Смерть, меланхолия и албанские баклажаны

• Миленко Ергович. Руфь Танненбаум / пер. с хорват. Л. Савельевой. — СПб: Издательство Ивана Лимбаха, 2022. — 448 с. 

Несправедливость: иные земли и литературы мы открываем для себя чересчур поздно, оказываясь в положении аборигенов, зачарованных пением кофемолки. Дэвид Фостер Уоллес с его «Бесконечной шуткой» шел до нас более двадцати лет; дойдя, воодушевил, вывернул наизнанку, призвал искать больше и глубже. Чистый анекдот! И ладно бы Фостер Уоллес: вспомним «Радугу тяготения» Пинчона, возраст путешествия которой с английского на русский — даже озвучивать неприлично. Почти сорок лет...

Действительность — а уж тем более столь изменчивая стремнина, как две тысячи двадцать второй год, — призывает нас к пониманию других культур. Знание двух-трех языков становится необходимостью, ритуалом дыхания, естественным требованием думающего человека к самому себе. Без оглядки на чужие культурные процессы бессмысленным оказывается процесс личной культуры, вроде бы и возделываемой, вроде бы и развивающейся, но — закупоренной как фрегат в бутылке, неспособной к плаванию.

Миленко Ергович подбирался к русскоязычному читателю меньше Уоллеса или Пинчона, но все равноощутимо долго. Некоторые его рассказы публиковались в «Иностранной литературе» с десяток лет назад — но, понятное дело, замечали их единицы, — и лишь сейчас, под гул контекстуально важных переводов (Беккет, Кауфман, Петровская, Янн, Ульвен) русская литература оказалась готова принять балканского гостя.

«Руфь Танненбаум» — роман фундаментальный: притча, энциклопедия быта, трагедия, бродячий цирк, дивертисмент, лишенный начала и завершения. То, что активно ценят в западном каноне: размашистость формы, обращение urbi et orbi, гротеск, отданный на службу мифу — здесь предстает в предельном великолепии. Это крупная книга для крупного времени. Ее невозможно прочесть взахлеб: велика опасность затонуть. Вот и довольствуемся фрагментами, главами, терпкими, что смола, осознавая непривычный, будто бы отдалившийся от нас масштаб исторического повествования.

В этом романе Ергович пишет о реальном человеке — Лее Дайч — судьба которой является, пожалуй, одной из характернейших иллюстраций кошмаров двадцатого века. Девочка из Загреба, ставшая югославской Ширли Темпл, умерла, так и не изучив мира взрослых; ее чудесная, полная света жизнь оборвалась на шестнадцатом году в Освенциме. Вместе с Анной Франк, Таней Савичевой, Садако Сасаки и другими эта девочка ушла в память истории, ее стыд, — ведь страдание не знает национальности.

Оригинальных имен Ергович не называет — здесь у нас другая девочка-актриса, милая всем и каждому Руфь Танненбаум, будущее которой, как поначалу кажется, беспримерно светло. Ярмарка традиций, обрядов, наречий, окружающая ее, поражает фотографической точностью: мы дышим улицами Загреба, слышим далекую скрипку, возгласы корчмара, своими глазами наблюдаем грязные баржи, торгующуюся разношерстную толпу, рынки, доходные дома, кособокие лавчонки и прочий местечковый скарб.

Сменяющая платья семейной саги, безыскусной хроники, античной мистерии, «Руфь Танненбаум», однако, удерживает читателя на ровной ноте восприятия — тревоге. Сумрачные знамения, детали, символы проступают из-под вороха бытовых зарисовок, словно гроб, не замеченный Уильямом Блейком в джармушовском «Мертвеце», — даже самые беззаботные сцены романа окружены ненастьями, дожидающимися нужного часа, чтобы отыграть свою роль. Мы понимаем, чем кончится история. Мы не хотим, чтобы она заканчивалась.

А потом она уставала, и садилась на кровать, и плакала. А потом она вспоминала, что каждая слеза прожигает Божье тело, как расплавленный свинец, и тогда молилась усердно, до самой темноты, бусины четок становились горячими от подушечек ее пальцев, язык был весь в ранках, потому что, высохший от беспрерывной молитвы, царапался о зубы так же, как колени грешников об герцеговинские камни, и вот так она, на середине молитвы Радуйсямария, нередко засыпала и, проснувшись рано утром, перед рассветом, продолжала молитву всегда на том же самом месте, на котором накануне вечером, перед тем как заснуть, остановилась.

