновенно отключаюсь.

«Кто выходит приготовьте паспорта, граница через полчаса» — проводница идет по вагону, я подбираю простыню, прячу лицо в подушку, как будто если не двигаться, замереть, почти не дышать, притвориться свернутым на полке матрасом — все это не будет меня касаться. За окном так же нехотя, как бы тоже не до конца проснувшись, ползет рябой серый лес, зевает сырыми прогалинами подгнившего бурелома. Когда, сполоснувшись в заплеванной раковине, я возвращаюсь обратно, женщина напротив уже вовсю штукатурит заплывшее лицо, сосредоточенно глядясь в карманное зеркальце. Поезд натужно замедляет ход и останавливается у обшарпанного полустанка КПП. Долго ничего не происходит, потом к нему мимо нашего окна ведут по рельсам одного, второго, третьего — целые группы мужчин с соседних вагонов, и, вздохнув, я заранее шнурую ботинки. Не отрываясь от телефона, сверху спускается маленький казах — выложив российский паспорт к моему заграну, он садится слева — я кошусь к нему в экран и различаю там этот новый сериал по «Властелину колец»; он держит телефон очень близко к лицу, будто пытаясь заслониться им от происходящего вокруг, и откладывает, только когда в вагон заходят погранцы.

«Когда покупали билеты?» — спрашивает один, пока другой листает мой девственно-чистый загран. Он несколько раз прокатывает его через считывающее устройство, шуршит пустыми страницами, внимательно изучает каждую, но не задает ни единого вопроса, и я никак не могу повлиять на ситуацию — только тереблю бисерное колечко на пальце, разглядывая свои зашнурованные ботинки, и наблюдаю за этой сценой как бы со стороны, будто уже через окно, как вдруг слышу щелчок штемпеля — он молча протягивает мне мой паспорт и берет следующий у пацана рядом. С самым непринужденным видом закрываю разворот со штампом и боковым зрением вижу, как пограничник пролистывает паспорт парнишки, а затем, не выпуская его из рук, сообщает: «Вы дальше не едете, вам выезд из РФ запрещен». «А… Почему?» — упавшим голосом спрашивает тот. «Выезд запрещен, — чеканным тоном повторяет пограничник. — Собирайте вещи, на следующей станции выходите с нами, там вам все объяснят». Пацан встает и рассовывает какие-то мелочи с верхней полки по карманам, я поднимаю свою, достаю его клетчатый чемодан, передаю ему — мы встречаемся взглядами, и его уводят.

«Моя лампа…» — снова кудахчет женщина напротив, когда я захлопываю полку, но тут же затыкается, едва я перевожу на нее глаза. Сверху спускается ее подруга: «А чего это его забрали?» Они нарезают сервелат для бутербродов и уплетают их вприкуску с залежалым йогуртом под разговоры о биолабораториях и фашистах — меня мутит, в глазах темнеет — отворачиваюсь и смотрю на заболоченные хляби буферной зоны за окном, когда вдруг понимаю, что обращаются ко мне. «А?» — «Какой у вас рост? Да, так и думала, — кивает вторая женщина. — Прямо как мой сын! Девятнадцать лет ему всего было, а убийцу его выпустили недавно, отмотал шесть лет и гуляет себе дальше». Поезд снова останавливается, и от окончательного спуска в ад его спасают, кажется, только казахские пограничники, которые, впрочем, допрашивают меня по полной программе, причем почему-то аж два раза — наконец пригождается и липовый обратный билет, и приглашение на конференцию в Астану, и даже билет на поезд туда. «Петропавловск!» — спустя десять минут уже объявляет проводница — черт, не успел перевести время, думал, еще час — впопыхах хватаю вещи и, не попрощавшись, пулей вылетаю прочь из вагона.

Будто контуженный, стою на ступеньках вокзала: вернуться в Россию сейчас было бы все равно что съесть собственный блевыч.

 

***

Из-за ночной накладки с поездами вместо пяти часов здесь у меня теперь всего один; впрочем, это и не то место, где хочется хоть сколько-нибудь задерживаться, сказывается близость к границе — как будто бы сразу грязный снег сыплется с хмурого неба на слякотный привокзальный пятачок, крикливые таксисты наперебой хватают рюкзаки таких же, как я, растерянных бедолаг, торговые ряды и павильоны беспорядочно громоздятся один на другой — из обитого жестью кузова газели угрюмые мужики разгружают гору мясных туш в шашлычку: «Снимать запрещено! Сейчас телефон отниму». И тем не менее я готов расцеловать каждого из них — меня еще долго будет потряхивать, но дышать становится все легче, я чувствую, как внутри меня зреет ликующий йодль, так что от греха подальше спешу занять очередь к обменнику прямо в магазе, успеваю еще зацепить два пирожка — с картошкой и капустой — пока интернет ловит, сдаю фиктивный билет до Астаны и запрыгиваю в фирменный на Алматы.

В вагоне сутолока: мои соотечественники заполонили весь состав и нерешительно располагаются по диковинным светлым купе, бегают от одного к другому по тесному проходу, обмениваясь пауэрбанками, едой и прочими припасами — в моем к девушке поминутно заглядывает ее спутник из соседнего купе, я предлагаю поменяться и перехожу на его место туда. Мои соседи — совсем еще юные айтишники из Москвы — сидят, робко подобрав рюкзаки на колени, в их глазах          противоречивая смесь тревоги и облегчения. Чуть нервно перешучиваемся о прохождении границы, но едва проводник опускает полки специальным ключом, я валюсь на свою верхнюю и впервые за двое суток сна урывками по паре часов в самолете и плацкартах наконец — решительно вырубаюсь до самого вечера.

Когда я просыпаюсь, в купе уже пусто и темно — поезд стоит у вокзала Астаны. Выхожу размять ноги по платформе и через окно вижу, как ко мне заходят новые попутчики. «Ну че, диссиденты, будем знакомы!» — тянет пятерню плечистый парень из Омска и тут же принимается переодеваться, раскладывать вещи на полке напротив моей и вытирать босые ноги влажными салфетками. Актер театра, несколько лет назад он по работе перебрался в Петербург, где теперь на неопределенное время вынужденно оставил жену с ребенком, чтобы вернуться за младшим братом в родной город и вместе дать деру через границу — тот устроился на нижней полке под ним и уже листает местные вакансии повара. Опасливо поглядывая на бурную деятельность этих дюжих сибиряков, застенчивый субтильный москвич в свитере поверх рубашки укладывается головой к двери на нижней полке подо мной. Чтобы им не мешать, иду за чаем, потом забираюсь обратно к себе, и вдруг меня переклинивает, будто увидел призрака: с багажного  отделения на меня смотрит клетчатый чемодан омичей — один-в-один как был у маленького казаха с прошлого поезда. Вызнав у пацанов последние новости (роуминг ни к черту, интернета жоқ), долго ворочаюсь с книжкой и наконец засыпаю обратно.

Около пяти утра просыпаюсь снова — мои попутчики спят, старший из Омска негромко похрапывает. Покрутившись и так и эдак, сдаюсь и все-таки собираюсь выйти в туалет — бьюсь головой о непривычно низкий потолок в поисках одежды, которую как попало стянул перед сном и оставил рядом на полке, но никак не могу найти штаны. Что за черт — роюсь в одеяле, под подушкой, со вспышкой на телефоне заглядываю в рюкзак и вдруг обнаруживаю щель у стенки в ногах — о нет. Заглядываю вниз: мои штаны грязным комком лежат ровнехонько на подушке у головы ничего не подозревающего москвича. Спускаюсь и прикидываю, как быть: разбужу его — и в потемках бедняга спросонья вообще не поймет, что мне от него нужно, а попробую забрать их незаметно — так обязательно проснется сам и будет еще хуже. Пока стою там в нерешительности, он поворачивается на бок и, сквозь сон разлепив глаза, вопросительно смотрит на меня. «Чувак, извини, тут это…» — натягиваю штаны и побыстрее выхожу в коридор.

Светает, в животе урчит — мимо проводников, дремлющих на тюках белья в проходе, через полпоезда иду до вагона-ресторана, но он оказывается еще закрыт. Возвращаюсь, опять наливаю себе чай и с недоеденной половинкой капустного пирожка пристраиваюсь на корточках у входа в наше купе. Из туалета, позевывая, выходит москвич — извиняюсь, что разбудил, он машет рукой — ничего. Молча сидим вместе в проходе и завороженно глядим в окно: пейзаж больше не мелькает, мелькать нечему — в первых лучах солнца под чистым небом насколько хватает глаз гипнотически стелется соломенно-желтая голая степь, то чуть вздымаясь пологими холмами, то снова опускаясь — будто медленно дышит во сне спина неведомого грандиозного животного. «А я ведь никогда раньше вообще никуда не переезжал», — вдруг грустно произносит москвич.

 

***

В детстве мне часто снился один и тот же страшный сон: в нем меня преследовало непомерно громадное Нечто — такое большое, что и разглядеть его толком не представлялось возможным. Каждый раз оно поворачивалось ко мне другой стороной, принимало слегка отличный образ, и я не всегда сразу узнавал его — но в целом казалось скорее чем-то механистическим, чем живым в привычном понимании этого слова, и из всего виденного мной на тот момент более всего напоминало электрический счетчик, какие стоят обычно в деревнях. «Чего, опять счетчик приснился?» — спрашивали меня домашние с полуулыбкой, когда посреди ночи я вскакивал в постели в невыразимом ужасе. Этот счетчик, это Нечто, этот — «Молох чей разум идеальный механизм», «Молох чьи пальцы суть десять армий», «Молох что так рано ворвался в мою душу» — эта чудовищная, нечеловеческая махина бессловесно сообщала мне, что сделает со мной сейчас что-то неизъяснимое, что-то, чего я потом даже не вспомню, но после чего уже никогда не буду прежним. Я торговался, прятался, плакал, молил и убегал — но, совершенно не обращая никакого внимания на любые мои протесты, это Нечто тянулось за мной через ночной мрак всей своей непознаваемой равнодушной мощью.

Я просыпаюсь в моей залитой светом комнате в Алматы далеко заполдень. Ванек — мой здешний случайный напарник-музыкант, толковый пацан, даром что почти на полпоколения младше — возвращается с вылазки за утренней лепешкой и сыром, как всегда насвистывая что-то себе под нос. Он приехал на день позже меня, и, хотя раньше мы виделись от силы два-три раза, после моего железнодорожного катабасиса я был рад ему, как родному брату. Трое суток мы вместе кантовались по хостелам и отелям, и мотались с адреса на адрес в поисках постоянного жилья, с которым из-за стихийного наплыва таких же, как мы, вынужденных кочевников здесь случился натуральный коллапс:

Такси — ой, мы уже сдали, пока вы ехали — телефон — нет, мы не сдаем русским — телефон, такси, телефон — абонент временно недоступен — такси, телефоны садятся, кофе 3 в 1 в донерке, зарядка, собачий холод — такси — а, я думала вы семейная пара, парням не сдаем, извините — такси, телефон — не берут трубку, твою мать, мы же договаривались на просмотр — телефон — плата за три месяца и депозит — телефон — не, договора не составляем, давайте так — телефон садится — такси. Каждый вечер мы возвращались ни с чем в отель Jeppesen Residence — последний приют туристов поневоле, с легкой подачи Ванька транскрибированный в «Жёппсен Резиденс» («Снова ничего не нашли? Ладно, сделаем сегодня скидку, только одеяла закончились, вот один плед на двоих») — пока по чистой случайности не нашли эту пустую двушку на первом этаже недостроенного ЖК на самом отшибе города.

Ее окна выходят во двор, и, когда после завтрака Ванек, все еще насвистывая, уходит к себе, мне чудится, что детская площадка за ними вот-вот дернется, кружка на столе мелко зазвенит чайной ложкой и плацкарт моей комнаты, мерно покачиваясь, поползет дальше.

 

[1] Признан иноагентом Минюстом РФ.

[2] Признан иноагентом Минюстом РФ.

 
Антон Секисов. Приключения на границах

 

Древнегреческий бог Гермес — проводник мертвецов и покровитель мошенников, спутник тех, кто пересекает границы. Статуэтку с ним я купил в Эпидавре — во время автомобильного путешествия по материковой Греции. В сувенирной лавке продавались статуэтки всех олимпийских богов, но я схватил именно Гермеса — видимо, потому что в наличии оставалась последняя. Все полки были заставлены Зевсом, которого, никто не хотел брать. Почему-то именно статуэтка Гермеса стала одним из главных моих талисманов, и при переездах я первым делом вспоминаю про нее.

 

 

***

 

Решил бежать из России через культовый КПП Озинки. Сперва долетел из Москвы в Саратов, оттуда на такси до конца пробки. Прилетели в ночи вместе с товарищем, который предпочел скрыться за псевдонимом. Это благоразумно, ведь таков мой творческий метод — выставлять знакомых людей в непривлекательном свете. Так что я буду называть дорогого соратника Мистером Икс. С нами было еще двое попутчиков — Дима и Дима.

 

Около двух ночи мы оказались в конце гигантской пробки, выгрузили чемоданы и пошли в сторону КПП по обочине. План был таков: пройти 10–15 км вдоль пробки, состроить жалобные лица и начать стучаться в окна машин, стоящих поближе к границе, чтобы пустили в салон.

 

Я специально оделся поприличнее, но почти сразу утратил товарный вид: споткнулся о трос между машинами, упал и ударился башкой об асфальт. Вроде удар был несильный, но долго не получалось встать из-за тяжелого рюкзака, плюс еще кровь залила лицо, и я ничего не видел. Мимо шли люди с чемоданами и просто переступали через меня, никто не соизволил выйти на холод из теплой машинки: подумаешь, просто какой-то прохожий разбил башку и не может встать, корчится на обочине. Ладно, кое-как смог подняться и сам пошел вперед, втайне надеясь, что сейчас отключусь, и тогда не нужно будет лакействовать перед незнакомцами в пробке. Обидно, что испоганил кровью новую куртку «Шу», еще и на толстовку, и джинсы, и даже на кроссовки попало. Тут подоспел Мистер Икс и, увидев меня, издал необычный сдавленный звук. Видимо, от вида крови у него скрутило живот, и он уселся срать прямо на обочине. Вообще-то для этого можно было спуститься в овраг, но спуск слишком крутой, плюс темно, и Мистер Икс в своей благоразумной манере рассудил, что если он начнет спускаться, то упадет, разобьется и вдобавок наложит в штаны, а это поставит крест на всей авантюре.

 

Тут к нам подоспел один из попутчиков-Дим. Он помог мне остановить кровь — залил рану клеем БФ, посветил фонариком, чтобы я стер кровь с лица (истратил целую пачку влажных салфеток). И все это — под звуки опорожняемого кишечника. Закурив, наш попутчик Дима пробормотал что-то вроде: «****** в рот, какое небо красивое». Действительно, такого звездного неба никто из нас никогда не видал — только, пожалуй, по телевизору.

 

— Звездное небо над головой и нравственный закон внутри нас, — сообщил из своей позы орла Мистер Икс. — Ребят, а у вас не осталось влажных салфеток?

 

Тем временем мимо нас прошел Дима-номер-два, еще один попутчик из такси. Мы договорились, что будем держаться вместе, поможем друг другу преодолеть этот путь, но Дима-номер-два (усатый хмырь из Петербурга) посмотрел на нас, окровавленных, испачканных фекалиями, уже совершенно разбитых, и понял, что такие компаньоны будут ему только мешать, и, ни слова ни говоря, прошел мимо, сделав вид, будто никого не заметил.

 

Это было лишь начало пути, самый конец пробки: люди провели в диких условиях всего около получаса, а уже утратили человеческий облик — бросают слабых и раненых, переступают через тела. Что же творится ближе к началу? Человеческие жертвоприношения? Каннибализм? Мы подхватили чемоданы и рюкзаки и двинулись дальше.

 

***

 

Не хочется в деталях описывать, как я пересек сухопутную границу РФ с Казахстаном. Коротко говоря, купил место в пробке у курдской мафии (местные курды держат КПП Озинки) и много часов ждал в машине. Видел парочку драк. Попутчик Дима травил байки про службу в армии. Он рассказывал: «Как проходила служба? Ты просто стоишь и ждешь. Ждешь в казарме, ждешь в коридоре и столовой. Ждешь в помещении и на улице, ждешь в туалете, один и в компании, просто ждешь, пока кто-нибудь скажет ‘’Вольно’’, чтобы пойти в другое место, где ты снова будешь стоять, с руками по швам».

