Ольга Кромер. Тот город
- Ольга Кромер. Тот Город. — М.: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2022. — 535 с.
Ольга Кромер — по профессии программист, но со школьных лет увлекается писательством, автор детской книжной серии и нескольких взрослых повестей и романов, сейчас живет в Израиле и публикуется в израильской русскоязычной прессе. Все ее произведения — о людях, которые пытаются остаться собой, несмотря ни на что, даже на самые тяжелые обстоятельства.
Об этом и ее новый роман «Тот Город», события которого охватывают примерно полвека: от 1930‑х до 1980‑х годов. Главная героиня — Ося — семнадцать лет провела в советских лагерях, в том числе и в ГУЛАГе. Своему новому знакомому — старшекласснику-поэту Андрею — она рассказала не только о страшном прошлом, но и о тайном месте посреди тайги. Именно оно стало прибежищем для всех, кто отважился на побег, и оказалось символом надежды для искалеченных режимом людей.
Книгу можно приобрести на сайте издательства.
***
2
Первые два месяца после смерти матери Ося жила со странным ощущением, что это не окончательно, что мать ещё вернётся. По привычке ставила две тарелки на стол, раскладывала ножи и вилки, по привычк и е аккуратно застилала кровать на двоих, хотя кому было дело до её кровати, до её ножей, до неё вообще. Жила она всё это время словно под наркозом, действительность воспринимала вполсилы и издалека. Через два месяца кончились деньги. За следующую неделю Ося подъела все имеющиеся в доме продукты, а когда ничего не осталось, кроме толчёной в порошок сухой крапивы, раствором которой они мыли волосы, легла на кровать и принялась смотреть в потолок, точь-в-точь как мать в последний месяц. Да и кровать была та же самая.
Сколько она так пролежала, Ося потом никак не могла вспомнить. Может, день, а может, и неделю. Помнила только, что время от времени вставала, пила воду из чайника, прямо из носика, потом и вставать перестала, впала в сонное забытьё, в котором всё время виделся ей отец, крутилось одно и то же воспоминание, единственное оставшееся от отца.
— Как тебя зовут? — спрашивал отец.
— Ольга Станиславовна Ярмошевская, — шепелявя, отвечала маленькая Ося.
— Значит, ты Ося, — смеялся отец. — Вот смотри, Ольга — это о, Станиславовна — это с, Ярмошевская — это я. Ося.
Он подбрасывал Осю под потолок, потом ловил у самого пола, мать в длинном красивом платье сидела рядом на диване, кричала:
— Сташек, прекрати сейчас же, ты её уронишь, — но и сама тоже смеялась, и видно было, что она не сердится.
Из забытья Осю вывел стук в дверь, стучали долго и настойчиво, прекращали и снова начинали. Ося не вставала. Даже если и захотела бы встать, сил уже не было. За дверью послышались громкие голоса, частью сердитые, частью успокаивающие, потом кто-то крикнул громко: «А ну, разойдись!» — послышался сильный удар, дверь слетела с петель и упала на пол, а сверху свалился Коля Аржанов, сосед по квартире и секретарь комсомольской ячейки на Путиловском1.
— Ты чего это, Ярмошевская, помирать собралась? — спросил он, поднимаясь и отряхивая штаны. — Личное горе поставила выше нашей общей цели?
Вслед за Аржановым в комнату вошли два незнакомых парня и девушка, протиснулись две испуганные соседки.
Кто-то поставил чайник, кто-то достал из кармана сахар в крошечном кулёчке и полбулки хлеба, Осю заставили встать, умыться, выпить стакан сладкого кипятка.
— Значит так, Ярмошевская, — сказал Аржанов. — Мы тебя в беде не бросим, но и ты должна проявлять сознательность, а не киснуть, как капуста в чане. Иди к нам на Путиловский, я за тебя походатайствую. Тебе шестнадцать есть уже, верно?
— Есть, — прошептала Ося.
