Когда воздуха не было

• Петер Надаш. Путешествие вокруг дикой груши / пер. с венг. В. Середы. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2021. — 320 с.

Что общего у мальчишки, забивающего мотыгой собаку до смерти, молодого арийца-интеллектуала, испытывающего внезапное влечение к еврейской девушке, севшей напротив него в поезде, и зрелого писателя, заглянувшего по ту сторону земной жизни после закупорки коронарных артерий? Во-первых, все они — персонажи малой прозы Петера Надаша и в той или иной степени отражения его авторской личности. Во-вторых, все трое переживают внезапный приступ — приступ агрессии, приступ похоти (и затем стыда), сердечный приступ. И в-третьих, все они — жители одного и того же очень мрачного мира. Созданный Надашем, этот мир не абсурден, как, например, у Кафки, не лишен своеобразного юмора, даже надежда в нем не до конца вылиняла. Но находиться в этом мире поначалу очень трудно — и персонажам, и читателям.

Созданный Надашем, этот мир удушлив, и приступ удушья переживает почти каждый герой его текстов. В повести «Библия» — это мальчишка Дюрка, задыхающийся в атмосфере всеобщего лицемерия и бесконечных подозрений в послевоенной коммунистической Венгрии. Его жизнь — это беспрестанное подглядывание и обман: он подглядывает за служанкой, за соседкой, за родителями, бабушка и служанка подглядывают за ним, а его родители, работающие где-то высоко в иерархии нового венгерского государства, подглядывают за своими соотечественниками. И Дюрка удивляется, видя, как органично его собственные пороки вписываются в окружающий мир.

Рассказ «Человек как чудовище», посвященный теме невозможности встречи арийца и еврейки, их безальтернативного (на тот исторический момент, конечно) восприятия друг друга как Абсолютного Другого, завершается описанием кирпичного завода, куда еще недавно загоняли евреев перед отправкой в лагеря смерти. Герой задыхается от непонимания и стыда. И в летнем бризе, который овевает его в последнем предложении, чувствуется удушливая гарь, поднимающаяся из труб Освенцима.

В центральном произведении сборника — повести «Собственная смерть» — Надаш описывает перенесенный им в 1993 году сердечный приступ. Это невероятно смелый и откровенный, почти документальный отчет о постепенно приближающейся смерти, и каждый ее шаг сопровождается новым приступом удушья.

Чтобы сделать глоток воды, тоже требуется воздух. У меня это не получалось. Лопающиеся пузырьки газа мешали глотать. Вонь битой птицы и ошпаренных перьев, исходящая от супа, действовала тошнотворно...

Казалось, будто у меня забит нос, но и ртом дышать было невозможно. Воздуха не было. Если потоки воздуха парусят и раскачивают занавески, подумал я, то почему мне его не хватает, куда он девается. Проблема была не в том, что я не дышал и по этой причине мне не хватало воздуха. Я дышал. Но, видимо, в воздухе не было достаточно кислорода.

Духота, которая преследует Надаша и которой он накачивает свои тексты, безусловно связана с прошлым. Надаша, как и нас, душат стыд и страх, когда он вспоминает об ошибках и мерзостях отрочества («Библия»), о мрачной истории государств и о своих корнях («Сказка об огне и знании», «Сказка про двух царевичей», «Человек как чудовище»), о том, что мы отягощенные плотью и стремительно стареющие существа («Собственная смерть»). Но и с этим удушьем можно научиться жить, привыкнуть и даже привязаться к нему.

Сборник называется «Путешествие вокруг дикой груши», и мы можем составить об этой груше впечатление, ведь она описана в одноименном рассказе. Это огромное старое раскидистое дерево — дикие груши могут жить до трех веков, — стоящее в деревеньке на юго-западе Венгрии, и под ним уже много десятилетий собираются местные, укрываясь от солнца. Вокруг этого дерева живет как будто бы выпавшее из исторического времени деревенское сообщество — живет так же, как при империи, и при Хорти, и при коммунистах, да и сейчас, надо думать, так же живет. Что-то среднее между сном Обломова и этнографическими очерками Леви-Стросса.

С тех пор как я поселился близ этой огромной груши, мне не нужно сниматься с места, чтобы увидеть что-то вдали или заглянуть в прошлое.

Потому, наверно, что дикая груша — это и есть прошлое, которое нависает над нами, заслоняет солнце своей огромной кроной, но не хочет нас отпускать. Да и мы не торопимся уходить из-под ее прохладной тени.

В конце «Собственной смерти» Надаш описывает опыт клинической смерти. Отключившись в больнице, куда он еле добрел, он оказывается в новом измерении, где кончаются концептуальное мышление и чувственное восприятие. «Великая ярмарка сенсуальности, — как пишет автор, — завершилась». Надаш парит в разлитой по всей вселенной вневременности, как в универсальной материнской утробе, и совсем не хочет возвращаться назад — в тот мир, куда его пытаются вырвать врачи. Ему хорошо, и это блаженное первозданное Ничто, где, как и в нашем мире, «есть расстояния, но нет воздуха», примиряет нас, как великое обетование, с тем мрачным удушливым местом, где мы пребываем сейчас. В конце концов, вдруг удушье этого мира — это только подготовка к божественному вакууму мира грядущего?