 

Водила, с которым мы пересекали границу, в итоге довез нас до Ташкента. Водилу звали Мурод — аферист с внешностью Рамзана Кадырова, который, как оказалось, живет рядом со мной в Петербурге (точнее, жил). Он сразу расположил к себе Мистера Икс следующим монологом:

 

«…Ну и тот парень в очереди мне говорит: “Да пошел ты, черножопый!” А я ему отвечаю: “Черножопый, да? А ты мою жопу видел? Думаешь, она черная? А давай сперва на твою посмотрим. Давай, брат, оба спустим штаны и посмотрим на наши жопы, сравним, у кого черней. Ну и что, что сейчас темно? Посветим фонариком на твою и мою жопу, соберем жюри”».

 

«А этот Мурод толковый мужик», — шепнул Мистер Икс.  

 

Мурод нас слегка напрягал в поездке, потому что гнал под двести, зачем-то все время выезжая на встречку, и при этом молился Аллаху, закрыв глаза. А еще если он видел, как я читаю, то говорил: «Брат, а я очень нервничаю, если начинаю читать. Я иногда даже нервничаю, когда кто-то другой читает. Я просто не понимаю этого, брат».

 

Вместо кинувшего нас попутчика Димы из Петербурга к нам подсел таджик из Москвы Али. Если б не он, я бы совсем раскис: Али много улыбался, показывал фотки жены, детей, родственников. Еще мы с ним обсуждали научные чудеса в Коране, религиозные практики, различные мистические вопросы: Али особенно интересовал феномен дежавю. Я пересказал ему теорию Уильяма Данна из книжки «Сновидения Набокова», согласно которой более позднее по времени событие находит отражение в более раннем сне. И чтобы это доказать, нужно вести дневник сновидений. Я вот даже какое-то время вел, но потом забил.

На каждой остановке Мурод и Али заказывали себе одно и то же средневековое блюдо: гору вареного мяса в кастрюле, без всего — наверное, даже без соли.

 

***

 

Границу России я пересек почти без проблем, а вот казахи слегка потрепали нервы. На въезде все было еще более или менее ок. Только таможенник — лет шестнадцати на вид — все никак не хотел меня пропускать, пока я не признался, откуда у меня на голове рана.

 

— Да я просто упал.

 

— Конечно, брат. Тут вся очередь просто упала.

 

Я повернулся назад и увидел, что у половины мужчин в очереди лицо в синяках, царапинах, гематомах.

 

Но в итоге все-таки пропустил. А вот на казахстанско-узбекской границе был кошмар. Казахстанские пограничники забрали паспорта, отвели нас, замученных россиян, в какой-то чулан и начали угрожать «отдать Путину». «Вы нам здесь ***** не нужны», — говорил амбал в форме цвета хаки. «Так мы на границе с Узбекистаном. Мы едем в Узбекистан», — отвечал парень с разбитым лицом. Амбал только качал головой: «Вы прямо сейчас вернетесь в Россию». Еще один пограничник просто кричал и размахивал руками. А потом откуда-то взялся тип в кожаной куртке и ударил Али. Тот упал. Пограничники какое-то время просто стояли и смотрели на избиение, а потом неохотно разняли. Позже выяснилось, что это был просто пьяный казах, который напал на Али, потому что тот таджик. И он захотел отыграться за какую-то обиду на всех таджиков. Нас и дальше держали в чулане и пугали Путиным, после чего амбал отвел в сторону Мистера Икс. Мистер Икс вскоре вернулся и упавшим голосом озвучил нам сумму, которая позволит перейти границу. Мы заплатили, но дальше возник еще один казахстанский пограничник в маске, которому тоже надо было заплатить. Я подумал, что если так пойдет дальше, то из узбекской таможни я выйду в одних трусах. «Благодарите Путина», — сказал какой-то левый чел в кожаной куртке, который был посредником между нами и пограничником в маске. А потом еще один казахстанский пограничник с глумливой улыбочкой снимал нас, россиян, на камеру и задавал вопрос: «Есть ли у вас претензии к казахстанской таможне?»

 

В общем, с божьей помощью избавились от этих кровососов — будь они прокляты — и оказались сразу в Ташкенте.

 

***

 

В Ташкенте было отлично. Может быть, даже слишком здорово. Прекрасная солнечная погода изо дня в день. Дождь в Узбекистане — что-то вроде конца света или другого библейского катаклизма. «Одна бабка у церкви сказала, что через три недели будут дожди. Надо бы подготовиться». Дождь тут случается раз или два в год. Люди сидят дома и молятся, чтобы его пережить.

 

Представлял себе Ташкент как усредненный восточный город из диснеевского «Алладина», но город оказался современным мегаполисом, во многом напоминающим Москву в пальмах. Несколько дней в Ташкенте провел в гостях у милой женщины — знакомой мамы Светланы Сергеевны, — которая кормила меня на убой и непрерывно перечисляла продукты из холодильника, чтобы опять распалить мой аппетит. От нее и узнал следующее поверье: «Позволять мыть посуду гостям — плохая примета». Гостя в Узбекистане надо кормить, поить, лелеять. «Если тебя попытаются тут побить, ограбить, — рассматривая мою физиономию, напутствовал местный житель Таир, — ты просто скажи: ребята, вы что, я же гость!»

 

И бандиты на это ответят: «Что же ты не сказал сразу! Тогда пойдем, брат, покушаем плов».

 

Попробовать плов здесь при этом достаточно трудно. В аутентичных кафе его готовят с утра — и сразу же начинают есть. До двух часов дня он обычно заканчивается, и мне, привыкшему поздно обедать, он так ни разу и не достался. Настоящий плов не хранят в холодильнике, им не запасаются: ведь это будет уже не плов, а каша — плов нужно есть сразу, а что не съедено — отправлять в мусорку.

 

***

 

В Ташкенте не удалось найти нормального недорого жилья и пришлось отправиться в Бухару. Если Ташкент обманул ожидания, то Бухара их в точности оправдала. Пустыня, жара, узкие улочки, пыльная древность, шестилетние дети за прилавками — пытаются обсчитать. Повсюду огромные магазины ковров — ковровые гипермаркеты. Ковры вешают посреди улицы вместо баннеров, режут ножницами на асфальте, продавцы лежат на коврах у дверей. Заходи, брат, у меня очень много ковров. Повсюду шатаются уклонисты: бледные и подавленные мужчины в шортах выше колен. Они ищут обменники, салоны связи, продуктовые магазины, но вокруг только ковры. Заходи, брат: тебе нужен ковер. У ковров здесь даже есть паспорта.

 

На вторую неделю в Узбекистане я что-то почувствовал: шел по улице и вдруг захотел прижаться к ковру, выставленному на продажу. Лечь, завернувшись в ковер. Ковер — это уют, покой, безопасность. Но в то же время и статус.

 

В Бухаре мне наконец удалось попробовать плов. В ближайшем к дому кафе под названием «The Plov» сидело несколько уклонистов и узбекский мужчина средних лет. Мужчина на полной громкости слушал ролик о пророчествах Путина. Текст ролика зачитывал робот: под тревожный и в то же время величественный музыкальный аккомпанемент робот рассказывал, как Путин все предсказал еще двадцать лет назад. «Путин — мудрейший правитель Земли», — сообщает робот из телефона, а его хозяин узбек клюет носом — этот ролик его, кажется, усыпил. В это время в кафе выключается свет, и мы, компания уклонистов, какое-то время слушаем голос робота в темноте. Он продолжает нахваливать Путина и его пророческий дар, а свет в кафе так и не включается.

 

***

Пришло время лететь из Узбекистана дальше, и приключения на границах продолжились. В аэропорту Бухары узбекские пограничники заинтересовались содержанием книги у меня в рюкзаке. Вышло так, что это был том имажиниста Шершеневича — мемуары и избранные стихи. Посадка на мой рейс заканчивалась через пятнадцать минут, а вокруг собрались пограничники: листали страницы, обнюхивали, о чем-то спорили.

 

— Расскажите про Шершеневича. Он вообще чем знаменит? — спрашивал тип в военной форме.

 

Я не большой знаток его творчества, но рассказал, как мог, про имажинизм и заодно немного про футуризм. Мой рассказ никого особо не убедил.

 

— Ну хорошо. А стихи его наизусть знаете?

 

Вообще-то не знаю, но помню начало стихотворения одного из соратников Шершеневича, Сергея Есенина, — «Сорокоуст». А помню я его потому, что там сходу читателю предлагается «пососать у мерина» и «всыпать в толстые задницы окровавленный веник зари».

 

И вот я представляю, как стою на бухарской таможне, перед военными и пограничниками, собираясь продекламировать:

 

Трубит, трубит погибельный рог!

Как же быть, как же быть теперь нам

На измызганных ляжках дорог?

 

Вы, любители песенных блох,

Не хотите ль пососать у мерина?

 

А мой самолет тем временем заходит на посадку и улетает.

 

Напоминает сюжет бредового сна, но все происходило на самом деле. К счастью, стоило мне открыть рот, как пограничник, вероятно, увидев в моих глазах намерение произнести словосочетание «пососать у мерина», поспешно все отдал, и я все-таки успел на рейс.

 

Из Бухары я летел в Тбилиси с пересадкой в Стамбуле. Думал, там уж пограничники со мной как следует отведут душу — так, что приключения в Казахстане покажутся сказкой. Но на границе с Грузией только получил в подарок бутылку вина. Оказалось, мой приезд совпал с местным национальным праздником. В Тбилиси пока что и остаюсь, хотя даже как-то мазохистски проникся путешествиями, вошел во вкус. Так, что не терпится броситься в новую авантюру со стариной Гермесом.

 
Татьяна Млынчик. Мальчики

 

Набор альпинистских карабинов 

Утром надо было бежать. Форму я укладываю на стул с вечера, чтобы, когда сонная буду собираться на стылую улицу, одежда лежала наготове: утепленные леггинсы, спортивный лифчик, рашгард, плотная кофта и кроссовки на пороге нивелируют соблазн вернуться в кровать. Сегодня к одежде я прибавила подарочный пакет, куда сунула три альпинистских карабина. Бегать по набережной Невы договорились с Артемом. 

Пару недель назад мы вместе были на Казбеке, и заметив, что у друга нет собственного железа, я решила компенсировать это подарком. Бегать сговорились в неспешном темпе, чтобы это не мешало болтать, как было там, в горах. В походе Артем увидел, что я часто останавливаюсь, встал передо мной и не давал разгоняться. 

— Пульс должен быть таким, чтоб ты могла спокойно говорить с другими, — советовал он через плечо. Он двигался передо мной плавно, осторожно перенося ноги через острые камни. Из его наушников доносилось чуть слышное оперное пение, похожее на комариный писк среди окружавших нас безмолвных ледяных глыб.

 

Перед сном я взяла телефон, чтобы поставить будильник, и прочитала: «Побегать не получится. Я в Финку. Нашел свои паспортные данные в списках». Списки тех, кто подлежит мобилизации, ходили по интернету со вчерашнего дня. Никто не знал, настоящие они или нет. Я села на кровати и крикнула:

— Артем в списках! 

Муж заглянул в комнату. 

— Уже на пути в Финку. 

Он ничего не ответил, уткнулся в телефон и скрылся на кухне. 

 

Утром я завязывала шнурки кроссовок, присев на стул, и один из карабинов больно ткнулся мне в ногу. Я взяла пакет и достала железки. Холод металла приятно облизал руку. В горах Артем много раз вставал впереди, чтобы помочь мне держать темп. Он наблюдал за моим состоянием и подходил, хотя с самого начала бежал среди первых. Я была благодарна за эту готовность разделить физическое бессилие. Сама бы я вряд ли сдюжила подобное альпинистское милосердие. Я убрала пакет во тьму шкафа. Когда во время пробежки остановилась отдышаться на пешеходном мосту через Фонтанку, прочитала новое сообщение: «Противно вот так убегать. Меня утешает только осознание, что я буду гораздо полезнее на работе. Вместо бега сегодня курю». 

Артем руководит проектной организацией, в которой работает больше ста человек. В университете прошел военную кафедру, но по-настоящему никогда не служил. Все речи о том, что забирать будут только опытных военных, оказались липой. 

На подступе к Египетскому мосту, я заметила, что сфинксы исчезли со своих постаментов. Обычно я трогаю того, что ближе всех к дому Капустина, за лапку. Теперь гранитный постамент замуровали фанерой. Плакат гласил: «Реставрация скульптур. Срок выполнения: декабрь 2022». Я ударила по фанерному коробу в месте, где обычно лежит лапка сфинкса. 

 

Боксерские пэды

Его пэды заняли полчемодана. Я втискивала свои платья по краям и между обтянутых кожей ручек. «Перчатки можешь оставить, но без пэдов я не могу проводить персоналки», — написал муж накануне. Он уехал почти месяц назад, сначала в Стамбул, а оттуда в Индонезию, на остров, где уже десять лет живет его мама. Выбирались в панике. Накануне исхода к нам домой завалились мои одноклассники, Миша и Гоша. Эти дни были наполнены перезвонами, шквалом сообщений в мессенджерах. 

Вы как? 

Уехали? 

Вы поедете? 

Что у него с военником? 

Вы куда думаете? 

Что будете делать? 

Что у мужа? Что у брата? 

А у твоих что? 

Окружающие будто хотели свериться. Казалось, собеседник прозванивает и прописывает всех людей из своей записной книжки, делает ресерч, считает, сколькие уехали, а сколькие остались, чтобы после принять собственное решение. Подобный диалог с Мишей прервался на мысли, что легче встретиться и обсудить все без телефонов. Мы как раз размышляли над тем, что мужу хорошо бы отправиться во Владикавказ, а оттуда в Грузию на машине. В Тбилиси живет и заправляет овощной фермой наш друг. 
«Приезжайте, — твердил он в голосовых сообщениях. — У меня целый дом в деревне для вас». Кроме него, звонил товарищ из Азербайджана. «Срочно покупайте билеты! В Баку можно попасть через Стамбул. Тут жилье, машина, офис, все, что вам может понадобиться. Отец передает, что наш дом открыт для русских друзей». 

Пока ждали Мишу и Гошу, я нарезала сыр и тихо ликовала. Еще вчера муж наотрез отказывался куда-либо собираться. Теперь он наблюдал, как друзья и знакомые один за другим оказываются по ту сторону границы. 

— Вчера говорил с Птичкиным, он никуда не собирался. Сегодня открываю инстаграм*, а он уже в Турции. — Муж пожал плечами. 

— Давай перестрахуемся, — упрашивала я. — Поедешь на неделю. Как будто в отпуск. Или на турнир. 

— Гоша говорит, его матери звонили с самого верха. Скорее всего, границы закроют в среду. — Он кругами ходил по комнате. — Но ты думала о том, что будет, если сюда придут? На город. А все мужики уехали! 

— Сюда никто не приходил. Идем мы. — Я оглядывала обстановку квартиры, мирно спящие в домашнем баре бутылки алкоголя, картину с набережной канала Грибоедова. Все эти фигурки, книжечки. Еще весной я была убеждена, что ни за что не покину Петербург. Воображала, как шатаюсь тут, меж разрушений, в дырявом пальто, обозреваю черную гладь воды в каналах, подобно герою «Крысолова» Грина, хирею и, возможно, погибаю вместе с этими камнями. Муж был того же мнения. Мы никогда не помышляли об эмиграции и тайно презирали тех, кто свалил, а потом в потугах доказать самим себе, что иного выбора у них не было, строил из себя политических беженцев. Но когда знакомым начали приходить повестки, когда возможность загреметь в окоп на чужой земле нависла над нашим домом, мысль о том, что единственно верным будет отправить мужа за границу, накрыла меня с головой. Я представляла себе его смешливые глаза в обрамлении военной каски и тянулась за сигаретой. 

 

Когда в прихожей я по очереди обнимала своих одноклассников, перед мысленным взором скользнуло воспоминание. Мы в первом классе, затаились за партами, а учительница сидит на стуле у доски, играет на аккордеоне и поет советские военные песни. По её щекам, размывая тушь, катятся слезы, я в оцепенении сжимаю руки над лакированным деревом стола и силюсь понять, что же сейчас происходит. Теперь парни стягивали кроссовки, кепки и мы, нервно перешучиваясь, усаживались за стол на кухне. Прошло почти тридцать лет, а о происходящем нам по-прежнему было мало что известно. 

— Я и не собирался никуда, — сказал Гоша. Он со второго класса был выпендрежником. Попал к нам в школу после того, как его семья бежала в Петербург от войны, разразившейся в Грузии в начале девяностых. — У меня паспорт в Испанском консульстве. Так что я без вариантов тут до понедельника. Он разливал по бокалам вино. 

— Я состою в чате «Верхний Ларс», — подал голос Миша. — Люди по несколько суток стоят в очереди.  

— А вдруг не успеем? — отозвался муж. Я обрадовалась, что он включился в разговор. — Может, легче полететь во Владикавказ и найти водилу там? 

Когда бутылка вина опустела, решение было принято: утром муж поедет в автосервис, проверит машину, ребята загрузятся в нее и двинут во Владикавказ. На следующий день, пока он был в автосервисе, стало понятно, что в Верхнем Ларсе коллапс. Люди писали, что стоять придется чуть ли не неделю. Некоторые продавали машины прямо в очереди за несколько сотен тысяч рублей. Я принялась искать авиабилеты. 