— Короче, наша ячейка берёт над тобою шефство.
— Я же не комсомолка.
— Пока. Проявишь сознательность — рассмотрим вопрос.
Просидев два часа, надавав Осе кучу советов и оставив ей хлеб и сахар, они ушли. Соседки ушли ещё раньше. Ося вновь осталась одна, открыла ящик стола, достала маленький — duodecimo, как мать его называла, — альбомчик, пронесённый матерью через все их приключения и невзгоды, посмотрела на склонившегося над больным дедушку, в белом халате, с закинутой за спину белой бородой, на мать с отцом в свадебных нарядах, на маленькую себя, сидящую на высоком деревянном стуле, в кружевном платье и с плюшевым зайцем под мышкой, и решила жить дальше.
При всей благодарности Аржанову и его комсомольской ячейке на Путиловский она не пошла, поступила в ленинградский художественно-педагогический техникум, известный в городе как Таврическое училище. Поиски универсального художественного языка, споры о тренировке зрительного нерва, башня Татлина2, эксперименты Малевича интересовали её куда больше, чем трактора и победа мировой революции. Жила она поначалу продажей материных вещей, потом техникумовские приятели пристроили её учеником художника на Ломоносовский фарфоровый завод. Деньги платили небольшие, но Осе много и не надо было.
На втором курсе техникума она попала в филоновскую компанию. Все её друзья занимались в МАИ, школе «Мастеров аналитического искусства» под руководством Павла Филонова3. Филоновцы были фанатиками, подвижниками, о мастере говорили с придыханием, с ним нельзя было спорить, его нельзя было перебивать. Утверждали, что он гений, первооткрыватель и основоположник, что в аскетичной полупустой комнате в Доме литераторов прямо на глазах создаётся нечто необыкновенное, неслыханное.
Под Рождество Ося уговорила приятеля, и он привёл её к Филонову. Высокий худой человек с длинным лицом, напомнивший Осе Дон Кихота с гравюр Доре, стоял в центре комнаты. Вокруг стояло и сидело человек десять учеников.
Все молчали, благоговейно внимая учителю, он держал на далеко отставленной ладони карандашный набросок, объяснял, почему он плох.
— Это его рисунок? — шёпотом спросила Ося приятеля.
— Ну что ты, — удивился тот. — О своих рисунках Павел Николаевич так говорить не будет. Он их просто показывает.
Художник услышал шёпот, глянул недовольно в их сторону. Глаза у него были странного, никогда прежде Осей не виданного цвета — красно-коричневого. Поймав его взгляд, Осин приятель засуетился, вытолкнул Осю вперёд, сказал:
— Вот, привёл к вам, Павел Николаевич, студентка ЛХПТ. Хочет понять, что такое аналитический метод.
— Зачем? — сухим негромким голосом поинтересовался Филонов.
Ося растерялась, ляпнула первое, что пришло в голову:
— Я была на вашей выставке.
Филонов глянул на неё внимательней, со старомодной суховатой галантностью предложил стул, заметил сдержанно:
— Я никого не учу. Художник делает себя сам, именно делает. Но я могу дать вам постановку, если вы хотите и готовы работать.
Ося быстро глянула на приятеля, спрятавшегося у художника за спиной, тот отчаянно замотал головой, соглашайся, мол, и не думай.
— Я могу попробовать, — нерешительно сказала Ося. — Я не знаю, получится ли.
— Будете трудиться — получится. Мой метод доступен для всех. Сделанность — это результат труда, а не гения. Вы знаете, в чём состоит правда искусства?
Не решаясь сказать ни да, ни нет, Ося молчала, глядела во все глаза на странного человека в линялой толстовке и заплатанных полотняных, несмотря на декабрь, штанах.
— Правда искусства — это правда анализа. Сила искусства — это действие правды, добытой анализом и выявленной живой, говорящей формой, — убеждённо сказал он. — Поэтому мой метод называется аналитическим.
