У нас была великая Венгрия

• Саша Баттьяни. И при чем здесь я? Преступление, совершенное в марте 1945 года. История моей семьи / пер. с нем. Д. В. Сильвестрова. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2021. — 280 с.

«И при чем здесь я?» Саши Баттьяни — это книга о поколенческой травме и ее преодолении. Подзаголовок отсылает нас к конкретному преступлению: во время бала, устроенного в австрийском городке Рехниц двоюродной теткой автора для гестаповцев и местных нацистских бонз, было уничтожено 180 евреев. Баттьяни — швейцарский журналист и венгерский аристократ, переживающий чувство вины за конкретное преступление немцев в Австрии. Он задается вопросом о семейной вине в связи с преступлением тетки — заметим, не кровной родственницы: она была женой его двоюродного дедушки. С этого начинается его журналистское расследование.

Однако не стоит ожидать от книги скрупулезного, исчерпывающего анализа жуткого эпизода Холокоста. Спустя какое-то время Баттьяни признается, что знакомство с мрачной семейной тайной, о которой, будто сговорившись, молчит вся родня, становится только началом путешествия, к которому он, сам того не зная, готовился всю сознательную жизнь.

Рехниц, тетя Маргит — многое здесь все еще было неясно, но отдалилось, словно взявшийся неизвестно откуда мыльный пузырь появился перед глазами — и лопнул.

Баттьяни безуспешно пытается разговорить жителей Рехница, встречается с родственниками-аристократами, которые все отрицают и просят «не очернять» память семьи, летит в Россию, где в лагере много лет провел дед, сражавшийся на Восточном фронте, и в Аргентину, где поселилась детская подружка его бабушки — венгерская еврейка, пережившая заключение в Аушвице. И все перелеты, разговоры, чтение дневников, посещение могил помогают ему выстроить в голове картину ХХ века, полную, казалось бы, невообразимых сегодня злодеяний: газовых камер, ГУЛАГа, бомбардировок, массовых изнасилований и каннибализма. И все причастные к этим преступлениям твердят одно и то же.

На стенах висели пожелтевшие гравюры с очертаниями Венгрии до Первой мировой войны, в составе некогда обширной империи. С детских лет, помню, и отец, и бабушка не говорили ни о чем другом; я вежливо кивал, но меня это нисколько не занимало. А если я все же расспрашивал, как тогда было: например, как выглядела охота или почему венгры такие антисемиты, как все утверждали в последние годы, — мне всегда отвечали: «Nem érted», — тебе этого не понять. Я вырос с подобным ответом, он и по сей день звенит у меня в ушах.
«Тебе этого не понять», — кричат мне умершие предки с фотопортретов в рамках, к которым я всякий раз наклоняюсь, проходя мимо.

Ты там не был, тебе не понять, у нас была великая [вставить название страны]. Скажем честно — многие из нас легко могут поставить себя на место Баттьяни.

Итак, эта книга о поколенческой травме и ее преодолении. Здесь все просто. Внуки войны должны научиться говорить о преступлениях своих предков, чтобы освободиться от призраков прошлого и зажить здоровой жизнью. Это и пытается сделать Баттьяни своим расследованием. Перенесение механизма невроза, порожденного травмирующей ситуацией, с индивидуальной психики на коллективную — не новая идея. В конце концов, не зря же автор описывает, как он все время посещает психоаналитика. Баттьяни приходит к выводу, что выигрывает всегда тот, в чьих руках ключи к интерпретации истории. Также он находит в себе силы признаться, что, окажись он в Будапеште в 1944 году, вряд ли у него хватило бы смелости укрывать у себя евреев — хотя вот в «Фейсбуке» он регулярно подписывает петиции против угнетения бирманских мусульман и истребления дельфинов в Японии. Проблематика преодоления поколенческой травмы и реабилитации памяти лежит на поверхности текста. Порассуждаем о другой теме книги — менее заметной, хотя и связанной с основной.

Путешествие, которое предпринимает Баттьяни, это поиск новой идентичности, свободной от политизированных идентичностей прошлого. Где он ее находит? Намек вроде бы есть в самом начале книги: «Зверское убийство 180 евреев — вот что приблизило меня к моей семье». Но только ли в семье дело? Книга не дает возможности уверенно согласиться с этим. Тогда в чем еще? И самое главное — почему перед образованным европейцем XXI века вообще стоит вопрос об идентификации, то есть об определении своего места через соотнесение с чем-то бо́льшим, чем ты сам? «И при чем здесь я?» — это вопрос отсылает не только к преступлению, совершенному десятилетия назад, но и к стране, народу или даже классу: ведь Баттьяни — аристократы, ведущие свой род с XV века.