Это всамделишное балканское барокко наш читатель давно успел приметить и полюбить. Начиная с Павича и Кустурицы, продолжая Петровичем, Угрешич, Кэртереску, традиция эта обросла неминуемыми элементами стиля, по которым, как по шраму на ноге, легко опознать не маску, но — скрывающееся за ней лицо.

В «Руфи Танненбаум» множество диковинок, шкатулок, амулетов, но самоцелью они не становятся, концентрируя атмосферу, пристегивая композиционные нервы. Это, если угодно, обособленно разрастающаяся речь — она не понимает, как можно стенографировать реальность (тем более историческую) языком школьного учебника: 

Перед цирковой площадью с равнодушным видом прогуливаются господа в элегантных дождевых плащах, в шляпах и с черными лондонскими зонтами. Есть среди них и такие, у кого в руках раскрытая книга: они делают вид, что читают, хотя то и дело стреляют взглядом в народ, толпящийся перед клеткой с тигром, или засматриваются на размякшие груди пожилых циркачек, зазывающих людей к кассе.

Чувство слова у Ерговича сугубо барочное — тем интересней, что вступает оно в противоборство с далеко не жантильным, считай, беспросветным сюжетом. Жизнь Руфи Танненбаум предопределена, разыграна, это цельный миф, не распространяющийся за собственные границы— художнику нужно лишь подобрать инструмент, который исполнит партитуру без фальшивых нот. Поразительно, но здешний синтаксис одинаково упоенно рассказывает о молодости и старости, рождении и разложении, разит наповал, опустошает.

«Раскаленный шар страха», который, по формулировке Чеслава Милоша, пребывал над людьми его поколения — его круга общения — в любые моменты войны, даже если вопальных городах зачинались танцы или попойки, — именно этот раскаленный шар страха просачивается в души каждого героя «Руфи Танненбаум». Иной раз кажется, что тяжелее — надрывнее — писать нельзя; и тогда Ергович опрокидывает любые ожидания, умудряясь отыскать еще одну незажившую ранку, еще одну кровоточащую нежность.

Но и это хорошо, дорогой мой, хорошо, когда страхи меняются, и теперь Ивка больше не боится, что тебя кто-то изобьет при возвращении домой, а боится за твой желчный пузырь и заваривает тебе чаи, ах, эти безвкусные и горькие чаи из восточных стран, которые привозят к нам через горы и реки и которые вызывают в воображении грязь, болезни и смерть. Мони каменел в объятиях жены, словно собираясь превратиться в памятник на Зриневце, а ей тогда казалось, что все, что было раньше, лишь привиделось, как плохо застеленная постель перед сном и южный ветер, который приносит вонь городской канализации; все, что было до вчерашнего вечера, — это многолетний южный ветер и вечная постель.

Рассудительность Ерговича, так хорошо продемонстрировавшая себя в отдельных рассказах («Мама Леоне», «Библиотека», «Сараевское Мальборо»), будто бы не желает являться в призрачный, дробящийся на искривленные смыслы мир «Руфи Танненбаум». Выцепи случайную строчку романа — и обнаружишь экзальтацию, болезненную игривость. Нечто схожее ощущаешь, смотря поздние фильмы Фасбиндера — с их кричащей театральностью, подведенными глазами и фальцетными выстрелами. 

Канатоходческая смелость — Ергович выдерживает ритм, ни разу не прибегает к пошлости и умудряется пронести свет Руфи Танненбаум до самого конца, до последних строк, опутывающих сознание как худший из кошмаров. Мы получаем ровно тот миф, который заслуживаем — боль, запечатанную в детскую сказку, надрыв, пересказанный вязью «Тысячи и одной ночи». 

Война не имеет оправдания и неизменно лжива, лжива по существу: забирая гениев, канатоходцев, факиров, клоунесс, моряков, кентавров, всевозможных детей божьих, она не предлагает ничего взамен, — она только хохочет. И можно ли говорить, что, не случись ужасов истории, мы стали бы духовно беднее, не прочитали бы отдельных книг, не услышали отдельных песен? 

Подобная риторика сочится ядом, пышет ненавистью. 

Из романа в роман Миленко Ергович доказывает, объясняет всю алогичность войны, ее метафизическую несостоятельность. Пользуясь, стало быть, языком роскоши, чуда, тайны, он противопоставляет его реалиям невозможным, горестным, омертвелым. Конечно, «Руфь Танненбаум» — очередной урок истории, притча о том, что, казалось бы, уже давно пора втолковать каждому, ка-ждо-му, — но люди все равно рождаются и умирают, успевая причинить друг другу боль, успевая — втоптать в землю, обезличить, заклеймить, порезать — лишь для того, чтобы найти сиюминутное оправдание своим кукольным идеям, своим ничтожным желаниям.