— Без брата не полечу, — заявил муж. На вечер у них был запланирован семейный совет. 

Я нашла билеты в Тбилиси за восемьдесят тысяч. 

— Давай возьмем, умоляю тебя. 

— Без брата не поеду, — уперся муж. — Пока мы не поговорим, не буду ничего решать. 

— Пока вы разговариваете, билеты исчезнут! — злилась я. 

Мне позвонила мама.  

— Что у вас с Шенгенскими визами? — спросила она. 

— Ага! — закричала я в ответ. — Теперь, когда всех начали забирать, мы должны уехать? А кто, ты думала, будет все это там осуществлять? 

— Профессиональные военные, — мамин голос дрожал. — Так что вы думаете делать? 

— Мы ничего не знаем, — я бросила трубку. 

Спустя пару часов выяснилось, что авиабилетов больше нет. Если они и появлялись на экране смартфона, найденные через агрегатор, то стоило кликнуть кнопку «Купить», как сайт переносился на страницу с сообщением о том, что авиакомпания не подтвердила наличие выбранных билетов. 

— Говорят, в Верхнем Ларсе многотысячная очередь. Даже если стартанем прямо сейчас, до утра среды нам не успеть. — Муж опустился на диван рядом со мной.  

Я написала знакомой, чей муж работает топ-менеджером главной авиакомпании. Она ответила: билетов нет и возможности помочь тоже. От подруги узнала, что чей-то муж поехал с баулом в Пулково, дежурил у касс и выбил какой-то отказной билет в Турцию. Тогда мы сели в машину и тоже поехали в Пулково.

Припарковались и зашли в здание аэропорта, шаря глазами по залу в поисках касс. Тут и там топтались пары полицейских, которые, казалось, с любопытством оглядывали всех прохожих. Свет был приглушен, статуи крылатых девушек смотрелись понурыми. Я видела тени на лице мужа, нервные движения его рук, и мне хотелось погладить его по голове. В очереди к кассе перед нами оказался сверстник в кожаной куртке. Он облокотился на стойку, слегка перегнулся через нее и спросил: 

— Девушка, хочу узнать о наличии билетов в Европу. 

— В страны Европы ничего на ближайшее время нет, — прозвучал ответ в аккомпанементе механических ударов по клавиатуре.  

— А в Эмираты или, допустим, в Стамбул? 

— Нет. 

— Хорошо, а в Таиланд? — Он был терпелив и говорил спокойно, словно пытался купить бутылку коньяка.  

— И туда нет. 

— Хорошо. — Он сполз со стойки и спрятал руки в кармане кожанки. — А хоть куда-нибудь за границу есть билеты? — Немного помолчал. — Куда угодно? 

Девушка поправила свой галстук и тихо произнесла:

— Молодой человек, садитесь в машину, езжайте и переходите сухопутную границу с Казахстаном. Отсюда в ближайшую неделю вы не улетите. 

Мы отошли от стойки, не дождавшись своей очереди. На наше место уже спешило несколько пар — все с растерянными лицами. Хотелось сказать им: билетов нет, мы только что сами слышали, но мы, не оглядываясь, спустились на первый этаж и купили еду в «Макдоналдсе». Аэропорт — единственное место, где он еще работает. Есть решили прямо на стоянке, и пока шагали к машине, мне пришло сообщение. 

«Существуют компании, которые сажают на чартеры в Турцию или Египет. Вот телефон. Только не пересылай это никому». Я позвонила по одному из номеров. 

— Есть места на ночной рейс в Стамбул. Вероятность посадки 90%. Вылет из Москвы в три часа. 

— Я готов, — сказал муж. — Но надо уговорить брата. 

Мы бросили недоеденную еду на заднее сидение и помчались домой. По дороге муж ругался с братом: тот не хотел тратить кучу денег. 

— Ты не понимаешь! — кричал муж. — Никаких вариантов через Белоруссию нет. Если границы закроют, будет не выбраться! — Его голос срывался. Наконец, его брат согласился. 

Эти принимаемые, отменяемые и принимаемые снова решения были настолько хрупкими, что я чувствовала: любое произнесенное неверное слово может мгновенно поменять расстановку сил, пошатнуть и без того хлипкое намерение мужа уехать, задавить его архетипическим нарративом «тыжемужик». 

Дома купили билеты в Москву. Чтобы успеть, надо было ехать обратно в аэропорт через полчаса. Муж кидал вещи в чемодан не складывая. Мы почти все время молчали. Коты оглядывали раскрытый на полу чемодан с недоверием. Я достала из сумки и вручила мужу конверт с евро, вынутый из семейной ячейки сегодня утром. 

— Возьми шорты — вдруг потом на остров? — предложила со слабой улыбкой. 

Он добавил в чемодан шорты и парочку маек. Застегнул его. 

— Стой, надень лучше куртку, там ведь тепло, — сказала я, увидев, как он натягивает шерстяное пальто. Присели на дорожку в прихожей. 

— Не хочу никуда ехать, — сказал он. 

Проводить его на такси спустилась вниз, во двор. Мы курили, сидя на скамейке, потом встали, обнялись. 

— Ну что ты. — Муж улыбнулся мне глазами, а потом развернулся и зашагал к выходу из двора. Колесики чемодана щелкали по брусчатке, я глядела на его удаляющуюся спину, а затем закрыла лицо ладонью. Прикурила еще одну. Дома в прихожей увидела нетронутую им картонку с картошкой фри и снова заплакала. Открыла холодильник, достала бутылку вина. Коты расселись на полу передо мной и глазели с любопытством. Еще сегодня утром, проснувшись в своей кровати, мы не подозревали, что ляжем спать в разных странах. Остаток ночи я пялилась в экран в ожидании сообщений. 

Приземлились в Москве. 

Сели в такси. 

Приехали в другой аэропорт. 

Успели. 

Нам выписывают билеты. 

Наконец прошли таможню. 

Ничего не спрашивали.

Сели в самолет! 

 

Когда прошло несколько недель, границы так и не закрыли и билеты вернулись к своей обычной стоимости, я смогла спланировать прилет на остров. Муж уже устроился на работу в местный клуб единоборств и тренировал персонально русских, которых и до войны было на острове полно. Он начал регулярно заниматься английским и влился в местное боксерское сообщество. 

— Как отреагировали ученики? — спросила я, когда мы уселись в такси в аэропорту острова. 

— По-разному. — Он протянул мне телефон. На экране был открыт пост в инстаграме* одной из его учениц. 

Она сетовала, что в клубе, который основал и построил мой муж, теперь не осталось парней. 

Она намекала, что все, кто уехал, трусы. 

Она спрашивала пустоту, кто будет защищать ее, других женщин, стариков и детей от врага. 

Я вела глазами по строкам, а щеки наливались кровью. Под постом был комментарий подписчицы: «А я своему сразу сказала: захочешь по ******, разводимся». Я бросила телефон на сидение, взяла мужа за руку и перевела разговор на его работу в местном клубе. Теперь я смогу помочь ему с переводом тренировок на английский. Если бы здесь или не здесь в любой момент моей жизни меня надо было бы защищать, мне не потребовалось бы даже подать голос, прежде чем я оказалась бы за плотным строем спин моих парней.

Мы завезли чемодан в кампус местного Политеха, где живет свекровь. Я достала пэды из чемодана. Он ловко надел их на руки и начал орудовать ими в воздухе. Его нос сгорел, он повторял английские фразы, снова и снова меня обнимал. 

Сейчас мы сядем на байк и поедем на Дримлэнд — один из местных серф-спотов. Там зайдем в воду, ляжем на доски и погребем за лайн-ап. Я буду смотреть, как он машет руками, волна отбрасывает его назад, он подныривает под нее, сверкая пятками и упрямо гребет: один шаг вперед и два назад. Шум воды не даст нам переговариваться, поэтому мы не станем обсуждать, что делать дальше и сколько еще нам тут быть. В мире, в котором все знают всё, мы с ним — вместе с зелеными волнами — ловим роскошь не знать, что будет с нами завтра. 


Соковыжималка

«Привези мне соковыжималку, тут столько яблок, я хоть сидр делать буду», — написал Миша. 
После отъезда мужа я приволоклась в офис с больной головой. Но оправдываться за поздний приход оказалось не перед кем. Я была единственной женщиной на своем этаже, и с удивлением обнаружила, что сегодня я на работе одна. В моем распоряжении оказались огромная переговорка, кулер, кофемашина. Я бродила среди столов и техники и видела следы последнего рабочего дня пятницы: кто-то оставил у компьютера картонку из-под еды; вот рубашка, криво закинутая на вешалку; стоптанная сменка под стулом. Уходя домой в пятницу вечером, коллеги вряд ли предполагали, что уже в понедельник будут выходить на работу через ноутбуки. Откуда? Этого толком никто не знал. Я не горела желанием обсуждать с кадровичкой, взяли они отпуск, перешли ли на удаленку, так же, как не хотела говорить с посторонними об отъезде мужа. Теперь, когда почти все, кто был мне дорог, оказались в безопасности, рефлексировать не было сил. 

Артем прислал мне два билета в Мариинку. Первый ряд, «Золото Рейна». Он взял билеты давно, а теперь они оказались бесхозными. Вечером я надела платье, накрасила губы и отправилась в театр. На соседнем кресле встретила товарища Никиту. Оказалось, он брал билеты вместе с Артемом. Мы обнялись, и я рассказала о мытарствах последних дней. 

— Ясно, — улыбнулся Никита. — А я вот решил, что пойду. Если позовут. 

Я глянула на него с изумлением. 

— Давай не будем, — произнес он, не дождавшись моей реплики. — У тебя одно мнение, а у меня другое. Не представляю, что почувствую, когда повестка будет у меня в руках, но пока мыслю так. 

Занавес пополз вверх, Гергиев приветствовал зрителей взмахами дирижерской палочки. Заиграла музыка, и началась первая картина оперы. Никита откинулся на спинку кресла. На нем был бархатный пиджак, и он слушал с закрытыми глазами. Какое-то время я смотрела на его подрагивающие ресницы, а затем перевела взгляд на сцену. 

 

Следующие дни я провела в информационной изоляции. Новостей не читала, попросила друзей прекратить присылать мне новые жуткие сообщения. Их можно было просматривать круглыми сутками. Кое-кто из окружающих упал в это, как в яму со скользкими краями и теперь был не в силах выбраться. Мое тело одолевали непонятное давление в груди и боли в желудке. 

— Ничего острого у вас нет, — сказала рыжеволосая врачиха. — Судя по всему, это неврастения…У вас муж где? 

Она прописала мне «Новопассит», и по вечерам я читала мемуары Феликса Юсупова, лежа на диване в компании котов. 

А потом Миша прислал фотку. 

На снимке белела прямоугольная бумажка повестки, прилепленная скотчем к входной двери квартиры. Вечером того же дня он с туристическим рюкзаком приехал к моему офису, мы сели в машину и отправились на дачу. По дороге я объясняла, как работают батареи, бойлер, какие задвижки надо открывать, прежде чем разжигать печь. Сколько он пробудет в деревне, мы не обсуждали. Планировать теперь можно было разве что на пару дней вперед. В деревенском магазине я купила ему кофейные капсулы. В доме показала модем, постельное белье, включила батареи, одну за другой обойдя пустые комнаты. Потом мы курили, сидя на скамейке и смотрели, как дождь поливает увешанные плодами яблони. Яблоки пупырчатым ковром покрыли землю под деревьями. Мы с мужем планировали собрать их, переработать в сидр и джемы, поставить перед воротами корзинку с табличкой «Угощайтесь, дорогие соседи». Через несколько дней Миша попросил соковыжималку. Я радовалась, что в нашем доме кто-то живет. 

После отъезда мужа — в пятницу, как обычно — приехала на дачу, бродила по дому и мазохистски тосковала, натыкаясь на его вещи. Вот небрежно закинутые на кресло шорты — он снял их в воскресенье, полагая, что в пятницу наденет вновь. Странно, что содрогание вызывают именно оставленные предметы, а не воспоминания, не наши разговоры по видеосвязи. 

Теперь Миша устроил в гостиной офис, он курит в саду, спускается на пирс к Оредежу с удочкой и топит печь. Когда мы с ним были детьми, как-то раз летом отправились на озера с большой компанией одноклассников. По пути обратно опоздали на электричку и прибежали ко мне домой с Балтийского вокзала уже за полночь. Мобильников не существовало, и родители, потеряв нас, здорово переполошились. Миша сидел на пуфике в прихожей и звонил своей маме. 

— Мне одиннадцать лет, и я несу ответственность за свои поступки, — говорил он в трубку и при этом кивал головой в панамке, словно мама могла его видеть. 

Также теперь он кивал моим речам про посудомойку и электрический щиток. Нам по тридцать пять лет, и я прячу его от мобилизации у себя на даче.  


Борщ

Когда я принялась искать билеты в Индонезию, выяснилось, что лететь предстоит с кучей пересадок. Трое коллег, которые в момент объявления мобилизации работали в эмиратском офисе, так и остались в Абу-Даби. Я решила разбить свой полет на две части и сделать двухдневную остановку в Арабских Эмиратах. 

«Молю. Привези мне хоккейную сумку. Я нашел команду, и они готовы взять меня поиграть, я два месяца не брал в руки клюшку», — написал Андрей. Другой коллега попросил взять какую-то одежду и зарядку от зубной щетки. Накануне моего отлета их жены одна за другой привозили вещи. 

Хоккейная сумка. 

Коньки. 

Спортивные часы. 

Международные права. 

Отглаженная рубашка. 

Наконец, детские рисунки. 

Разноцветные разводы, обведенные ладошки, подпись «Папочке от Насти». 

Интересно, что их жены сказали детям насчет того, где их папы? В командировке? Прячутся от призыва? Днем по Исаакиевской площади мимо меня прошла женщина, которая вела за руку маленькую девочку. 

— Вечером папа позвонит нам по видео, тогда все ему расскажешь, — говорила она девочке. 

Ага, понятно, где папа. Там же, где все. Мне хотелось думать, что уехали все, и совершенно не хотелось думать о том, что половина уехала вовсе не за границу, а в жерло войны, и теперь соседям по Рождествено, добрая часть которых занята сбором экипировки для мобилизованных, пригодились бы не яблоки из нашего сада, а мои вещички для горных походов — пенка, спальник и прочее. Я видела списки гуманитарной помощи для призывников. Моя же гуманитарная помощь — вот она: детские рисунки, вложенные в коньки, чтобы он мог порадоваться весточке от ребенка; пэды, чтобы он мог зарабатывать себе на жизнь на далеком острове в Индийском океане; зарядка для зубной щетки… В детстве мы питались историями о наших красивых и отважных, отлитых в бронзе бабушках и дедушках. Мем: «Папа, а что ты делал во время Третьей мировой? ******** на самокате в Грузию» — присылали мне по крайней мере трижды. Как будут выглядеть наши нарративы, как объяснят происходящее — пока мне было решительно непонятно. 

Навьюченная, как мул, я приехала в Пулково. Я изрядно нервничала, на регистрации нужно было предъявить гору ковидных документов, которые теперь казались смешной формальностью. Кроме того, меня слегка беспокоило восприятие моей национальности в международном пространстве. Я летела в Абу-Даби через Бахрейн, и на последнем рейсе в соседнем кресле оказался пожилой араб в белоснежном одеянии. На взлете у меня из кармана вывалился и упал на пол телефон. Заметив мою суету, сосед обратился ко мне на идеальном английском, осведомившись, что случилось, а услышав ответ, заверил меня, что телефон соскользнул в хвост и искать его теперь надо в самых последних рядах. Я отстегнулась и принялась шарить рукой под креслом. Сосед с доброжелательной улыбкой попросил поверить ему. После окончания взлета я прошла весь салон и, действительно, нашла телефон в хвосте. Мы с арабом смеялись над этим, как добрые друзья. В аэропорту Абу-Даби меня встретили коллеги, мы пошли к машине, и, когда я уже собиралась захлопнуть дверцу, меня окликнул сосед по креслу: он залезал в гигантский тонированный джип и помахал мне на прощанье. 

Ребята привезли меня к высотке, в которой снимали квартиру. На первом этаже хирургическим голубым светилась прачечная, которой заправляли азиаты. Когда мы вышли из лифта на пятнадцатом этаже, около квартиры рядом увидели на полу женщину в пестром индийском одеянии: вместе с дочкой они жгли свечи, благовония и раскладывали пучки оранжевых цветов прямо на коврике у двери. Я оказалась посреди Вавилона. Яркие картинки, английская и арабская речь начали заслонять мои переживания. В квартире я разобрала вещи, вручила коллегам посылки, мы болтали и пили джин. 