В 2012 году Юрген Хабермас, обсуждая с Фрэнсисом Фукуямой первую волну евроскептицизма на фоне последствий мирового финансового кризиса, заметил, что те, кто еще надеется выстроить идентичность на национальной или культурной основе либо на любом «новом мифе», остаются «заложниками логики XIX века». Сегодня Брекзит и готовящийся повторный референдум о независимости Шотландии, не говоря о менее заметных эпизодах, показывают, что «заложников» не стало меньше и что у них явный стокгольмский синдром. Кажется, что Баттьяни расследует преступление тетки и ищет пути воссоединения с семьей не только из-за чувства поколенческой вины. Родители автора почти всю жизнь прожили в Швейцарии, а не в Венгрии — родине предков, захваченной коммунистами, и теперь Баттьяни движет унаследованный от них кризис идентичности. Он сравнивает себя с героем фильма «Назад в будущее», который, попав в прошлое, исчезает с фотографий, ведь в этом мире он еще не родился. «Вот и я, — признается Баттьяни, — всегда чувствовал себя, как эти дети на фотографии: словно я здесь только наполовину, словно я становлюсь все прозрачнее… Словно я исчезаю. Словно иду по снегу, не оставляя следов».

Ни мой отец, ни моя мать не чувствовали себя дома в Швейцарии, наиболее защищенной, словно толстой ватной подкладкой, стране Европы… В глубине души они посмеивались над Швейцарией и швейцарцами, по крайней мере, мне казалось так раньше… ибо они знали, что никогда не пустят здесь корни. Швейцария как страна всегда была для них немного игрушечной, жизнь там какая-то ненастоящая, во всяком случае, в ней нет взлетов или падений, счастья или страданий. Ибо тот, кто не потерял во время войны как минимум нескольких родственников, кто не пережил того, что оккупационная власть, будь то немцы или русские, все разрушила, тот не мог утверждать, что действительно понимает что-либо в жизни. Страдания — именно они оказывались твердой валютой; счастье, идиллия ничего не стоили.

После падения железного занавеса отец и мать Баттьяни возвращаются домой, в Венгрию. А что же сам автор? На первый взгляд он видится классическим леволиберальным интеллектуалом, отрицающим любые традиционные обобщения как пережитки прошлого. Кажется, что Баттьяни посмеивается над родительским «провинциализмом» и отвергает их национальное чувство как некий рудимент. Вот его разговор с отцом:

— Откуда ваша вечная тоска по былому величию?
— А ты не понимаешь?
— Нет…
— Мне очень жаль, если ты этого не понимаешь.
— Почему?
— Потому что ты не знаешь, что такое родина. Если над твоей родиной нависла угроза, ты чувствуешь боль. Так же, когда ее у тебя отбирают.
— Боль? Родина? На мой взгляд, ты рассуждаешь, как человек Средневековья.

Но при этом, отказываясь принимать родительское имперское понимание родины, он сам заражается от них идеей спасительного страдания, на котором часто базируются нации и культуры.

Но разве не я неизменно чувствовал себя виноватым, потому что мне слишком уж хорошо жилось в Швейцарии? Не возникало ли во мне иногда тайное желание какой-нибудь небольшой войны?… Меня всегда поражало соединение прошлого и настоящего. Не этого ли мне так не хватало в Швейцарии? Улицы, дома, кварталы не могли поведать свою историю, потому что там почти ничего не менялось, а если и менялось, то разве что к лучшему. Не было ли в этих годах стабильности и безопасности, которые так превозносили в Швейцарии, чего-то отупляющего? Не теряется ли глубина резкости, если движение вверх продолжается слишком долго?

Вслед за родителями его тревожит Венгрия, а особенно венгерская аристократия, которая для него становится символом несправедливо перенесенного страдания. Как Германия втянула Венгрию в войну и Холокост, после которых той уже не отмыться, так и немецкая тетка Маргит Тиссен своим преступлением бросила тень на всю венгерскую семью Баттьяни. Но Маргит после войны прожила долгую сладкую жизнь, а Маритта, бабушка Баттьяни, ничем не провинившаяся, лишилась своих владений, своего статуса, своей родины. Утрата родины для нее — трагедия. О Маргит же и ее муже, как замечает Баттьяни, швейцарские власти, рассматривая прошение о гражданстве, осуждающе (!) говорят как о «законченных космополитах», живущих «то в одной, то в другой стране, а в итоге нигде». Теперь, сам живя в Швейцарии, Баттьяни болезненно переживает свою оторванность от того, что можно было бы назвать историческим контекстом его семьи.

