Не ешьте фрукты с кладбища немытыми

• Дарья Бобылёва. Магазин работает до наступления тьмы. — М.: Bookmate Originals, 2022.

С давних времен ужасы служат нам легким трамплином в невероятное. 

Жанра уютнее еще нужно поискать. Законы литературного ужаса непривычно стойки, и сместить их с позиций архетипа невозможно. Человечество неизбывно притягивает тьма, резкий звук, тормошащий тишину, зыбкая схожесть отдельных существ с человеком. 

Страх искусства достаточно кустарен, контролируем, с легкостью переплавляем в наслаждение.

Хоррор впечатляет сильнее приключений или разбитых сердец. Рассказываемый у костра, под стрекот насекомых, назойливое копошение ветра, он способен выбить почву из-под ног и перенести человека в пространство слаженных правил, где каждый процесс, каждое явление объясняются методом рассказчика, где ничего не случается просто так.

Иные скажут: где в ужасах упорядоченность? Ведь жанр и строится на вторжении необъяснимого в гладковыбритое человеческое мироустройство. Резонно, но впору возразить: а нет ли в этом «вторжении» классического жанрового трафарета?

Любой шок, любая случайность, встречаемые нами в ужасах, преднамеренны, и нет такого читателя, который, открывая «историю у камина», не понимал бы, чем она закончится и чем ошарашит. В том-то и заключается ценность «ужасов»: в строгой архитектуре их мира, полностью противоположной ужасам мира реального, которые неприятны именно потому, что действительно случайны, непреднамеренны. 

Успех Дарьи Бобылёвой закономерен: в меру «жуткая», чтобы привлечь взрослую, искушенную гран-гиньолями аудиторию, и в меру «домашняя», чтобы создать зыбкое ощущение универсальности. Ее проза переживает мгновения истинного расцвета. Крупный взлет романа «Вьюрки» предопределил карьеру своеобразную, даже, я бы сказал, уникальную; если многие конвенциональные авторы ужасов занимают в литературном процессе до одури очевидные, ремесленные позиции, то Бобылёва — сама себе готовый жанр.

Исторически сложилось так, что наиболее успешными в отечественной хоррор-среде оказываются ужасы (и любые другие сценические гротески), так или иначе разыгрывающие советскую ноту. Это и Белобров-Попов с «Тремя зигзагами смерти», и легендарная трилогия Ильи Масодова, и «Черное зеркало» Мамлеева, и романы Александра Пелевина (относимые к жанру весьма опосредованно, но использующие ряд его ключевых элементов), и маниакальные притчи Михаила Елизарова. 

Тенденция обезличить, вывести на нулевое звучание «советскую ноту» заметна, хотя еще с первого печатного сборника — «Забытый человек» — куда сильнее бросается в глаза тот факт, что Бобылёвой интересно не столько напугать (хотя она это умеет), не столько разладить читательские нервы, сколько вычесть из упорядоченной системы (которая зачастую оказывается исключительно родной, милой сердцу — панельки, дачки, огороды) действительности парадоксальные, алогичные элементы. Ее чудовища декоративны, ветхи, ретроградны; такова дань уважения гению места, породившему сонм легенд и домыслов.

«Магазин работает до наступления тьмы» — история, выдержанная в лучших традициях американского pulp fiction 1920-х (из которого, к слову, ушли в свободное плавание Лавкрафт, Блох, Говард, Каттнер); сюжет как бы на полях фантастики, изящно перемалывающий затертые схемы и паттерны жанра. Здесь вам и сериальность — как можно больше интриги на финал, дабы завлечь потенциальных читателей, — и атлетическая бойкость слога, и, конечно же, автобиографичность.

Бобылева предваряет историю объяснением: задумка появилась как бы сама собой, потому что опыт работы в букинистическом магазине не может не провоцировать внутреннюю Анну Радклифф на создание поистине готического нечто. Сюжет прост: есть, значит-де, Славик, любитель легкой наживы (палповый архетип с первой же страницы), желающий снискать славы на ниве востребованных нынче «паранормальных расследований». Ему-то и предстоит обнаружить магазин, всем своим видом внушающий тревогу.

Там, поначалу желая откликнуться на вакансию, Славик знакомится с загадочной Матильдой (ставим галочку на втором пункте палпового архетипа — la femme fatale) и с головой окунается в размеренную, зловещую, что свитки Гермеса Трисмегиста, жизнь магазина. Ассоциаций — уйма: это The Little Shop of Horrors, первая киноработа Джека Николсона, и прилизанно-голливудская «Лавка чудес», и детские романы Роальда Даля, и многое прочее.