Они явно были поглощены работой, и происходящее в России мы почти не обсуждали. Лишь по обрывкам разговоров, которые они вели по телефону, я поняла, что они точно так же, как и я, не знают, сколько будет длится их пребывание здесь и не могут ничего планировать. 

На следующий день по дороге из офиса решали, что будем есть на ужин. 

— Слушай, а ты умеешь борщ? — спросил Андрей. 

Мы поехали в магазин, и я набрала ингредиенты: говядину на кости, помидоры, капусту, лук, морковку, сметану. В Вавилонском маркете нашлись даже свекла, черный хлеб и подобие укропа. Кухня съемной квартиры ничем не отличалась от кухни где-нибудь на Юго-Западе Петербурга. Только балкон был заделан не стеклопакетами, а бетонным арабским орнаментом с дырками, через которые можно было высунуть руку на улицу. В огромной чужой кастрюле я варила бульон, параллельно сделала поджарку, полила свеклу лимонным соком, порезала капусту и картошку. Соединила все и бонусом поджарила гренки. Трава, похожая на укроп, оказалась чем-то другим, и я не отважилась бросить ее в кастрюлю. Парни с аппетитом поглощали суп. Утром я застала их на кухне: они грели его себе на завтрак. 


Пресс-релиз

В инстаграме*  приятеля я вижу призыв: «Ребят, кто умеет писать пресс-релизы, отзовитесь!» Я живу на острове уже неделю. Пряные запахи, сырость, обилие зелени и успевшие стать родными за годы визитов на остров места, вкусы и виды пеленают меня в пушистый целебный саван. В нем у меня достаточно времени, чтобы помочь приятелю с пресс-релизом. Яша — оперный тенор, преподает в консерватории, выступает в театрах и собственном концертном проекте. Прошу прислать материалы на почту и обещаю отредактировать текст в понедельник. На том закрываю переписку. Брожу по колено в теплом океане, ем фрукты, наблюдаю, как муж тренирует местных боксеров, и пишу ему тексты тренировок на английском. Я езжу на байке, читаю последний роман Пелевина и пью австралийское вино. 

В понедельник, оказавшись в коворкинге, решаю начать рабочий день с пресс-релиза и открываю Яшино письмо. Принимаюсь читать и содрогаюсь. Концерт в Луганске. Благотворительный концерт в Луганске. Яша за свой счет поедет в Луганск и будет исполнять советские песни и оперные арии в местном доме культуры. Делаю глубокий вдох, заношу руки над клавиатурой и принимаюсь за работу. Добавляю заголовок, сокращаю текст, подбираю слова. Мне хочется напечатать, приписать туда слова «спорная территория», «война». Но это Яшин релиз, и от меня всего-то требуется помочь другу с текстом. В нем находится абзац о том, что музыка помогает людям проходить сквозь самые темные времена, о ее целительной силе и поддержке измученных душ. С начала войны я сама стала находить успокоение в просмотре концертных видеозаписей разных рок-музыкантов. Кидаю Яше готовый текст и добавляю пару советов о том, как уйти от политических вопросов. Ведь телерепортеры наверняка захотят узнать, какие мотивы пригнали красивого молодого музыканта из Петербурга в несчастный Донбасс. Яша отвечает голосовым сообщением с благодарностью и добавляет: он туда не про политику, он — про искусство и добро. Желаю ему беречь себя. 

 

Вечером отправляюсь бегать на океан. Вставляю наушники, включаю музыку и разгоняюсь. Мир поворачивается, мимо каруселью летят наползающие на песок, плохо отглаженные волны, плешивые псы, разноцветные фонарики кафешек и темные силуэты рыбаков. И хотя я бегу одна, все равно стараюсь держать такой темп, чтобы без проблем болтать с другими. С мальчиками, что меня окружают. 

 
Марина Козинаки. Родина-мачеха

 

Она мне говорит: «Иди в темный лес, в мороз и стужу, потом спустись в подземное царство к мертвецам, а после заляг на морском дне!»

 

А я ей говорю: «Чего? С какой это стати? Здесь мой дом. Эта квартира принадлежала еще моей маме. Мама копила нее сто тысяч лет, а когда дом достроили, заболела и почти не пожила здесь. Тут неподалеку ее могила с белым мраморным памятником и кустовыми розами. Здесь мой парк с осенью. Вон мой новый стол для художника — у него крышка поднимается и превращается в мольберт. И четыре ящика с художественными принадлежностями. Вон мои книги на полках, плед, который мы с мужем привезли из Франции. Никуда я не пойду!»

 

Она отвечает: «Ах, не пойдешь? Ну что ж, тогда не видать тебе дома никакого дома. Будешь подскакивать от каждого дверного звонка. И не выйдешь дома из дома: у подъезда будет поджидать тебя черный всадник. А выйдешь хоть слово против меня сказать, по Москве кататься будешь на автозаке».

 

Она не врет. В дверь звонят курьеры и друзья, которые еще пока никуда не уехали, но, если я забываю о том, что они должны прийти, я вздрагиваю и хватаюсь за телефон: там номер адвоката. Странно, что это все со мной, ведь я ничего не сделала. Я ничего такого не сделала, но на каждой станции метро люди в черных круглых шлемах поворачивают головы мне вслед: мачеха послала их шпионить. Она смотрит на меня со всех экранов, со всех билбордов в метро и натягивает на свою пластиковую голову огромный кокошник защитного цвета, а на нем горит огнем буква-молния из чужестранного алфавита. Меня тошнит.

Я говорю моему отцу: «Посмотри, что она делает со мной, папа!»

 

А он говорит: «Да чего ты придумываешь, да ничего она не сделает, да кто ты такая, чтобы ждал тебя у дверей черный всадник, да кому ты там нужна, дочь моя, вон твой дом, твой стол, твои книжки, твои кошки. Это все от безделья, от творчества твоего, от твоей инфантильности, от того, что ты детей не рожаешь».

 

И я отступаю, смотрю в его пустые глаза, потом бегу, не оборачиваясь, бросая через плечо то вышитое полотенце, то гребень новый дорогущий, который мне посоветовала стилистка. Ничего мне этого уже не надо.

 

Я просыпаюсь дома, а за окном на красной кирпичной стене медленно восходит огромная галка из георгиевских лент, человечки защитного цвета тянут за веревочки, расправляют края большого плаката, снизу им кивает моя соседка — учительница начальных классов.

 

Мачеха страшно улыбается и повторяет: «Иди в темный лес, в мороз и стужу, в подземное царство...» — и под окном пробегает первый всадник, белый как снег, как утро, как шея лебедя, как смерть. Я все понимаю.

 

И хоть бы знать, зачем идти. За чем. За подснежниками там, за хворостом или холодильными яблоками. Чего такого собрать, чтобы откупиться от нее, чтобы она оставила меня в покое и убрала свои загребущие руки хотя бы от моего дома? Но под окном пробегает второй всадник — голубой. Как берет вэдэвэшника и как небо над парком в марте. Мачеха смотрит гаденько — мол, иди, иди давай, вали отсюда.

 

И я говорю своему мужу: «Посмотри, что она делает со мной! Давай действовать! Давай объединимся и вырвемся. Мы же на дачу накопить не сможем: она все отнимет. А если что со здоровьем? Операция там, травма? У нас ничего нет: она все сжирает, все утягивает. Помоги мне!» А муж мой говорит: «Да, я все вижу, все понимаю, но не могу, костры горят высокие, ножи точат булатные. Я ничем не могу тебе помочь». Муж мой — в колдовском сне. Глаза у него живые и ясные, но тело обездвижено. Не буди, не буди меня, я буду спать в болотной воде, ложись и ты рядышком.

 

Нет, не лягу!

 

Людей в черных круглых шлемах становится все больше. Я держу лист бумаги А4 с черными буквами заклинания: в одном слове три буквы, в другом — пять. Люди в шлемах подходят ко мне, просят убрать, проверяют мои документы. Мимо проезжает подслеповатый автозак. А за ним скачет третий всадник — красный. Как кровь человека, которого в тридцати метрах от меня люди в черных шлемах уронили и ударили по голове черной дубинкой. Я бросаю через плечо последнее волшебное что-то, что еще завалялось в кармане, и сбегаю.

 

Возвращаюсь домой и покупаю билет. Выбираю между темным лесом, стужей и морским дном. Но не потому, что мачеха меня гонит, а потому что я боюсь уснуть колдовским сном, боюсь, что глаза мои погаснут и превратятся в ледышки. Она хочет избавиться от меня, надеясь, что рыбий царь умертвит меня на заморском дне. Но я листаю сайт “Скайсканер”, листаю сайт “Авиасейлс” и еще неизвестные сайты с чартерными перевозками и чувствую, что могу спастись и что старуха на границе темного леса и царь морской не такие уж плохие ребята по сравнению с ней. И наконец оплачиваю билет — в царство мертвых. Говорят, там на деревьях растут гранаты. Их шкурки лопаются от сока, и сквозь трещинку видно алое полчище сладких зерен.

 

Застегиваю чемодан, в котором три пары сапог железных, одни скороходы, клубок, деньги на железные хлеба — и еще бархатное платье, свитер и пиджак.

 

Снег.

 

Аэропорт.

 

Повсюду ее всадники: белые, голубые, красные.

 

Я не смотрю по сторонам. Иду и не оглядываюсь.

 

Объявляют посадку.

 
Ольга Птицева. Травма покинутого

 

Моя терапевтка называет это «травмой покинутого». Она говорит:

 

— Оля, давай честно, на какую-то долю ты осталась в том маленьком зале вылета. Надо брать это во внимание.

 

— Вот же, — удивляюсь. — Почему травма покинутого, если улетала я?

 

— Тебе было девять. Ты не улетала, тебя увозили.

 

 

Было лето. Но лето на Крайнем Севере — жалкие плюс двенадцать и тьма мошкары. Зал вылета и правда был маленький. И весь аэропорт был маленький. И самолеты из него улетали маленькие. Но самой маленькой была я. Пахло мамиными духами — чуть горьковато и торжественно. Она прижимала меня к подолу своего плаща и легонько покачивалась. Укачивала меня, прячущую лицо в запахе и ткани.

 

Наверное, мама что-то говорила. Например:

 

— Слушайся бабулю.
 

Или:

 

— Будь умницей.
 

А может:

 

— Я обещаю, что прилечу к тебе через пару лет, но это неправда — я прилечу через двадцать. И ты ума не приложишь, как встроить меня в свою взрослую жизнь.

 

Ладно, это я драматизирую. Мама, конечно, прилетала на месяц раз в год, но каждое ее возвращение несло за собой обязательный отъезд. Скорое расставание. Неумолимое покидание.

 

 

— Ненавижу аэропорты, — говорю я на сессии. — Там постоянно ранишься.

 

— Но ведь люди не только улетают, но и прилетают. Встречаются. — Терапевтка подыскивает слова. —- Ты пробовала приезжать в аэропорт, чтобы встретить кого-то?
 

Вспоминаю. Странно, но нет. Прилетающие ко мне обычно пишут: «Забей, я приеду на такси, лучше закажи еды». Или что-то в этом духе. Ну как прилетающие?.. Прилетавшие когда-то. Но улетевшие теперь.

 

— Знаешь, — говорю терапевтке, — с приезжающими теперь напряженка.
 

Мы замолкаем. Свет из окна рассеянный и зыбкий. Я в нем тоже зыбкая, будто прозрачная. Голубые венки проступают через кожу, секутся тонкие кончики волос. От меня пахнет чужим шампунем, на мне чужая ночнушка и даже чужие носки. Чужие, но знакомые. Не мои, но мои.

 

 

Марина пахла так по утрам, когда я оставалась у нее ночевать и подлезала к теплому боку, чтобы поцеловать ее в родинку на плече. Марина спала в этой же ночнушке — голубой муслин и кружева. Марина надевала эти же носки — у нее часто мерзнут ноги. Я сижу на кухне Марины, откуда она уехала, забрав из сотни дорогих вещей всего парочку: свечку, маленькие духи, мое пальто, елочную игрушку в трогательной хрустящей бумажке — чтобы не побилась. Это дом Марины. Он весь — она. Ее картины, ее платья и парчовый пиджак, ее альбомы, светильники и бумажные домики, парящие под потолком.

Я любила дом Марины чуть ли не так же сильно, как саму Марину. Приезжала сюда, когда мир снаружи становился невыносимым, привозила бутылку вишневой настойки и пирог. Мы садились рядышком и начинали говорить. Мы ничего не знали тогда о невыносимости мира. Мы не знали, что та однажды сгустится до последней степени вязкости, и Марина не сможет больше дышать через нее. Даже в своем доме — светлом, теплом и радостном.

 

Я провожала Марину дважды. Первый раз — в самом начале. Мы обменялись пальто, и я оставила в кармане своего записочку: сбереги себя, родная. Мы не знали, как дышать от слез. Мы не понимали, как дальше жить. Мир рушился, мы рушились. Где-то раздавались взрывы от падающих бомб — мы не слышали их, но чувствовали кожей вибрацию, расходящуюся по нашим жизням, как круги по воде. Мы стояли посреди станции метро, мимо шагали люди, приходили и уходили поезда. Марина гладила меня по спине. Я надеялась, что все это закончится так быстро, что приглушенное осознание ужаса не успеет меня нагнать. Не закончилось. Нагнало. Марина уехала. Уехали другие. Я осталась. Жизнь, скрипя и осыпаясь, пошла дальше. Голосовые-голосовые-голосовые сразу и всем:

 

Как ты?

Как ты?

Расскажи, как ты?

Блин, как ты?

Как я? Держусь. Скучаю. Жду.

 

У Марины сначала был заснеженный Стамбул, потом набирающий жар Мармарис. У меня — Москва, Петербург, Тула, Сочи, Волгоград. За эти бесконечные месяцы войны мы виделись четыре раза — в разных точках, ее и моих. Хватались руками, сцеплялись пальцами. Моя, моя. С каждой новой разлукой боль укоренялась во мне. Я училась провожать своих, обнимать, говорить, не дрогнув: сбереги себя, мы еще увидимся. Родные губы в прощальном поцелуе становились чужими губами. Разные аэропорты, разные расставания. Одинаковые судорожные объятия. И только про Марину я знала точно: она себя сбережет, мы точно увидимся.

 

 

Во второй раз она уезжала уже иначе — больше вещей, тяжелее решения. Старый котик уходил на глазах: разъезжались лапы, слезились глаза, топорщилась кожа на холке.

— Не долетит, — говорила Марина и плакала так отчаянно, что начинали позвякивать колечки на пальцах.

— Нашла девочку. Она возьмет, но не сразу.

 

— Я поживу с ним. Ничего.

 

Так мы оказались одни. Старый котик, покинутая я. Он ходит кругами, забывает — а ел ли? Я хожу кругами, забываю — а существую ли?

 

— Сбереги себя, — прошу котика.

 

Он засыпает на коленях и сопит во сне. Глажу между лысеющими ушками. Плачу тихонько, чтобы не разбудить. В аэропорту Марина прижала меня к себе. Лицом к пальто. Пахло ее духами. Пахло дальней дорогой. И немного ароматизатором машины ее папы, который стоял у нас за спиной и чуть смущался от наших долгих объятий.

 

— Я прилечу, — шептала Марина. — Мы скоро снова будем рядом. Да?

 

Я кивала через слезы.

 

— Спасибо за котика. — Марина отстранилась и смотрела на меня сухими, отчаянными глазами. — Спасибо за тебя. Люблю.

 

— Люблю.

 

Возвращаясь домой — не к себе, к Марине, — я была готова к тому, что боль заполнит во мне все лакуны и пустоты, оставленные уехавшими. Не от меня, конечно. Но от меня. Я залезла в ночнушку Марины и в ее носки, я обняла ее котика, я заварила чай, который еще вчера мы пили вместе. Но боль не отступила.

 

— Почему мне так невыносимо? — спрашиваю терапевтку следующим утром, похожим на блеклый оладушек. — Марина уехала не от меня. Все они уехали не от меня. И мне уже не девять. Почему же так больно?

 

— Потеря — это всегда больно, горевать — всегда больно. — Она вздыхает. — Разлука — это больно…

 

— Война — это больно, — заканчиваю я.

 

— Нужно позволить этой боли быть. Но никакая травма нас не определяет. Даже та, которую невозможно излечить. В конце концов, физическая разделенность не означает разрыв близости…

 

Терапевтка отключается, свет из утреннего прозрачного становится тусклым дневным. Старый котик на моих коленях просыпается и трется лбом о мой подбородок. Я глажу его впалый бок и чувствую каждую косточку. Во мне столько любви и страха, столько нежности и тоски. Во мне есть силы провожать, но оставаться рядом. Я беру телефон и пишу Марине.

 

Я здесь. Я с тобой. Мы с котиком твои. А ты наша.

