Кукольная полночь: шарниры уснули

• Дмитрий Гаричев. Lakinsk Project. — М.: Новое литературное обозрение, 2023. — 200 с.

Регистр письма, культивируемый Дмитрием Гаричевым, в русской литературе если и наблюдается, то опосредованно: это не проза, не поэзия, а нечто третье, синкретически блуждающее. Говоря о «Мальчиках», «Сказках для мёртвых детей», велика опасность затонуть в измышлениях, несвойственных купле-продаже современности; но говорить, несмотря на риск, всё же приходится.

«Lakinsk Project», как мне представляется, есть опыт скрещивания, лабораторный свет, высвободившийся из закромов эксперимента. История, которой свободно дышится и монологически, и масскультово, и отнабокова, и постбеккетно, может примерять любые платья — Фриш не соврал — и удивлять своей едва ли не полной беспризорностью.

Некто беседует с умершим другом юности, точнее — наговаривает ему письмо, уходящее запятыми в неизвестность. Реалии быта, знакомые каждому, провинциальные зарисовки, маргиналии, заметки на полях, — прошлое, усердно реконструируемое Гаричевым, одновременно и донельзя родное, и тотально ничейное. Хрестоматийный опыт взросления на поверку оказывается поиском адекватного отражения в комнате смеха, блужданием сомнамбулы.

Фигуры речи, дичающие на глазах, тропы, проложенные модернистами Заката Европы, неуёмная находчивость, спешащая придумать вот то, замаскировать вот это, даровать бойкую метафору, утешить её электрошоком, — всё это есть признаки настоящей литературы, по крайней мере, того её выводка, что правит бал двадцать первого века.

В «Lakinsk Project» присутствует незамедлительное чудо. Монолог, уводящий нас все ниже и ниже, достигает сумрака, милого и глазу, и душе, — выявляет болевые точки, которые русской прозе были прежде незнакомы. Попытка говорить о действительности ее же ломаным языком, ее же подлинными элементами долго оборачивалась для постсоветской литературы если не стыдом, то недоумением; роман Гаричева же объявляет смену сезона.

В тот вечер я не мог составить тебе компанию, так как отбывал унылую (первую и последнюю в жизни) смену в детском лагере за городом; мало того, я оказался чуть ли не единственным из всех, кто пропустил, потому что крепко спал, и стихия, добравшаяся до нас уже после отбоя, не сумела меня разбудить даже при поддержке всех подорванных ею солагерников, почему-то, впрочем, не ставших считать меня особенным существом после того, как всё улеглось.

Бернхард, Гэддис — гости на здешнем чаепитии; встречаются и непоседы Серебряного Века, разнообразнейшие Юркуны, Скалдины, Гуро; гости эти важны, приметны, их стоит иметь в виду, скользя по страницам анатомически выверенного монолога — но будет ошибкой думать, что Гаричев подражателен или, что еще забавнее, вторичен.

«Lakinsk Project» изобретателен, и вся его живость — в стиле, за которым ничего нет, ничего не происходит; декоративность определяет и кровь, и геном, и будущее подобной монологичности. Не заботясь о высоком, масштабном, хоть сколь-нибудь афористичном, Гаричев выписывает пейзажи подсознания, интересные ему как ничто другое, увлекается ими, пробует на вкус методы, всплывающие в голове на манер прихотливого слайд-шоу — вольная ассоциативность — и тем самым делает больше, чем иная насупленная беллетристика.

Интересно, насколько синонимичен этот роман культурным явлениям предельной новизны — явлениям, по сути дела, для русской литературы еще вымышленным: отголоски крипипаст, 2ch-цинизм (который пытался высмеивать Сальников, но делал это крайне неуклюже), лиминальные пространства только подпитывают и без того пеструю органику нарратива. Гаричев пишет со знанием дела — даже название, отталкивающее поначалу некоторой выспренностью, активирует нужный бэкграунд, из которого последовательно вырастают формы и явления, далекие от современного литературного мейнстрима.

Подземелья никогда не увлекали меня: даже московский метрополитен с детства казался мне зловещим местом (зубчатый край, под который утягивалась лента эскалатора, угрожал разрезать меня на шнурки, если я замешкаюсь); во всяком подвале я чувствую себя муторно и стараюсь скорее выбраться наружу; в старицких каменоломнях, куда нас однажды с К. отвели друзья, я был близок к панике, и та летучая мышь, что метнулась от нас в глухой известняковый рукав и билась там в свете фонаря, не понимая, куда ей деваться, будто бы обозначала моё состояние.

Макабр привычен как для постмодернизма, так и для последующих его мутаций, но то, что характеризовало бестиарий Елизарова/Масодова/Радова/Мамлеева, нисколько не сопоставимо с креатурами Гаричева. Он пользуется ими для внутреннего наблюдения, инвентаризации привычного уклада жизни, сопоставления парадоксов. Грань чересчур размыта, и вчерашние монстры оказываются сегодняшними детьми; наивность подвальной романтики отступает перед готикой будней.

Правда, в которой мы оказались так внезапно и беспардонно, отсвечивает иными гранями, иными плоскостями, в которые роман Гаричева и не хотел бы, но вынужден оборачиваться. Аристократический ужас, выверенный глазком кинокамеры, смешон; он уютен, как любое надуманное прошлое. Ровно так работает память, смешанная с эстетикой; реальные ужасы, в свою очередь, не терпят вкуса. Любой намек на проявление чистоты изолируется; людям, которых больше волнует чешский экспрессионизм, нежели чужая жизнь и чужая свобода, неминуемо даруют клеймо.

Трагическое двоемирие «Lakinsk Project» налицо — реальности вкуса и безвкусицы сталкиваются в неравном, но показательном поединке. Конструкция выдерживает; ночь бессознательного не обрушивается на старательно выписанные городки, декорации, страдания, удовольствия; монолог завершается ровно там, где задумал Автор, и ни одна посредственная кликуша событий не способна его испортить.

Мне всегда хотелось встретиться с кем-то, кто мог бы раскрыть мне значенья: не прямым, разумеется, текстом, но самим своим способом нахождения здесь, прохождения, но все, с кем я только сходился на этой почве, оказались пустоватыми и в общем скучными людьми, они ничем не могли мне помочь; многие скажут, что земля везде одинакова, но мне прекрасно известно, что эта земля не такая, как в Пушкино или Женеве, и я не выношу этих приглаживаний; я скорее готов допустить, что эти места суть угодья змеиного бога из шатурских болот и таким образом выломаны из общего порядка: не до конца, но до той степени, что допускает, например, случившееся с тобой.

Если верить Александру Гольдштейну — и парижский призрак Поплавского в действительности не иссяк, растворившись на краю иглы, познав новые земли, новые предназначения, — то легко предположить, что Гаричев следует тому художественному отчаянию, которое сквозило, мерцало в напрочь своеобычных стихах, зарисовках, импровизациях его давнего предшественника: автоматический лагофтальм чуда, пульсация, доступная многоуважаемому Никому.

«Lakinsk Project» — новая серия беспрерывного размышления, которое интересно обнаруживать и в себе, и за пределами себя; дивный сад, возникший перед глазами, вполне невозможен чуть дальше, в двух шагах от, — но заботит ли нас носитель тени, если и сама тень более чем убедительна? Многомыслие нарратива удерживает от той гнусности, что расползлась вдали, близи — и позволяет анализировать поистине важное: пока не кончился стиль, не кончится и содержание.