Страшное не заставляет себя ждать: выкатывается, словно валун на героя приключенческого фильма, сюжетная тайна (ставим третью галочку), и декорации антикварного магазина стремительно ныряют в полумрак. Выясняется, по завету жанра, что совы далеко не то, чем кажутся, и что верить здесь можно лишь себе (да и то наполовину). Бобылёвой на редкость хорошо удается переиначивать заржавелый жанровый инструментарий. Ведь если убрать ее интонацию, летучий, сам по себе занятный слог, то что останется?

Иногда, конечно, чувство вкуса дает сбой, и нам встречаются потоки сознания наподобие следующего:

Содержимое Славикова нутра рвануло на волю сразу в нескольких направлениях, кишки свело, желудочный сок обжег гортань. Раньше он никак не мог понять, почему в фильмах от подобного зрелища все сразу начинают блевать, а теперь догадался: живое тело избавляется от всего лишнего, чтобы налегке бежать как можно дальше от отравленного муками и смертью места.

Нельзя не принять во внимание иронию, которая у Бобылёвой цветет пышным цветом. И — опять же — как не усмотреть в этом послушного следования бульварному канону? Иной раз кажется, что герои сами не прочь рассмеяться от театральной напыщенности разыгрывающихся перед ними «кошмаров». Представьте себе поездку на аттракционе с затерянными кладами и гнилостными пиратами — и получите картину, вполне схожую с тем, что погромыхивает в здешнем балаганчике.

Истинное очарование прозы Бобылёвой отыскивается не в условных чудищах, рыскающих по улицам, не в запыленных гадательных шарах, не в старательно возделываемых декорациях к фильмам студии Hammer, но в любви к милым, нелепым, дурашливым персонажам. Войцеховский, Ножкин, Славик, Женечка, Леся, Матильда — все они до помрачения несносны, карикатурны. Они, если угодно, жанрово обнажены. 

Сплошное бульварное великолепие. 

Галерея чудачеств в духе ранней Татьяны Толстой.

Дитя Франкенштейна, слепленное из тысячи знакомых сюжетов. 

«Магазин работает до наступления тьмы» — удачный, по-настоящему захватывающий сериал, условность декораций и формальных находок которого не идет ни в какое сравнение с выверенной атмосферой, успешным обыгрыванием клише и, в конце концов, беспримерной авторской находчивостью, легко препарирующей всевозможные глупости жизни и томящейся неподалеку от нее литературы.

Остающийся в пределах лабораторного эксперимента (к числу которых можно отнести и роман Бобылёвой «Неучтенная планета»), «Магазин работает до наступления тьмы» достигает поставленной задачи: позволяет читателю прочувствовать всю «чудесатость» антикварных магазинов, покуда не кончится эта дотошная и славная экскурсия, — начиная грифонами, волколаками и заканчивая гаитянскими зомби, Призраком Блохи и прочим «ночным народцем».

В детстве kleine_Hexe думала, что это ее личный кошмар. А повзрослев, узнала, что и родителям, и брату, и порой даже гостям, остававшимся у них в доме на ночь, — всем снились белое поле и обреченные лыжники. «Отчего же мы не выкидывали эти лыжи? — вопрошала пользовательница. — О, на моем веку от них пытались избавиться много раз!»

После каждого выноса лыж к семейству во сны являлся дед, их законный владелец. Почти такой же, как при жизни, только зализанные набок волосы теперь прикрывали не лысину, а голую кость, и глазницы затянула бархатистая паутина. Бесстыжие, говорил дед, привыкли ко всему готовенькому, с жиру беситесь. Забыли, как голодали люди, мякину ели, как дед сквозь пургу на этих самых лыжах в соседнее село бегал, чтобы для вас же, неблагодарных, муки добыть. Ноги все стер, вот, смотрите, до самой кости. Дед на вас жизнь положил, а вы вещь его сберечь не можете. И много ли места те лыжи занимают — к стенке прислони да забудь. Нельзя выкидывать, пока целое, пригодится ведь, хватитесь, заплачете, когда прижмет. Всех прижимает, и голод еще будет, и война, вы не думайте, что в рай на дедовом горбу въехали. Что ж вам так неймется последнюю память о старике выбросить, совести у вас нет... И спозаранку, еще толком не проснувшись, измученные домочадцы бежали на свалку за лыжами — и всегда обнаруживали их в целости и сохранности. Дед уходил, и во снах семейства вновь раскидывалось заснеженное поле.