 
Сергей Лебеденко. Фатерланд

 

Кто-то смотался в прошлое и задавил не одну бабочку ©

 

Шут

 

Эмиграция — это…

Старая книга

Яркие стикеры

Книжный клуб

Привет из Еревана

Плачущая десятка

Грустная тройка, кринжовый флеш-рояль,

Тройка, семерка… семерка

Давайте я вам оставлю настолку

Нет, как-то нехорошо

Дорогие студенты, сегодня вы видите меня в последний раз. Запомните меня менее заспанным

Да, я беру с собой Эльсу

Давай мы ее в Краснодар заберем, а ты поедешь спокойно

Розовые подушечки пальцев, покрытых белым мехом. Будто черная клякса на лапе (это пигментное пятно, вам не о чем беспокоиться — лапа меньше ветеринарского пальца)

Успел — не успел

Авиасейлс — (не)дешевые авиабилеты

Покерфейс стюардессы

Наш рейс прибывает в столицу зимней Олимпиады

На выходе постер с Божьей Матерью

Матерь Божия, спаси землю русскую

Один процент мармеладок

Умерла Хилари Мантел

Кто?

Пальмы похожи на пауков

 

(Я пишу, а у студентов через два часа дедлайн. Студенты — плитка шоколада в окне зума, черные окошки (шоколад горький). Россия  — щедрая душа.)

 

Позвони, как пройдешь границу

Кидай кубик на удачу

Твой персонаж — журналист-фрилансер с писательскими амбициями, который выпустил одну книгу и публикуется в журнале «Прочтение». У тебя хорошо с инициативой, но мало очков в ловкости и здоровье. Надо было дописать персонажу квенту.

Кидай уже кубик.

Двенадцать.

Цель поездки?

Туризм.

Повезло, всего один вопрос.

Отвечает господин Друзь.

Три часа в очереди на самолет.

Толпа армянских ребят смотрит из иллюминатора и толкается, доставая телефоны

Знаешь, я читала книгу…

Они снимают Арарат.

Главный герой читал Карла Шмидта и «Благоволительниц»

 

 

Башня

 

Ребята, поприветствуйте молодых

Над головой жужжит дрон

МЯУ

Я подозреваю, у вас все-таки может быть СДВГ

Конечно, вы же видите, как я пишу

Я бы снял квартиру, а сколько?

Тысяча пятьсот

За что тысяча пятьсот?!

Вон там лавка с фруктами. Еще рядом есть супермаркет. И, э-э-э,

 

(Пишу в кафе, снизу доносится: «У МЕНЯ ЧУРЧХЕЛОЗАВИСИМОСТЬ». Этот заголовок лучше, чем мой. Потому что чурчхелу хочешь съесть ты/я/мы, а Фатерланд хочет съесть тебя.

Робин Бобин Барабек

Такой великий день, такой счастливый день. Я стоял на своем балконе и танцевал

Скушал Сорок Человек)

 

, и остановка вон там, маршрутки ходят пятьсот двадцать восьмая, семьсот девятая, шестьсот… забыл слово.

И Арарат еще, да?

Да, и вон Арарат, ну вы видите.

Пятьсот за Арарат и пятьсот за то, что мигрант?

Смущенно молчит.

 

Сергей Лебеденко, самый пафосный обозреватель «Прочтения»

Сергей Лебеденко, самый задерживающий тексты обозреватель «Прочтения» (Полина говорит, что это неправда)

 

Ереванские собаки носят цветочные корзины

Филип Дик — гений

Его зовут Филип Член?

Барев дзес!

Шноракалутюн.

Они говорят просто мерси, это необязательно было запоминать.

Но я зачем-то запомнил

Оля говорит: Хоровац.

Хоровац?

Хоровац.

Ты говоришь как настоящая армянка.

У экскурсовода веселая улыбка, грустные глаза и уставший вид.

Звук грома в отдалении

У нас фермеры отправляют эсэмэс, и зенитка для них развеивает тучи!

Это правда?

Молчит.

 

— хреновая была бы серия жвачек.

 

 

Восьмерка мечей

 

Начиная новую главу, постарайся справиться с…

Синдромом самозванца,

Синдромом эмигранта,

Синдромом дефицита внимания,

Синдромом «хорошего русского»,

Короче, не тащи в текст свои болячки.

 

We Georgians use Borjomi as medicine on all occasions.

 

***

Стамбульские кошки просыпаются раньше муэдзинов.

Эмиграция — это лицо Эрдогана на полках каждого книжного магазина.

Рифма незапланированная, как и эмиграция, которая в…

слепой собаке у входа в «Старбакс»,

продавце в салоне связи, который говорит на русском,

турке на лестнице, что одной рукой лузгает семечки, а другой бросает кошкам корм.

Билет на автобус покупаешь не ты, а контролер

Санузел такой маленький, что вода заливает пол.

Закрой за мной дверь, я ухожу.

 

***

Секисов: писатель проверяется тем, как он может описать небо

Что ж, черногорское небо желто-синего цвета, как…

Косички девочки, которой в «Макдаке» вместо картошки принесли наручники

Жирная синица в Ваке-парке

Флаг у фуникулера

Юлины тени на веках

Лист бумаги в руках протестующего у парламента

Новогодние украшения на двери

Заставка приложения доставки, приложения банка, приложения дейтинга, приложения для вызова такси, приложения для вызова приложений.

Ивовый лист на Черепашьем озере.

 

***

В Черногории зовут только на поминки. На доске объявлений — некрологи. Молодые люди, старые люди. Цветные фото, черно-белые фото. На свадьбы никто не зовет.

 

***

Свадебная церемония по дороге в католическую церковь. Несут огромный краповый флаг. За процессией наблюдает собака, высунув язык. Церковь проглатывает процессию и закрывает двери.

Ночью над Котором выстрелы. Разборки мафии? Нет, все еще гуляет свадьба.

В четыре утра у воды внизу орут кошки. У них тоже свадьба — без оружия.

 

***

To do list:

Проблематизировать собственную колониальность,

Проблематизировать капиталистическое потребление,

Проблематизировать пробки в Тивате,

Проблематизировать отношения с церковью,

Проблематизировать отношения с войной,

Проблема…

 

***

Mesara, polako, boravak, ribarnica, dobrdan, по утрам ревет осел, кричит петух, на террасе испражняется бродячая собака, на соседней улице дерутся коты, здесь у нас мусор не сортируют, а я тоже русская, деньги донесете потом, лайнеры три раза в день, будешь нашим свидетелем?

Как «извините» по-сербски?

Izvinite.

Я, наверное, первый иностранец, которого позвали в Черногории на свадьбу.

 

***

Ощущения утки, скукожившейся на острове, пока вокруг поток сносит воду в залив, а зимний дождь хлещет по пальмовым листьям.

 

***

Удивление двух жителей Мытищ, которые обнаружили в которском баре лавандовый раф.  

«Многие спрашивают», — пожимает плечами бариста. Он из Питера и продает свои картины на бирже NFT.  На задней стене бара — картина: корабль плывет по волнам, а над кораблем машут крыльями ангелы. Говорит, один питерский художник нарисовал в семидесятые.

 

***

В Заречье строят кольцевую дорогу под окнами жилого комплекса. Мещерский парк желто-оранжево-красный. Под каплями дождя мокнет пыль на лесных дорожках. В Переделкине мокнут писатели. Солнце садится в шесть, протестующих сажают круглосуточно.

 

***

В Черногории солнце садится в половину пятого. Оно садится не за горизонт, а за гору. Гора называется Врмац. Каждый день я не успеваю застать солнце и сквозь зубы говорю: чертов Врмац. Врмац молчит.

 

***

За друзьями приезжают на автозаках. Разряд А, группа 1. Как и моя. Офицеры запаса, которые никогда не носили погоны. Друзья не на работе, друзья — в Бишкеке. Автозак уезжает, грустно сплевывая дым.

 

***

Черногорская летающая тарелка похожа на юлу. Или на колокольчик. Делает зигзаги в небе и улетает.

 

***

Ночная запись в заметки: пока длится война, кошки остаются на крышах.

Понятия не имею, что это значит.

 

***

В Черногории счет приносят в начале трапезы, а не после.

Многим экспатам не нравится, но мне кажется это удобным.

Сразу рассчитались — и никаких нервов.

 

***

Черногорский боевик выглядит так:

«Я с тобой рассчитаюсь!»

И рассчитывается.

Наверно, поэтому черногорские боевики никто не смотрит.

 

 

***

Дом там — где книги.

30 килограммов книг — 30 килограммов дома.

Сдаю 30 килограммов в черногорскую почту — сдал дом, получается.

Дом уезжает в Грузию, я поеду позже.

Солнце закатывается за Врмац в:

15 часов

14 часов

13 часов

12 часов подряд — дождь.

 

***

Запись в дневнике:

 

Два кошмара

 

1. Рандомно появляется инопланетный вихрь. Что-то типа инопланетного вторжения, но через которое желающие могут пройти (?), чтобы оно закончилось. Вихрь появляется в рандомных местах, во сне места были знакомые — но, как всегда, в реальности их не существует. Вихрь проявляется по-разному: похищает животных, коверкает пространство-время, может перемещать в другое измерение. Суть кошмара в том, что в каждую экспедицию я отправляюсь со знакомыми людьми (со школы, универа, etc.) и кто-то потом не возвращается. При этом вихрь повторяется. За сон я закрыл где-то четыре вихря.

 

2. Продолжение. Власть отрицает появление вихрей и устраивает тотальные облавы на всех. По улице нельзя пройти спокойно, чтобы тебя не упекли в автозак. При этом агенты вихря проникают в реальность и пугают людей. Если правильно помню, с одним таким я сталкиваюсь в маршрутке и он грозится убить Эльсу. По городу ползут слухи о вихре, но все акции по закрытию вихря все еще подпольные и фактически незаконны. Если не закроешь вихрь, то тебя отправят в СИЗО, примерно так.

 

Еще там каким-то боком было про парад реконструкторов в Кремле, который почему-то стал Петропавловской крепостью. И там шел полк ЛГБТ-гусар в радужной униформе.

 

***

Были граждане России, стали гражданами часовых поясов. Proud citizens of CET. Поданные разорванного времени. Подруга подруги в Японии, психотерапевт в Алматы, друзья в Ереване, друзья в Тбилиси, друзья в Москве, знакомые в Ташкенте, близкие в Белграде, неблизкие далекие, студенты в Москве, Москва в Москве, Переделкино в Москве.

Я буду в Переделкино, но не знаю, будет ли у меня там интернет.

 

***

Поздравляем! В этом месяце вы прочитали:

Ноль книг.

Это на одну больше,

Чем в прошлом.

 

***

Потом приплывает плавучий книжный магазин.

Звучит, как плавучий дом,

Если бы только не,

Если бы только не…

«Иисус тебя спасет»

«Бог тебя любит»

«30 лучших рецептов 2016 года»

«Евангелие в раскрасках»

«Познай Иисуса»

«Мария: как она жила»

«Возвращение блудного сына»

Плавучий книжный — как плавучий дом.

Божий, наверное, но не твой.

 

***

Яхта стоит на приколе,

Русский владелец умер,

А яхта под черными парусами осталась одна.

Самые большие паруса

Самой экологичной яхты в мире.

Такой вот прикол.

 

***

Кормить ораву котов

Перед воротами базы НАТО

Это патриотизм?

 

***

Фиксировать свист пролетающей над головой летучей мыши

Тоже, наверное, патриотизм

Если считать родиной книжный шкаф.

 

***

Горы напоминают о твоей смертности.

Потому что они будут, даже когда не будет

Тебя

Твоих детей

Твоих внуков

Их правнуков

И правнуков этих правнуков

Врмац все будет стоять и жрать черногорское солнце.

По-моему, это очень депрессивно.

Покоритель скалы у Каспара Фридриха всматривается в пропасть,

Но не догадывается, что пропасть всматривается в него:

Она его поглотит, и скала останется, а путешественник будет только на картине в музее.

И на магнитиках.

 

***

Ладно, это тоже неплохой вариант. 

 

***

Он говорит: я так давно не видел снега, что ради него готов в Москву вернуться.

Она говорит: будешь его лизать, пока не умрешь?

 

***

Она говорит: у нас тут кошка терлась, а два дня назад принесла котят

Рыжий котенок грызет кроссовок и играет со шнурками

Шнурки развязываются. Котенок грызет шнурки, прыгает и уходит. С забора орет его мать. Которская бухта ей ничего не отвечает.

 

***

В городе, где у домов нет номера, курьер находит тебя на ощупь.

Потом узнает тебя по походке

Потом вы вместе выпиваете

Потом ты доставляешь курьера до его дома

Теперь ты тоже курьер, получается.

 

***

Таксист возьмет с тебя меньше, если обратишься к нему по-сербски

Чуть больше — если по-черногорски.

 

***

Лицо серба, который просит денег за стоянку на бесплатной парковке и говорит:

«Я не обману тебя, брат, я тоже православный, вот клянусь» — и целует головку Христа на кресте.

Билет на остров, где старая церковь, — пять евро, за стоянку — двадцать.

Брат твой не сторож брату твоему

Так что заплатить — придется.

 

***

Из зума исчезают лица, и остаются одни

Черные

Квадраты

Творческая инсталляция

Пятьдесят человек — пятьдесят квадратов

Белые ходят первыми — и проигрывают

Можно ли еще сдать домашку?

Когда сдавать итоговую работу?

Я не понимаю, как писать диалоги((

За Врмац опять закатилось солнце

Я намотала пятнадцать тысяч шагов, пока поднималась туда и спускалась обратно

Нужно обязательно подняться на крепость

Да, нужно обязательно подняться на крепость. Там, где склон пологий, подниматься проще.

 

(Спойлер: нет, не проще)

 

***

Ракеты взрываются на детской площадке

Твои донаты улетают куда-то

Тем, кому холодно,

Чтобы им стало теплее.

Но ты-то под крышей

И на тебя ракеты не падают.

 

***

Кошка идет за тобой на скалу

Перепрыгивая между парапетами

Обходя фотографирующихся испанцев

И жалующихся шведов

И возбужденных русских

У церкви, там, где фонарь и все отдыхают после восхождения,

Кошка протягивает заднюю лапу и облизывает ее, растопырив пальцы.

 

***

Отец говорит ребенку:

Давай искать хлеб

Отцу 34, ребенку месяцев 10

Они оба исчезают

В фонарной тьме старого города

 

***

Смущение ведущего на Дне города, на котором все ждут свежую выпечку и никто не хочет слушать вокально-инструментальный ансамбль

«Дно города», — думает ведущий на своем сербском вычеркнуто черногорском вычеркнуто, короче, на своем языке с двумя алфавитами, пятью сердцами, семью головами и одной совестью.

 

***

Белый конь пасется на пустыре. Конь — ничейный. Хозяин сидел за наркоту в тюрьме и вышел. Но коня своего не забрал. В дождь, в жару, в холод конь бродит по пустырю белым призраком и жует траву.

— И никто его не продаст на аукционе?

— Нет.

— Почему?

— Полако.

У коня веселые глаза и пустой желудок. Коню нравится морковь, он облизывает твои пальцы шершавым сухим языком. Черная кошка лавирует между белых копыт и подъедает остатки моркови.

 

***

Дорогой С., в твоем эмигрантском тексте слишком много кошек. Давай уберем.

Дорогой внутренний редактор, это в других текстах кошек слишком мало.

 

***

Подкармливаю пару уличных котов. Один сардиново-полосатый, другой черно-белый. Сардиновый не любит говяжий «Феликс», черно-белый — рыбный.

 

Дорогой корм уличные коты не любят. Я их понимаю. Предложите фуагра человеку, который всю жизнь ел только «дошик», — и наблюдайте за реакцией.

 

***

Сардиновый кот исчез после шторма. На месте, где он лежал, теперь лежало дерево.

(Я проверил — под деревом его не было).

Почему-то мне хочется думать, что он просто убежал. И теперь живет в более безопасном месте. Где на голову не падают деревья.

Черно-белый его приятель

Сидит тут же, но

Ничего мне не говорит.

Кошки умываются, когда не хотят с тобой говорить.

Поэтому кошки умываются 24 часа в сутки.

Что делают кошки, когда не умываются?

По-разному. Эльса, например, скусывает заусенцы. 

 

***

Подкармливаю кошек на набережной. Черная кошка выбирается из кучи листьев, подходит к корму и аккуратно дотрагивается до него лапой, словно сомневаясь, что он там и правда есть. Кошка поднимает глаза. У кошки нет глаз.

 

***

Разрыв связи

Может быть не только физическим.

Но вайфай всегда можно восстановить,

А как восстановить

Персональную сонастройку?

Какого мне вызвать мастера,

Чтобы наладить контакт с тем,

Кто не любит верлибры?

Видимо, теперь, когда я сам пишу верлибром

И не понимаю, как это со мной произошло,

Как я докатился

До дурацких верлибров, —

Уже никакого.

