Русско-японский пейзаж

• Куникида Доппо. Равнина Мусаси. Рассказы / пер. с яп. Т. Топехи. — СПб.: Гиперион, 2022. — 256 с.

«До сих пор японцы не выражали своего восхищения красотой дубового леса», — пишет в 1898 году Куникида Доппо (1871–1908). Он сочиняет рассказ о равнине Мусаси — месте средневековых битв, японском Куликовом поле — и внезапно понимает, что национальная литература не может дать ему образец такого описания: японцы воспевали сосны и вишни, но не дубы. Должно быть, это странное открытие — понять, что отечественная культура, одновременно древняя и ставшая вдруг молодой после Революции Мэйдзи, чего-то не умеет. В ней обнаруживаются пробелы, которые предстоит заполнить, возможно, самому Куникиде Доппо. Как описать красоту дубов, если раньше на твоем языке никто этого не делал? Пригласить иностранца! И японский автор страницами цитирует Тургенева, его описания дубовой рощи, а затем добавляет: «Это русская равнина, но осенний пейзаж нашей Мусаси почти такой же».

Эпоха Мэйдзи, начавшаяся за три года до рождения Куникиды Доппо и окончившаяся через четыре года после его смерти, — время экономических рывков. У нового императорского правительства не было времени на раскачку, приходилось действовать быстро и жестко, ведь прямо под боком находились недружественные государства — Цинский Китай и Российская империя. Культура и просвещение крайне важны для формирования новой японской нации. Пусть в литературе нет примеров описания дубовых лесов, это мелочи. Важно, чтобы она строилась вокруг прочного духовного основания: прославление военных побед и самурайских доблестей, культ семьи и уважения к старшим, почитание проверенных временем традиций.

Эти темы волнуют Куникиду Доппо, который теперь, после открытия про дубы, начинает инспекцию культуры. Ведь что значит обнаруженное им отсутствие описания дубового леса? Есть слово «дуб», и есть слово «лес», но, произнося их, мы не отсылаем к культурной традиции. Слова, таким образом, оказываются пусты, поэтому и требуется «звонок другу» — Тургеневу, представителю другой культурной традиции. И вместе с этим встает вопрос: какие еще элементы культуры могут оказаться столь же пустыми?

Куникида Доппо много и скептически пишет про военных, благо частые конфликты Японии с соседями дают ему достаточно материала.

Японо-китайская война. Бой за боем, победа за победой. «Да здравствует армия!» Можно было подумать, что если бы не военные, то ночь не сменялась бы днем... Военные оставались верны себе, они, особенно унтеры и солдаты, были убеждены, что у них есть законное право на девушек, само собой разумеется, на вдов и даже на чужих жен, и, казалось, нисколько не сомневались, что в том и состоит долг народа, чтобы развлекать их.

Из рассказов Куникиды Доппо можно понять, что солдаты не защищают народ, а относятся к нему, как раньше самураи относились к подневольным крестьянам. Традиции, которые должны упрощать жизнь и предлагать ответы на сложные вопросы отношений между людьми, все только запутывают, отдают слабых и робких во власть сильных и жестоких. Семья и дружба переоценены: родная мать может тебя обокрасть, но не вздумай поднимать шум — общественное мнение будет на ее стороне. Тяжелая жизнь обычно не длится долго: молодые девушки, заеденные безденежьем, вешаются на шелковых поясах, а работяги от тоски бросаются под колеса поездов (снова влияние русской литературы?). Идеология и жизнь, как обычно, не совпадают. У героев Куникиды Доппо, как у пьяных, — а пьют они через одного, — двоится в глазах. Эта визуальная метафора отражает разорванность между тем, как видит мир автор, и тем, как пытается показать его национальная культура. В принципе, это привычная дилемма для становящегося модерного сознания. Поэтому в ранних рассказах писателя легко увидеть черты европейского романтизма с его двоемирием, который был ответом на схожие вызовы истории.

Серая и голодная жизнь, которая в текстах молодого Куникиды Доппо скрывалась за романтической дымкой, отчетливо проступает в его поздних новеллах. Она резко отличается от пасторальных, почти сказочных миров ранних рассказов, населенных романтическими персонажами («Дядя Гэн», «Скиталец»). Кажется, что яркие образы юношеских новелл — просто реакция молодого ума на угрюмую жизнь мобилизованного общества. Спасаясь от скуки и обыденности, он выдумывает себе домовых и демонов, загадочных красавиц и мрачных байронических изгоев. Возникает даже таинственная анти-Япония — Корея, которая до аннексии в 1910 году была независимым государством. Корея играет у Куникиды Доппо ту же роль потустороннего не-места, что и Америка у Достоевского, куда «собирается» Свидригайлов: в рассказе «Скиталец» девушку отправляют замуж в Корею, но попадает она совсем в другое место, в «Печалях детства» туда уезжает молодая проститутка, мечтающая о смерти.

Романтизм Куникиды Доппо со временем уходит, но вопросы, на которые он пытался ответить, никуда не деваются. Культура пуста, идеалы лживы и проказами злых духов объяснять несовершенство мира уже не получается. Отсюда возникает новая ключевая для японского автора тема — тема судьбы («Фаталист», «Жалкая смерть», «Два старика»). Рассуждая в одной из поздних новелл о причинах несчастий, всю жизнь преследующих хорошего человека, он спрашивает: виной тому его слабохарактерность или висящий над ним рок? Тот же вопрос можно задать и в отношении Японии: почему страна, реформированная и вырвавшаяся из феодального сёгунского сна, встала на путь милитаризма и агрессивного национализма? Причиной тому слабость и пустотность традиционных культурных форм? Или всему виной историческая колея и «особый японский путь»?

Странно знакомый образ дает рассказ «Экстренный выпуск». Только что победоносно завершилась Русско-японская война, страна переживает очередной патриотический подъем, люди, радуясь, что тяжелое время позади, возвращаются к мирной жизни. И только барон Като по прозвищу «Экстренный выпуск» после победы потерял вкус к жизни. Нет, на фронте он никогда не был, но каждый день с упоением читал военные сводки, переживая события Цусимы и Мукдена так, будто сам в них участвовал. Теперь, когда вместе с войной закончились и сводки, барона не радует ничего, кроме сакэ.

«Нет, вы представьте, вместо человека — в лодке кусок развороченного мяса, и тот сваливается в море. Какой трогательный конец! Я уже столько раз читал это место, а все не могу удержаться от слез», — и то ли от выпитого вина, то ли от избытка нахлынувших чувств барон зажмурил глаза и затрясся. Вероятно, действительно то время было для него самым счастливым. Тогда по крайней мере ему хотелось жить. Но вот он снова открыл глаза: «А теперь все кончено. Все! Войны больше нет, читаешь эти старые газеты и как будто сам стареешь. И мне кажется, что жизнь моя пришла к концу...»

Это японская новелла, но пейзаж нашей России почти такой же.