Говорил он часа четыре, практически без остановки.
Осе хотелось есть и спать, она давно уже перестала понимать, о чём он рассказывает, но упрямо слушала, даже записывала что-то. К вечеру народу в комнату набилось столько, что она стала похожа на улей — и видом своим, и непрекращающимся низким мерным гудением разговоров. Начинались идеологические занятия, теоретическое обоснование филоновского метода. Приятель сказал, что это самое интересное, но Ося больше не могла слушать. Она тихонько выскользнула из комнаты, благо народу было много, и отправилась домой. От усталости и голода у неё немного кружилась голова, тело было лёгким, невесомым, казалось, взмахни руками — и взлетишь. Она даже попробовала, взмахнула, засмеялась сама над собой.
На следующий день, в воскресенье, она никуда не пошла, достала из ящика заветный альбом, подаренный матерью на окончание школы, последний материн подарок, сняла со стола скатерть и села рисовать по памяти соседского мальчишку, но не так, как раньше, а по-новому, так, как вчера учил мастер. Она решила, что не вернётся к Филонову, пока не сделает этот рисунок. Рисовать по-филоновски было непривычно, он требовал начинать с малого, с точки, доводить каждую точку до совершенства, до идеала, находить для неё единственно правильный цвет и единственно правильную форму. Каждая сделанная точка должна была создавать вокруг себя живое пространство, чтобы рисунок рос и развивался, как живой организм. У Оси не получалось, она сердилась, карандаш царапал бумагу, а потом и вовсе сломался. Она бросила рисунок под стол и отправилась варить суп. По воскресеньям она всегда варила суп из купленных задёшево костей и потом ела его всю неделю. Но и с супом дело не заладилось: думая о другом, она прозевала, не успела вовремя снять пену, бульон получился грязный, непрозрачный. Она вернулась в комнату, подняла с пола рисунок, осторожно, не дыша, очинила свой любимый карандаш, но в альбоме рисовать не стала, взяла обычный тетрадный лист.
Поздно вечером, изведя целую тетрадь, Ося убрала карандаши в ящик, вновь накрыла стол скатертью, налила себе пригоревшего несолёного супа и задумалась.
С детства все вокруг твердили, что она хорошо рисует.
Она и вправду могла нарисовать всё, что просили, — зверей, цветы, людей; могла уловить сходство, но всё это случалось словно само собой, бездумно, почти без усилий. И чем меньше требовалось усилий, тем лучше получалось, как правило. Филонов же утверждал обратное, он требовал думать, анализировать, знать про каждую линию и каждую точку — почему они такие, почему они там. Ей казалось, что этот анализ сродни вскрытию, а вскрытие можно делать только на мёртвом, живое оно убивает. И всё же Филонов был ей интересен.
Даже полвека спустя, когда она мне всё это рассказывала, Ося не могла объяснить, чем так притягивал её Филонов.
— В нём было что-то завораживающее, почти сверхъестественное, — сказала она. — Как в гипнотизёре. Голос сухой, но при этом глубокий и низкий, виолончельный какой-то. Глаза странные, вишнёвые, нечеловеческие. И фанатизм, абсолютный, выстраданный, начисто лишённый любых сомнений, фанатизм мученика. Когда ты был рядом, ты не мог не верить.
1 Путиловский (Кировский) завод — одно из старейших и крупнейших машиностроительных и металлургических предприятий Российской империи, СССР и современной России. Расположен в Санкт-Петербурге.
2 Проект Памятника III Интернационала (башня Татлина, 1920) стал одним из символов мирового авангарда и визитной карточкой конструктивизма.
3 П. Н. Филонов (1883–1941) — российский и советский художник, поэт, один из лидеров русского авангарда; основатель, теоретик и практик аналитического искусства — направления живописи и графики начала XX века, оказавшего заметное влияние на многих художников и литераторов.
войдите или зарегистрируйтесь