 

***

Пакистанские туристы фотографируются на фоне крепости Котора. По крепости ходят муравьиные фигурки людей. В воде хвостом вверх плавает мертвая рыба. Другие рыбы водят вокруг нее хоровод.

Окей, гугл: как рыбы воспринимают смерть.

Окей, гугл: можно ли кормить кошку свежей рыбой.

 

***

Липкие, разваливающиеся в руках меню кафешек на набережной. Пароль от вайфая? «Титоград». Старое название столицы, новое название вайфая. Надписи кириллицей на стене дома. «Кириллица не мертва» и «1312». На сербском можно писать и латиницей, и кириллицей, а полицию не любит никто.

Тиватский «Арсенал» играет с «Црвена Звезда».

Кошка сидит мордой к витрине книжного магазина и облизывается.

 

***

Черногорская плесень после двух недель ливня эволюционирует до такой степени, что запускает ракеты в космос.

 

***

Котор комьюнити

Еще пять чатов

Эмигрантский телефон забит чатами

О том, как

Найти врача,

где купить секонд-хэнд,

как съездить на визаран,

Обналичить крипту,

Найти кинотеатр,

Травить муравьев,

Починить старый велосипед,

Создать ИП,

Получить ВНЖ,

Запустить НИИ,

Воскресить феникса,

Приручить псоглавца,

Прослушать разом сто подкастов,

Прочесть за день весь книжный бэклог,

Написать роман,

Сжечь второй том романа,

Запустить ракету

И на ней

Свалить с этой ебаной планеты.

 

***

Фоточки тоже красивые постят, в принципе.

Всегда одинаковые.

 

***

Живу все равно по московскому времени.

Москва минус два, Москва минус три,

Москва плюс один.

Москва тебя торопит, Москва тебя будит, или

Ты просыпаешься раньше Москвы и ждешь, пока она ворочается.

Оторваться от Москвы не выходит.

Хоть ты и гражданин CET, гражданин Гринвича,

Темпоральное резидентство все равно московское.

 

***

Сергей, здравствуйте, у нас вышла новинка…

Здравствуйте, Сергей, возможно, для Книгижарь вам будет интересно, что наш каталог пополнился новыми книгами…

Сергей, привет! Шлю верстку своего нового…

Пополнение в магазине: нам поступили…

Сереж, как там с рецензией, когда ждать?

Привет, можно смотреть правки!

Азбука вернулась в Лабиринт,

Новый том «Болотной твари», —

Ловишь сигнал и как будто чувствуешь запах книг,

Которые не полистаешь вживую.

 

***

Человек, который работал в Диснее;

Теоретический физик;

Ядерный физик, который подвернул ногу

И превратился в русалку —

Вот и все комьюнити.

 

***

А почему не написал об отце, например,

Как вы заезжали на Ловчен,

Искали путь к озеру,

Ели бургеры на набережной Тивата,

Как ты советовал ему кофе

А кофе отцу не понравился?

Ну, а что тут напишешь.

 

***

Как не напишешь о том, как американки

С шумом прыгали с пирса в холодную воду и смеялись.

И что тут написать? Да ничего.

 

***

Когда спускались с Ловчена, видел на фоне украинского флага надписи.

Замысел авторов был в том, чтобы на каждом повороте серпантина можно было прочесть продолжение.

Надпись была такая:

If you can cry

 if you can love

if you can fight

 if you can laugh

if you can dream

then you are alive

otherwise

not.

 

***

Искал черногорских монстров на Хэллоуин. Говорят, все монстры спрятаны в пещерах. И то — в основном, псоглавцы.

Горная страна, в которого ни одного дракона и вампира?

Сюда слишком поздно заехал эйр-би-эн-би

Чтобы узнать историю, нужно посетить пещеру.

Одного псоглавца разбудили. Допустим, было так.

Он вышел из воды, встряхнулся, напугал двух американок, сиганувших нагишом в воду на которском пляже, и посмотрел на билеты. Узнал, что опаздывает на поезд.

Псоглавец идет на автовокзал, кидает снежок собаке, собака хватает снежок и приносит ему его в зубах. Снежок тает во рту счастливой собаки. Псоглавец покупает билет на автобус и отдельный билет на то, чтобы покинуть автовокзал (да). Псоглавец едет в Подгорицу, поглядывая на часы. Его укачивает на серпантине. Облака лепятся к горе, словно змеи. Псоглавец смотрит на часы и опаздывает. Он подбегает к водителю и кричит, что опаздывает. Полако, полако, говорит водитель, поезд все равно опоздает.

Поезд опаздывает на полчаса. Псоглавец грустно принимает постриг и уходит в монастырь. С тех пор в монастырь водят туристов, а в сезон зарабатывают большие деньги на его платной парковке.

Полако. 

 

***

Судя по глазам местных,

Хэллоуин — это мы.

 

***

Оставляя чемодан и квартиру наедине с Эльсой,

Помни, что у всего есть предел

И кошачьему терпению тоже

И кошачьим переездам тоже

И кошачьим нервам тоже

И чистоте кровати тоже

И чистоте пола тоже

И чистоте занавесок тоже

Предела нет только кошачьей тревоге.

 

Тройка жезлов

 

За окном пробка. Окно — иллюминатор, пробка — на море. Очередь из сухогрузов, танкеров, траулеров, буксиров на закрытый Босфор.

 

***

На посадке все достают телефоны и пишут эсэмэс. Мужчина лет двадцати пяти, сидящий впереди, открывает тиндер и свайпает вправо быстрее, чем на экране появляются фотографии. Романтика.

 

***

Извините, мы не сдаем русским

Извините, мы не сдаем с животными

Извините, мы не сдаем русским, украинцам и беларусам

 

***

Сколько переездов выдержит кошка, прежде чем выпустит когти?

Сколько переездов выдержит человек, прежде чем поедет кукухой?

Сколько книг нужно человеку, чтобы он почувствовал себя дома?

Сколько дней нужно ждать, чтобы забрать с почты посылку из Черногории?

От скольких чатов нужно отписаться, чтобы окончательно осознать переезд?

Как перестать скроллить новости, чтобы спокойно почитать книгу?

 

***

В Заречье выпал снег.

В чайной, где писал книгу, наливают пунш. Пишут, что вкусный.

 

***

На Мтацминде зажигается башня

В Киеве гаснет свет

Со стадиона «Динамо» гремит «Бассиани»

Пьяные разговоры русских на балконе снизу

Трезвые разговоры индусов в лифте утром.

На Мтацминде зажигается башня, на Мцхете дегустируется вино, над Херсоном рвутся ракеты.

В Москве вручили премии

В Москве запретили стихи

И арестовали

Всех человек.

 

***

Цыганские дети, швыряющие под ноги петарды.

 

***

Цыганские дети, вырывающие у иранки сумку из рук.

 

***

Цыганские дети, играющие на айфоне в змейку

 

***

Дыхание девушки в инвалидном кресле на антивоенном протесте

Ветер шевелит

Ромашки в ее волосах.

 

***

Никакого праздника

Меня сначала закрыли

Потом шарик не дали

Везде холодно

Ничего нельзя

Со всеми, кто читал стихи, выгнали туда,

А вы все стоите, вот так глаза раскрыли

И смотрите.

 

***

Четыре собаки спят в отделении банка.

Четыре банкомата — четыре собаки.

Случай любит симметрию.

Уличным собакам снятся хорошие сны

О том, как люди перестают запускать громкие взрывающиеся штуки;

О том, что каждый день можно найти вкусную еду;

О том, что однажды получится переночевать не у банкомата

И, может быть, остаться у кого-то дома

Насовсем.

 
Андрей Верещагин. Все сорта «Даргетта»

 