Я показал им фотографии своих детей в плавках и надувных нарукавниках на берегу одного из наших швейцарских озер, со следами кетчупа в уголках рта… Я часто ходил со своими детьми купаться, расстилал цветные полотенца в тени деревьев. Иногда цветочная пыльца, как пух, покрывала лужайку. Я покупал им жареные сосиски, мороженое, делал то же, что и мои родители для меня и моих братьев, когда мы были маленькими. Но разве можно считать это своими корнями? Тем, что я передам своим детям? Не чересчур ли банально? Чувство удовлетворенности, когда после купания, усталый, возвращаешься домой, солнце в волосах, запах влажных купальных трусов, которые несешь в полиэтиленовом пакете. У Мирты и Марги — Холокост, за который они ухватились, а что у меня?

Проблема, мучающая Баттьяни, свойственна, как кажется, многим интеллигентам последних поколений. Или, может, это вообще вечная и главная интеллигентская проблема? Он не может принять свою «немытую» родину, Венгрию, с ее бряцающими воспоминаниями об имперском прошлом и утраченных территориях, влюбленностью в шнапс и неистребимым антисемитизмом. И венгерская аристократия, с которой Баттьяни пытается наладить контакт, ничуть не свободна от этих «национальных черт». Но и в мире, где ему не пустить корни, Баттьяни неуютно. «При чем здесь я?» — спрашивает Баттьяни. Венгрия — родина его родителей, а не его. Спрашивает — и пускается в путь, чтобы стать «при чем».

И в этом путешествии в нем нет-нет да и прорежется что-то венгерское, национальное. Так, он не без гордости припоминает рассказ русской экскурсоводки о том, что именно венгерские военнопленные мужественнее всего переносили сибирский холод. С горечью описывает встречу в поезде с венгерской девушкой, вынужденной работать проституткой в секс-боксе в промышленной зоне Цюриха, куда городские власти согнали путан, чтобы не маячили у вокзала. Проклюнется порой невольно и венгерская ксенофобия, которой сегодня так умело манипулирует диктатор Виктор Орбан. Так, например, водителя автобуса в Екатеринбурге, обладателя восточноазиатской внешности, Баттьяни запросто называет в тексте Ай Вэйвэем — как знаменитого китайского художника, на которого тот якобы похож. Здесь он вполне соответствует семейным традициям: его бабушка в дневнике жалуется, что «осенью в Будапеште полно китайцев».

Книга Баттьяни — это своеобразное разбирательство с памятью, принимающее формы то детективного романа, то семейной хроники, то журналистского расследования, то психологического этюда. Но на более глубинном уровне это еще и разбирательство с Венгрией — с родиной Баттьяни, с национальной виной и национальной гордостью. Как в XXI веке интеллигент может выстраивать свою идентичность по отношению к таким формам бытия, как страна и нация, учитывая, что приверженность этим формам в ХХ веке стала причиной чудовищных гуманитарных катастроф? Движимый виной, тревогой и любопытством, Баттьяни встает перед этим вопросом, хотя и не артикулирует его достаточно отчетливо, и ставит нас перед ним.

И будучи поставленым перед этим вопросом, невозможно не заметить вот что. Совершенно справедливо говоря о преступлениях советских войск в Будапеште в конце войны или о бесчеловечном обращении с венгерскими военнопленными в Сибири, автор — возможно, невольно — представляет венгерских солдат в первую очередь жертвами — сначала немцев, потом русских. Это метафорически фиксируется в образе его дедушки Фери, который, будучи ревностным католиком, не сделал, как убеждает Баттьяни его отец, ни одного выстрела, хоть и воевал на Восточном фронте, а затем на долгие десять лет отправился в советские лагеря, где подорвал здоровье на добыче асбеста. Был ли Фери так безгрешен? Надо ли нам воспринимать его как типичного венгерского солдата, которым стоит мерить роль этой страны в войне? Станем ли мы винить Баттьяни за то, что он не пишет о системе концлагерей, организованных венгерской армией на территории Воронежской области для уничтожения советского мирного населения, или о генерале Сомбатхейи, который своими приказами установил режим террора на территории современных Украины, Беларуси и России? Не станем, конечно. Зачем бы ему об этом писать, ведь «при чем здесь он»?