Она немногим старше нас. Мы сидим за стойкой в «Бункере». Всё вокруг — пара приземистых столов, кожаный диван, бородатый бармен, полки с бухлом и холодильник — покрыто маслянистым лиловым светом. От него ладони становятся как будто жирными, поэтому я стараюсь ни к чему не прикасаться. Из колонки над ухом оглушительно воет SZA. Денис качает головой в такт и невпопад постукивает пальцами по бутылке. Второй, кажется, по счету. Сука ведь не сильно нас старше, — повторяет Денис. Какая сука? Эта, — Денис кивает в сторону колонки. А, да. Не сильно. И чего? Денис пожимает плечами. Просто. Она не сильно старше, богатая, а мы тут. Рукой, сжимающей бутылку, он описывает широкую дугу. Бармен протягивает стакан с водой, чтобы чокнуться. Мы чокаемся, и я допиваю пиво. Уже четвертое. Еще, пожалуйста, — говорю я. Какое, брат? Бармен открывает холодильник и выжидательно глядит на меня. «Бельгиан трипл». Все вкусы попробую. Правильно. Бармен снимает крышку кольцом-открывашкой и ставит пиво передо мной. Я делаю глоток и чувствую, как колючая горечь прокатывается по языку. Колонка ревет сиреной из вступления What’s up Danger. Как тебе «Спайдерверс», кстати? — спрашиваю у Дениса. Классный, да. Денис шарит в кино. Я держу это в голове на случай, если захочется устроить на публику высоколобый спор о Кроненберге или Marvel. Денис всегда подхватывает. Когда-то мы работали в одном издании, писали о фильмах и видеоиграх. Потом меня сократили, а Денис остался. Ты видел? — обращаюсь к Матвею, сидящему слева. Подмывает назвать этого щекастого пацана Мотей, но мы знакомы часа полтора. Он наверняка не оценит такого панибратства. Матвей отвечает: Мультик? Да. И как? Круто, лучше фильмов с этим, c Холландом. Ну не, — возражаю я. Денис усмехается. Обычные же комиксы для марвелодрочеров, — говорит Матвей. Sweet summer child, — тянет Денис. Обычные, да не совсем. — Я смачиваю горло пивом перед долгой речью. Смотри, «Человек-паук» — это не про всесильного бога, и не про детские травмы, и не про кучу бабла на счете, и даже не про то, что каждый из нас, *****, герой. Это про дружелюбного соседа — не про тебя. Похожего на тебя, с теми же проблемами, но не про тебя. Там, короче, про то, что в каждом сообществе есть такой герой, который, когда нужно, впишется в любой движняк, куда ты сам вписываться ссышь. Такая, знаешь, терапия трусости. Понимаешь? Он всегда рядом, всегда придет на помощь. Такая типа мама. Почти как у Луизы Буржуа, только не страшная. Денис смеется. Матвей говорит: И чего? А того, что первые два фильма с Холландом — дальше пошла какая-то фансервисная ***** с мультиверсом — первые два фильма с Холландом, ***, первые два фильма с Холландом сталкивают твоего дружелюбного соседа с дружелюбными соседями других людей. Ну то есть вот этот boy next door, — произношу глубоким голосом, подражая Вану Даркхолму, — противостоит простым работягам. Что Стервятник, что этот самый, как его, Магнето. Мистерио, — поправляет Денис. И этот тоже. Они, в общем, оба простые работяги, которых поломала система. Знаешь, типа простые работяги. Ты понял, короче. Рабочий класс. Один из-за корпораций остался без работы, другой тоже, но еще и профсоюз организовал. Человек-паук в этих фильмах — вроде решалы у Stark Industries. Ну или не решалы, а как это называется у бандосов? Которые за крутыми чуваками хвосты подчищают? Чистильщики, не? Коллекторы? Почему-то чистильщики на ум лезут. Они, кажись, — соглашается Денис. А и вот, короче, Человек-паук, твой дружелюбный сосед, такой простой и понятный, на самом деле разгоняет для бизнесовых воротил, устраняет там неугодных. Это как если бы тебя, не, слышь, чел, чел, меня, — поворачиваюсь к Денису, — слышь, чел, это как если бы меня Цыплухин, как если бы Цыплухин после моего увольнения ко мне киллера подослал, чтоб я лишнего не это самое. Мистер Верещагин? Издательский дом «Комитет» передает вам поклон, — говорит Денис хриплым голосом итальянского гангстера. Получается смешно, и я смеюсь. Поворачиваюсь к Матвею: Мы выяснили, что Человек-паук — гнида и пешка корпорации, но фильмы-то его положительным выставляют. Потому что а как же иначе, супергерой все-таки. Теперь цени приколдес: доминирующий западный дискурс — левый. Так? Так. Пролетарии еще Капитолий не штурмуют, конечно. Штурмуют вообще-то, — говорит Денис. Отстань, это не те пролетарии. Короче, я к тому, что пролетарии пока с войной на золотой миллиард не идут, но тут и там в больших конторах поднимает голову рабочее движение. Всякие забастовки, суды. Профсоюзы, опять же. Это доминирующий дискурс, и, даже когда корпорации активно своими действиями его не поддерживают, в пресс-релизах и прочих официальных заявлениях постоянно что-то типа «выражаем солидарность с теми-то и теми-то». Или еще эта тема с «мы наняли эксперта по этике, который будет следить, чтобы права рабочих не ущемлялись». А платить будем баребухами Бобби Котика, — продолжает Денис. Именно. Или желчными камнями Илона Маска. Или грязью с подошв Безоса. Или обрезками ногтей Мордашова. Или теми козявками, которые собираются в уголках глаз после сна. Хорош, я понял, — прерывает меня Матвей. Я к чему: Disney как раз такая компания, которая по факту платит ороговевшей кожей топ-менеджмента, а на бумаге — за все хорошее против всего плохого. И тут, следи за руками, она берет самого, наверное, народного героя Marvel и делает — *****! — фильм про то, как народный герой народ на болте вертел. В плане, тренд на критику корпораций силен. Лицемерный отчасти, да, но есть такая штука. Netflix постоянно что-то делает, Universal с Amazon еще. Но Disney, которой, ну рил, чего ей стоит посредством блокбастера вбросить свои пять копеек в доминирующий дискурс? Это же халявные баллы социального одобрения. Но нет. Как я там сказал? Народный герой народ на болте вертит. Disney выпускает кино, где твой добродушный сосед только прикидывается таковым, а сам ручкается с миллиардерами и проворачивает для них грязные делишки. Это, знаешь, в какой-то степени уникальный для мейнстрима случай: медиагигант прет против трендов. Я, *****, на сто процентов уверен, что и Боб Айгер, и Джон Уоттс прекрасно понимали, что делают. Если бы не паскудный посыл, то первые два фильма про Человека-паука можно было бы назвать даже смелыми. Но имеем, что имеем. Допиваю пиво и прошу у бармена еще одно. Какое? — спрашивает он. Какое я еще не пробовал? А я откуда знаю? — Девушка за стойкой поднимает брови. Cерое каре девушки за стойкой сжимает широкий ободок с янтарными прожилками. Девушка за стойкой смотрит на меня со злым нетерпением. Стаут? Не, со стаута я начал. Лучше бы и закончил, — бормочет она, копаясь в холодильнике. Мне не хватает уютного прищура бармена из «Бункера». Девушка за стойкой ставит передо мной бутылку «Априкот эля». Такое не пил, спасибо, — говорю я, осматриваясь. Стены из черного туфа, пористые, холодные. Прикладываю к одному из камней руку и мне передаются вибрации — сначала прерывистые, от Гэри Ньюмана, а за ними жлобские, от Криса Ри. Я почти не слышу самой музыки, ее подавляют приятный гул в ушах и речь гостей бара, разбившихся на плотные кучки, для сохранения тепла. Гостей много: кто-то теснится за крохотными столиками, кто-то жмется по углам и стенам. Наиболее трезвые толкаются у стойки. Там же замечаю Дениса  — он общается с двумя почти идентичными девицами. На их лицах — вежливые улыбки. Девицы одеты в зеленые мешковатые свитера, которые в здешнем освещении как будто переливаются. Подбираясь ближе, я различаю фрагменты их разговора. Денис втолковывает девицам, как здорово быть кинокритиком. Где Матвей? — спрашиваю я. Рядом одинокий лысый мужик напевает под нос: Он тебя не пожалеет не простит, твое сердце разобьется о гранит. После «Бункера» свалил, — отвечает Денис. Давно? После «Бункера». Окей, — говорю я и заказываю еще пива. Хватит, может? — спрашивает девушка за стойкой. Я еще не все попробовал. Давай-ка лучше это, — девушка за стойкой исчезает и тут же появляется снова с маленьким стаканом воды, в котором плавает рваный кусок лимона. Это че? Воды попей, — говорит девушка за стойкой. Попей говна, — машинально шепчу я. Чего? Ничего. Я залпом осушаю стакан. Кусок лимона задерживается в горле. Я думаю закашляться, чтобы вытолкнуть его наружу, но он проваливается в живот раньше, чем я успеваю набрать достаточно воздуха. Сходи-ка подыши, — советует девушка за стойкой. Как вас зовут? — спрашиваю я. Что? Как вас зовут? А то я ******** называть вас «девушка за стойкой». Таня, — равнодушно отвечает Таня и принимает заказ у другого посетителя. Вываливаюсь наружу. Вход в бар располагается в арке жилого дома. Вдоль стены тянется газовая труба. С нее, привязанные обрезками бечевки, свисают десятки пыльных бутылок от «Даргетта». Как будто Цинь Шихуанди казнил все свое войско разом. Под потолком замер карликовый стробоскоп. У двери в бар стоят мусорка и коротколапый меловой штендер с надписью «Собак не пускать». Частицу кто-то пытался стереть, но лишь размазал. Я закуриваю, наблюдая, как покачиваются на ветру стеклянные висельники. В арку заглядывает низкорослый дядька с ведром. Пару секунд он изучает меня, а потом выплескивает воду из ведра себе под ноги и уходит. Мокрый асфальт лоснится в фонарном свете. Я тушу сигарету о мусорку и собираюсь возвращаться внутрь, но замечаю долговязого мужика на выходе из арки. Он одет в длинное, едва ли не до земли, пальто и массивные, не по погоде сапоги. Вытянутую голову венчает ком свалявшихся волос. Я не могу разглядеть лица, сколько ни пытаюсь. Здрасьте, — говорю я. Привет, — отвечает мужик. Голос у него высокий и дрожащий. Сигареткой не угостишь? Вместо ответа вынимаю пачку из кармана и держу на вытянутой руке. Мужик подходит. У него выпуклые глаза и почти нет щек. Тонкие губы трясутся, как у старика при треморе, хотя на вид мужику лет сорок. В баре отдыхаешь? — спрашивает он, неловко выцепляя сигарету из пачки. Его пальцы длинные и узловатые. Ага. Мужик убирает сигарету за ухо. Сыграть не хочешь? — спрашивает он. Что? Сыграть не хочешь? В игру. Это какой-то эвфемизм? Нет, это игра. Так что за игра? Мужик шарит в кармане, не спуская с меня глаз. Сейчас, сейчас. Мужик сгибается, как складной нож, погружая ладонь все глубже в карман. Кажется, искомый предмет провалился за подкладку. Я вижу, как шевелятся его пальцы уже у самых подолов пальто. Дырка? — спрашиваю я, но мужик не отвечает. Извините, я, пожалуй, пойду, а то прохладно стало. Погоди, погоди, — говорит мужик и продолжает сосредоточенно рыться в недрах пальто. Он скручивается как белье, когда его отжимают. Может, в баре поиграем? Холодно, правда. Мужик замирает и говорит: Нашел. Потом он раскручивается обратно, выпрямляется и вытаскивает фломастер с белой этикеткой. Занюхнуть? — спрашиваю я. Что? Занюхнуть, ну, типа. Нет, ничего нюхать не надо. Это игра, — говорит мужик, снимая колпачок с фломастера. Мы что-нибудь напишем друг другу на лбах и будем угадывать. Типа, одно слово? Сколько хочешь. А угадывать в смысле угадывать, это без подсказок совсем? — спрашиваю я. С подсказками, конечно, — отвечает мужик и тянется к моему лбу. Погоди, какой-то сложный способ. Почему просто не загадать? Так честнее будет, — говорит он. Зафиксируем загаданное, чтобы не было обмана. Мужик что-то торопливо корябает у меня на лбу и передает мне фломастер. Я секунду медлю, раздумывая, что бы такого написать. Потом тянусь к его лбу и начинаю выводить первую букву. Фломбик, кажись, не пишет, — говорю я. Как не пишет? Только что писал же. Ну вот, не работает. Как так-то? Послюнявлю? — спрашиваю я. Валяй. Провожу пером по языку. Оно оставляет спиртовой след. Все равно не пашет. Возвращаю фломастер мужику. Давай это, в баре спросим, может, у кого есть? Давай, — соглашается мужик. Я вхожу в бар. Таня присоединилась к Денису и почти идентичным девицам. Они все хохочут и громко кричат. Спрашиваю у них: Ребят, у вас фломбика какого-нибудь нет? Кого? — спрашивает Таня. Фломастера. Таня вытаскивает из-под стойки синий маркер. Только такой. Сойдет, спасибо. Я хватаю маркер и оглядываюсь в поисках мужика. Его нигде не видно. Снова выхожу из бара — в арке мужика тоже нет. Я возвращаюсь внутрь и кладу маркер на стойку. Спасибо. Денис вопросительно смотрит на меня. Таня говорит: Ты чего? Забейте. Можно пива? Тебе точно норм? — спрашивает Денис. Может, воды? — спрашивает Таня. Почти идентичные девицы шепчутся между собой. Да точно норм, — говорю я. Я трезвый. Ну, типа, не совсем трезвый, но все понимаю. Точно? — еще раз спрашивает Денис и почти идентичные девицы принимаются ржать. Да точно, чувак. Я все понимаю, все это запомню. ***, не знаю, хочешь это, как ее, расписку тебе напишу? Хочу, — говорит Денис и вынимает из кармана чек. Вот тут. С датой чтоб, всем таким. Какое сегодня? Тринадцатое, — отвечает Таня. Уже тринадцатое, семь минут первого. Я беру маркер и крупно пишу: «00:07 13.11.2022 Я ВСЕ ПОМНЮ». Денис оценивающе разглядывает расписку. Нотариусы, прости, спят, — говорю я. Завтра заверим. Денис убирает расписку в карман. Но пивко-то мне сегодня нужно, — говорю я. Какое тебе? — спрашивает Таня раздраженно. Какое я еще не пробовал? Да я откуда знаю? «Пейл-эль» пил? Пока нет. Ну вот. Таня ставит передо мной пиво, а сама возвращается в компанию Дениса и почти идентичных девиц. Ополовиниваю бутылку одним резким глотком. Пониже кадыка неприятно дергает, как перед рвотой. Пока меня не было, одинокий лысый мужик, который пел про гранитный камушек в груди, обзавелся собеседником. Тот рассказывает, как автоматизировал процесс выявления брака на заводе по производству кормов для животных. Я слушаю о тонкостях машинного обучения, но ничего не понимаю. Денис с Таней и почти идентичными девицами, судя по их радостным возгласам, проводят время намного веселее. Подхожу к ним. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять. Рубашка! — кричат Таня и Денис одновременно. Класс! Твоя очередь, — говорит Таня Денису. Так, ну, на нем сидят. Готова? Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять. Денис делает короткую паузу, а после визжит вместе с Таней: Стул! Это что такое? — спрашиваю я. На нем сидят, — объясняет одна из почти идентичных девиц. Не, чем занимаетесь? Играем, — говорит Денис, прежде чем снова взяться за счет. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять. Школа! — теперь кричат и почти идентичные девицы. Вас как зовут? — спрашиваю их. Одна шамкает свое имя, другая говорит: Добавься в инсте*. Достаю телефон и под ее диктовку записываю ник в заметках. Добавлюсь утром, — говорю я. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, — считает Таня. Самокат! — кричат все, кроме меня. Я не могу уловить правила игры. Кажется, что их нет. Кажется, что Денис, Таня и почти идентичные девицы наладили ментальную связь и читают мысли друг друга. Никого вокруг эта чудесная способность не восхищает. Я молча наблюдаю, как они играют раунд за раундом. Раунд за раундом. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять. Зефир! Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять. Татуировка! Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять. Кладбище! Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять. Тихо звучат первые переборы из The End. Лодка! Вокал Джима Моррисона заползает той самой семимильной змеей в ушную раковину и сворачивается клубком: раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять — десять (Кольцо!) колец, вокруг которых, как вокруг жертвенного костра, устраивают нечестивую пляску обезумевшие от собственного непостоянства ударные, пока струнные меланхолично и со знанием дела, словно в сомнамбулическом трансе, раздувают огонь, а комбо-орган Vox Continental — «Конни» — милый-милый, почти игрушечный, такой вызывающе яркий, самонадеянный, чуждый из-за футуристического голоса и тексту, и партиям прочих инструментов, и песне в целом — да всей, по правде говоря, (Планета!) планете — жарится и сперва без страха, от уверенности в благоприятном исходе, мол, это же розыгрыш, повторяет, чисто ради соблюдения формальностей, «нет-нет-нет», а потом, когда пламя превращает хромированные недавно ножки в черные, как чугунная ограда, кривые отростки, слегка плавит и без того черные — клавесино-выпендрежно черные — основные (Кнопки!), нет, клавиши, украдкой касается белых — клавесино-выпендрежно белых — диезов, «Конни» вопит, что есть мочи, протяжно, плаксиво, ровно, по-прежнему чуждо и, в то же время, отчего-то близко, в общем, так, как если бы «эффект зловещей долины» распространялся на звук, потому что потенциально жалобные стенания органа, обращенные мольбой к зеркальным нейронам, вызывают не предполагаемое сострадание, а отвращение, которое истязатели, простые, понятные, одурманенные запахом паленых полупроводников, по видимому, испытывают вместе со мной и только-только входят во (Вкус!) вкус, устраивая нечто вроде фламенко: ударные издевательски замедляют свой танец, уступая роль неистового в экстазе шамана струнным, а те, несмотря даже на первобытное стремление, пусть не задобрить какое-то там божество, чтобы почва и женщины этого американского поля экспериментов были фертильны, потому что в The End божеств нет вовсе, как бы их ни искали, но продлить, в сущности, бесполезный жестокий ритуал, который ценен не смыслами или интенциями участников и не грубой на самом деле церемониальностью, лишенной всякого символизма, так интересного например, антропологам и культурным антропологам, а одними страданиями маленькой, укрытой киноварью коробчонки, этакого недо-спинета, чересчур выделяющегося — звуком, внешностью — на фоне остального коллектива, который так-то тяготеет к традиционному блюзу и чему-то неуловимо испанскому, уже с каким-никаким Исааком Альбенисом в орнаменте, хотя струнные пока, конечно, не вытягивают Spanish Caravan — до этого Робби Кигеру еще больше года, — короче, струнные, несмотря на охватившее их практически иррациональное буйство, не забывают поддерживать огонь агрессивными переливами, и вот с началом «Эдиповой» части, коряво пришитой к первой, конвенциональной, жар становится настолько невыносимым, что змея, раньше изредка вещавшая с другого плана реальности и точно не заинтересованная в аутодафе «Конни», как в оскорбительно незначительной возне, поднимает голову, обретая черты убийцы, проснувшегося до рассвета, а «Конни», чей корпус, как наряд Барбары Здунк, истлел, обнажив текстолитовую плату, покрытую пестрой пузырящейся жижей, бывшей когда-то транзисторами, добавляет своим стонам восточные — что ой как мимо — милизмы, в надежде, поразительно тупой, сойти за заклинателя змей и вынудить могущественное вокальное существо, заварившее всю эту кашу, а теперь совершающее метафизическое путешествие по коридору, через комнаты брата и сестры, к двери, за которой патрицид и инцест, повлиять на прихвостней и, разумеется, проваливается, во-первых, по причине отсутствия флейты, а во-вторых, по причине зияющей инаковости, которая тем отчетливее, чем сильнее «Конни» напрягает остатки пластика и металлокерамики, выдающие на последнем издыхании совсем уж неуместные рулады, злящие остальных как ничто другое до этого, заставляющее струнные ритмично, будто кузнечными — или, конкретнее, органными — мехами, раздувать огонь, пока змея отдается гиперкинезу и выплевывает из закрытой пасти «fuck, fuck, fuck» — прерывисто, резко, почти без гласной, с каждым разом истеричнее, громче, срываясь на нечленораздельные выкрики, уханья, междометия, которые звучат, даже когда мы едем. Куда мы едем? Во мраке зеркала заднего вида мерцают глаза водителя. В Мармашен, — отвечает он строго. Я сижу, зажатый между храпящими Денисом и Матвеем. На пассажирском впереди спит незнакомый мне парень. Его волосы торчат над спинкой кресла. Снаружи, на фоне темно-синего бархата ночного неба, чернеют угловатые, как мятая бумага, горные хребты. Мимо то и дело проплывают различимые остовы многоэтажек. Это от землетрясения? — спрашиваю я. Водитель усмехается: Нет, от жадности. Едем молча. Вдалеке замечаю редкие огни — жилые дома. Нас разделяет кладбище недостроенных высоток. Целые кварталы и отдельные здания, которые начали возводить в стороне от прочих. Какие-то почти закончены: не хватает только крыши, стекол в окнах, развешанных по балконным перилам вещей. Их собираются достраивать или там сносить, например? — спрашиваю я. Они и так потратили больше, чем хотели, — отвечает водитель. Я больше не вижу недостроенных домов. По обеим сторонам дороги щетинятся травами пашни. Они чуть поблескивают изморозью. Что тут выращивают? — спрашиваю я. Разное, — отвечает мужик. Озимые? Их тоже. Но еще другое — его пока не убрали. Пашни, смазанные быстрым движением машины, тянутся к горам. Почему не убрали? А почему должны? Холодно уже. В зеркале заднего вида опять мерцают глаза водителя. Тебе бы все снести да убрать, а? — говорит он. Ты что ли этот, как это называется, агроном? Возможно, не знаю, — отвечаю я. Я знаю! — Водитель стучит по рулю. Никакой не агроном. Мы опять едем молча мимо засеянных полей. Горные верхушки справа покрываются кармином. Ноябрь — время осенней пахоты. Так давно сложилось, агроном, — вдруг говорит водитель. Знаешь Тира? Тир? — переспрашиваю я. Тира! — рокочет водитель так, что парень рядом с ним дергается. Бога! Не знаю, — признаюсь я. Тир — это такой старый бог. А, Тир? Тира знаю, — перебиваю я. Думал, вы про какого-то Тира, ну, типа, с «а» на конце. Нет. Про Тира. Что ты знаешь про Тира? Нытик и тряпка, — вмешивается проснувшийся Денис. Бесил меня в «Рагнареке». В каком «Рагнареке»? — спрашивает водитель. Ну когда боги дерутся. Нагльфар там, Ёрмунганд, Вигрид. Вот это вот все, — говорю я. Водитель замолкает. Я смотрю, как солнце медленно обнимает горные хребты. Огромные валуны на них, которые видно даже отсюда, отбрасывают длинные контрастные тени. Нет, это не тот Тир, — говорит водитель несколько полей спустя. А вы про кого? Я про нашего. Наш Тир не нытик. Это был бог знаний, а еще осенней пахоты. А, так у вас тоже Тир есть, — наконец понимаю я. Водитель кивает: Он отвечал за письмо. И еще был Грох. Слышал про Гроха? Нет. Значит, тебя не посылали еще, — смеется водитель. Чего? Грох тоже писал, как Тир. Это такой черт, который писал на лбу человека его судьбу. Это фольклор все? — спрашиваю я. Что? Это мифы? Да, мифы. Автомобиль останавливается у извилистой пыльной тропы, которая спускается вниз от трассы. Навигатор оповещает о конце маршрута. Под нами погруженная в предрассветный полумрак долина блестит широкой речкой. Я вижу три храма, спрятанные за силуэтами кустов и деревьев. Приехали, — говорит водитель и трогает парня на пассажирском. Тот неохотно шевелится. Бужу Матвея тычком в плечо. Мы выходим из машины, нестройно поблагодарив водителя сонными голосами. Парень с переднего сиденья, не дожидаясь нас, начинает спуск по тропе. Спрашиваю Дениса, кто это вообще такой. ***, братан, — говорит Денис и спускается следом. Подтянув лямки рюкзака, Матвей идет за ними. Нагоняю его и говорю: Мотя, ты же вроде свалил после «Бункера». Ну да, — отвечает он. Но дальше сам знаешь. Спускаемся молча. Я хочу закурить, но не могу найти сигареты. Где-то вдалеке надрывно орет птица. Замечаю ватагу овец на той стороне реки. Мы пробираемся сквозь кусты и оказываемся перед разрушенной церковью. Передняя стена отсутствует полностью. От купола осталась только половина. Под ногами валяются обломки. Зачем мы здесь? — спрашиваю парней. Просто, — отвечает Денис. Мы смотрим на руины храма, все еще скудно освещенные. В темноте разрушенных сводов мерещатся фрески. Я подхожу поближе, чтобы разглядеть. Перешагиваю через куски крыши, бесформенные кучи туфа. Справа от того, что должно было алтарем, чернеет узкий проход. Чел, тут дверь какая-то, — говорю Денису. Че за дверь? Вот тут, давай чекнем. Я протискиваюсь сквозь узкий проход и оказываюсь в кромешной темноте. Расставляю руки, и мои ладони касаются стен. Монахи открыли сенсорную депривацию прежде Джона Лили. Достаю телефон и записываю эту фразу в заметки — прямо под ником девицы из бара. В спину впечатывается Денис. Очень тесно, — говорю я. И темно, — добавляет Денис. Наверное, какая-то келья? Но тут даже не ляжешь толком, — возражает Денис. Давай вылезать. Разворачиваюсь и вижу на стене тонкую полоску света. Разворачиваюсь снова. Крохотное окошко под потолком сочится рассветом. Он расползается по келье, но как бы неравномерно. Как бы чертит какой-то маршрут. Меня внезапно осеняет и я говорю Денису: Чел, что у меня на лбу написано? Чего? Что у меня на лбу написано, глянь, пожалуйста. Я не вижу выражения лица Дениса, но чувствую, что оно осуждающее. Да я не вижу же. Ну посвети фонариком. Денис вынимает телефон и слепит меня его фонариком. Я жмурюсь. Ну? — спрашиваю я. Пацаны, идите сюда! Быстрее! — кричит снаружи Матвей. Денис убирает телефон и бросается из кельи. Я торопливо иду за ним. Матвей и второй парень стоят метрах в десяти от храма. Перед ними — алая и искристая, как мишура, река, в которой отражаются близкие холмы с овцами и далекие, разбуженные уже горы. Кайф, — шепчет Матвей. Незнакомый пацан плюхается на задницу. Мы наблюдаем, как рассвет растекается по горам и сползает в долину. Так медленно, что кажется, будто он никогда не доберется до нас. Так что там на лбу? — тихо спрашиваю Дениса, не переставая следить за наступлением утра. Ничего, — так же тихо говорит Денис. В смысле, ничего или слово «ничего»? Ничего.

 
Марго Гритт. Мохо

 

Первый раз это случилось в крошечной пекарне напротив центрального вокзала. После ночи в автобусе со сломанным обогревателем пассажиры выползали в предрассветный туман, хлюпали носами, разминали затекшие ноги, путали спросонья одноцветные чемоданы. Ее красный — ей подсказали купить самый яркий — загремел колесиками по брусчатке в общем хоре. Она не переставала думать о чемодане всю дорогу: опасалась, что сонные пассажиры, которых ночью водитель высаживал на полутемных станциях, схватят не глядя первый попавшийся багаж. По правде говоря, ничего такого ценного в чемодане и не было. Почти все пространство занимал горнолыжный костюм дурацкого розового цвета. Нет, она ни разу в жизни не стояла на лыжах, и нет, она ни в коем случае не собиралась (боже упаси!), но нигде, кроме магазина спортивных товаров, она не нашла подходящей теплой одежды. Ее пугали зимой, непривычной, пробирающей до костей. Ее пугали зимой, как детей пугают ночными чудовищами. Ее отговаривали. Но Ли успокаивала по телефону, обещала сводить в торговый центр, купить термобелье и нарядный вязаный джемпер из шерсти мериноса.

 

В последние дни перед вылетом ей снилась белая земля. Она вспомнила, что первого нерожденного ребенка хотела назвать именем, которое на ее языке означало «снег». А ведь он в их «райском местечке», как писали в туристических проспектах, выпал всего однажды за последние двадцать лет, и об этом тогда говорили по новостным каналам во всем мире.

 

В горле першило, хотелось есть. Пекарня на вокзальной площади каким-то чудом оказалась открыта в такую рань. Выпотрошенный грузовичок с кренделем на боку только-только отъезжал от дверей, и от одного этого рисунка у нее свело желудок. Последний раз она перекусила во втором, нет, третьем по счету самолете вчера днем. Холодный и почему-то липкий сэндвич на вкус оказался как картон. Между самолетом и автобусом она могла купить чего-нибудь съестного, но не знала как. Искала глазами автоматы, с которыми не пришлось бы вступать в диалог — одно нажатие на кнопку, касание банковской картой, и пачка орешков шлепается на дно. Не нашла. Из разговорника ей запомнилась лишь одна фраза, совершенно бесполезная. На их языке она могла сказать только, как ее зовут.

 

А Ли звали не Ли, но она просила называть ее так, потому что здешним было не под силу выговорить ее настоящее имя. «Ты тоже называй меня так», — напоминала она матери. Настоящее имя Ли означало «королевский цветок», и если раньше она думала про лилию, теперь представляла колючую дикую розу, подернутую инеем. Ли не смогла встретить ее на вокзале, сказала, что на выходных ей нужно отоспаться. Еще Ли сказала, что ей нельзя поселиться с ними. Муж Ли работает из дома и не потерпит постороннего шума. Город переполнен, сказала Ли, потому что где-то снова идет война, но ей все-таки нашли комнату — не в центре, конечно, нет, — но хорошую, чистенькую комнату на первое время.

 

В пекарне чемоданы терлись боками, словно принюхивались друг к другу по-собачьи. Мелькали знакомые лица пассажиров ночного автобуса, которые мотыльками слетелись на желтые огни и запах хлеба. Самые удачливые из них успели облепить пару длинноногих столиков, и теперь прихлебывали кофе из бумажных стаканчиков. Покупатели стучали пальцами по стеклу, точно гоняли рыбок в аквариуме, показывая то на пышные булочки, присыпанные маком, то на раздувшиеся от начинки круассаны, произносили слова на незнакомом языке, которые тотчас же материализовывались в руках продавщицы. Та бережно заворачивала слова в хрустящую коричневую бумагу. Еще теплые, мягкие, они пахли так, что заспанные покупатели начинали шумно втягивать носом воздух, словно все разом решили попрактиковать пранаяму. Один старичок остановился, едва выйдя из пекарни, развернул бумагу, отломил подрумяненную корочку слова, припорошенную крупной солью, и тут же затолкал в рот.

 

Ее чемодан теснили со всех сторон, подталкивали к прилавку. Очередь приближалась, а она не знала, что следует говорить. От джетлага и запаха корицы кружилась голова, и это мешало сосредоточиться. Нацарапанные на ценниках буквы, вроде знакомые, но все-таки непонятные, то сливались в длиннющие слова, то вдруг рассыпа́лись, как бусины. Ладони сделались липкими и холодными, как тот самолетный сэндвич. Продавщица с вежливой улыбкой произнесла дежурную фразу. Видимо, поздоровалась или спросила, чего она желает. Ее рот беспомощно раскрылся, но она поняла, что не может выдавить ни звука. В горле что-то скребло, словно чьи-то острые коготки драли его изнутри. Вот тогда-то это и случилось первый раз. Она вдохнула, поперхнулась, закашлялась, и из ее рта вылетело крохотное перышко, а следом на прилавок вывалилась птица, черная, мокрая от слюней. Встрепенулась, взметнула крыльями. Прыгнула на полку с расставленными тарелками печенья и успела склевать шоколадную крошку прежде, чем продавщица начала шикать и махать на нее руками. Птица взлетела, уселась на изящную дугу светильника и оттуда нагло взглянула на продавщицу немигающим черным глазом.

 

Во второй раз это случилось, когда с ней заговорил попрошайка в метро. Горло сдавило, она снова закашлялась, и черные перья подхватил поток воздуха из открывшихся дверей вагона. Зажимая рот ладонью, она замотала головой: я не говорю, не говорю на вашем языке. Птица примостилась на желтом поручне, принялась чистить намокший хвост. Попрошайка всего лишь хотел, чтобы ему дали пустую бутылку из-под пива, стоявшую под сиденьем.

 

Птицы были совершенно невзрачными, с нелепыми пучками перышек цвета куркумы под крыльями и длинными изогнутыми клювами, которые исцарапали ей все нёбо. Она никогда прежде не видала таких, звала про себя просто «птицы».

 

Ли она ничего не рассказала. Ли стала ее голосом.

 

Когда Ли была маленькой и еще не носила имя Ли, она училась говорить на языке матери, а теперь говорила за нее: в ресторанчике с пестрыми бумажными фонариками под потолком, где мать наконец наелась за два дня пути, в мрачном секонд-хенде, в котором они выбирали ей ботинки на осень, в аптеке, куда они пошли за пастилками для горла, когда Ли заметила ее странный кашель. Ли ловко переплетала слова на разных языках, словно ткала в воздухе невидимое кружево из разноцветных нитей: черная нить местного, чужого для нее языка, белая — языка усредненного, всеобщего, на котором туристы спрашивали дорогу, и истонченная, почти рассохшаяся красная — детского, домашнего, когда обращалась к матери. Перед словами цвета жгучего перца она иногда делала короткую паузу, почти незаметную, словно на мгновение упускала нить и вновь подхватывала.

 

На каком языке будет говорить будущий ребенок Ли, гадала она. Поймет ли бабушку? Или будет только наблюдать за неказистыми птицами, которые выпархивают из ее жалкого рта, и смеяться над ней?

 

Ли говорила за нее и с хозяйкой квартиры. Комната, в которую ее поселили, походила на развалы блошиного рынка, упакованного в пятнадцать квадратных метров. К счастью, хозяйка оказалась неразговорчива и выходила из спальни лишь для того, чтобы приложить ухо к двери ванной и после сделать выговор, что вода текла слишком долго. «Вода» — хозяйка показывала жестами, как поворачивает кран, а потом шевелила пальцами, изображая струю, «долго» — хозяйка стучала по несуществующим часам на запястье и недовольно цокала языком.

 

К комнате прилагался балкончик. Пораженные артритом руки хозяйки сто лет не касались деревянных ящиков с потускневшей бегонией и побитыми морозом цикламенами. Из горшков тоскливо выглядывали засохшие шары гортензии. Продрогший гибискус напомнил ей о первом детском впечатлении: вспышки его красных цветов в волосах девушек, вокруг которых пчелами вьются пьяные моряки с иностранных судов. Ей повезло, ноябрь выдался по местным меркам теплым, и она выхаживала сад. Представляла, как однажды он разрастется в тропические джунгли и скроет от посторонних глаз ее постыдных птиц.

 

Про прежний дом она никогда раньше не думала слоганами из рекламных брошюр турагентств, не представляла его как вид на открытках, которые продаются в табачных лавках. «Райское местечко» никогда не казалось ей таковым, особенно после смерти мужа, после того, как ее покинула Ли. К слову «дом» она всегда мысленно добавляла «оставленный». Но когда она сама оставила его, память о доме сузилась до квадратика сувенирного магнита: песок, полосатый от длинных теней пальм, закатное солнце купается в океане. «Райское местечко» она теперь воображала таким, каким рисовали его загнанные клерки по ту сторону океана в мечтах о вечном лете и сладком соке папайи, стекающем по подбородку.

 

Ли записала ее на языковые курсы, но она представляла, как черные птицы заполонят класс, расшумятся, и все будут глумиться над ней, будто она снова в начальной школе. Вместо занятий она шла на кладбище через дорогу от дома, туда, где никто с ней не заговаривал, ни живые, ни мертвые, и только палые листья хрустели под ногами, словно она ступала по рассыпанным хлопьям для завтрака. На кладбище случайные слезы казались со стороны вполне объяснимыми. Можно ведь притвориться, что кого-то потеряла. Она и правда искала — нет, не просто кого-то, своих. Вчитывалась в витиеватые надписи на могилах, высматривала знакомые имена. Не куцые вроде «Ли» или «Джи», а полные, что значили «лунный свет» или «возлюбленная». Кладбище было единственным местом, где чужестранцы заставляли других выговаривать свое настоящее имя.

 

На могилах живые возделывали миниатюрные сады. Рядом с каменными колодцами, наполненными дождевой водой, гроздьями висели пузатые лейки со вздернутыми носиками, которые сдавались в аренду за монетку. Ей тоже хотелось такую вместо простой пластиковой бутылки, из которой она поливала балконные цветы. В витрине цветочного магазина она заприметила смешную лейку в виде тукана, она выучила слово, она повторяла слово про себя снова и снова, но едва подходила к дверям, как в горле першило, язык знакомо покалывало, и она чувствовала острые коготки, царапающие гортань.

 

Внутрь ее загнал первый снег. Земля стала белой, как в ее тревожных снах. В цветочном магазине было жарко и влажно, переливались только что сбрызнутые водой листья декоративных пальм, запах какого-то местного цветка напоминал аромат ее любимой туберозы, которую вплетают в свадебные гирлянды. Кроме нее здесь грелся мужчина в слишком легком для зимы пальто и делал вид, что выбирает горшочек с пуансеттией, чьи красные листья к Рождеству заняли все прилавки. Молодая цветочница обратилась к ней скорее от скуки, но Ли не было рядом, чтобы протянуть между словами упругую черную нить. Привыкшая только молча кивать и улыбаться, она все-таки решила попытаться еще раз, но подавилась выученным наизусть словом «лейка», и из ее горла вместе с кашлем снова выпорхнула одинокая птица. Черное перышко кружилось в воздухе, пока не застряло в волосах цветочницы. Птица скрылась в зарослях под искусственным светом оранжевых ламп, напоминавших закатное солнце, и запела.

 

Ее голос напоминал перезвон хрустальных бокалов, на которых играл музыкант в подземном переходе, развлекая зевак. Птица пела впервые.

 

Покупатель с пуансеттией в руках обернулся. Он сразу узнал этот голос.

 

Птица выводила незамысловатую мелодию и замолкала, словно ждала ответа. Не верилось, что он слышит ее песню здесь, в городе, в цветочном магазине, после стольких лет. В детстве отец ставил ему пластинку с записью голоса давно вымершей птицы. Песня обрывалась на полузвуке в надежде на отклик сородича. Птица не знала, что она последняя. Он переслушивал запись много раз, он так увлекся орнитологией, что даже прилетал на далекие тропические острова, втайне надеясь, что ученые ошиблись и ему удастся отыскать исчезнувший вид. Он выучил местный язык и расспрашивал жителей прибрежных деревень, не встречали ли они черных птиц с пучками желтых перьев под крыльями, из-за которых их вылавливали тысячами, чтобы изготовить дорогие накидки на продажу туристам. Его называли чудаком, когда он в наушниках и с микрофоном-удочкой выбирался из бунгало в сумерках, чтобы записать птичьи голоса. Все было напрасно. Но вот спустя годы, по другую сторону океана, он увидел ее, живую. Воскресшую. Маленькая черноволосая женщина в розовом горнолыжном костюме, изо рта которой она вырвалась, слушала птицу так, словно та пела о ней.

 

Он обратился к женщине на ее языке, немного подзабытом, и сказал: «Я знаю ее», имея в виду название птицы, но перепутал местоимения, и вышло так, что она услышала: «Я знаю тебя».

 

 

Обложка: Арина Ерешко

Фотографии для обложки предоставлены авторами

 
Дата публикации:
Категория: Опыты
Теги: Антон Секисов  Татьяна Млынчик  Сергей Лебеденко  Ольга Птицева  Артем Сошников  Марго Гритт  Андрей Верещагин  Александр Никитин  Марина Козинаки 
Подборки:
1
0
41110
Закрытый клуб «Прочтения»
Комментарии доступны только авторизованным пользователям,
войдите или зарегистрируйтесь
Книжная терапия: какие тексты поддерживали нас в 2022 году
Мы начинаем подводить книжные итоги этого непростого года. В начале весны многим из нас казалось, что все, чем мы занимались долгое время, как будто перестало иметь смысл, как будто было зря. Кажется, за год нам (почти) удалось преодолеть это ощущение, и важно, что не последнюю роль в этом сыграли книги. В первом итоговом материале мы попросили наших друзей и коллег-книжников поделиться тем, какие тексты поддерживали их на протяжении последних двенадцати месяцев.
То не бес попутал, а человек натворил
«Дибок», «Чувак», «Я убил свою соседку», «Не жертва» — четыре небольшие истории, составляющие книгу о насилии, злобе и преступлениях, которыми переполнены криминальные новости. Персонажи отгораживаются от окружающих, снимают с себя всякую ответственность, агрессируют на близких — и вот происходит разрушительное замыкание, лопаются предохранители адекватности, гаснет свет.
Cанжар Воробьёв. Душа действительно проста
«В декабре только сосны черны», «в декабре только стаи стрекоз и нужны» — так пишет Санжар Воробьёв. Последние поэтические «Опыты» этого года — на сайте «Прочтения».
Кукольная полночь: шарниры уснули
«Lakinsk Project», как мне представляется, есть опыт скрещивания, лабораторный свет, высвободившийся из закромов эксперимента. История, которой свободно дышится и монологически, и масскультово, и отнабокова, и постбеккетно, может примерять любые платья – Фриш не соврал – и удивлять своей едва ли не полной беспризорностью.
Мохамед Мбугар Сарр. В тайниках памяти
Мохамед Мбугар Сарр — французский писатель сенегальского происхождения. Его романы посвящены актуальным социальным проблемам и затрагивают вопросы джихадизма, жизни мигрантов, гомосексуальности. Последняя вышедшая книга — «В тайниках памяти» — была удостоена Гонкуровской премии. Главный герой — начинающий сенегальский писатель Диеган Файе — обнаруживает роман «Лабиринт бесчеловечности» француза Т. Ш. Элимана, исчезнувшего сразу после выхода книги. Что же случилось с парижским автором? Этот вопрос не отпускает Файе и заставляет возвращаться к загадке исчезновения Элимана снова и снова.