О чем твоя память шумит, человекозверь?

● Артём Серебряков. Фистула. — М.: ИД «Городец», 2021. — 352 с.

Дебютный роман Артёма Серебрякова «Фистула» — приятное разнообразие в ландшафте русскоязычной прозы, тихая радость читательских глаз, истосковавшихся по концептуальной архитектуре письма. Наследуя приемам авангарда, автор открывает в тексте дополнительное, графическое измерение ради эффектной выразительности. Зачеркнутые фразы отражают подавляемые воспоминания и мысли главного героя, а специфичные пространства, в которые он попадает (например, театр зеркал), визуализированы благодаря изменчивым шрифтам и расположению слов. Подобные ходы писатель использует аккуратно и в меру — не уходит с головой в фанатичный формализм, как тот же Марк Данилевский со своим «Домом листьев» — апофеозом типографских ухищрений. Вообще роман Серебрякова в большей степени музыкален, чем визуален — богатая звукопись, индустриальные шумы, обозначение нот и упоминание инструментов выполняют особую роль в понимании (и восприятии) истории о парадоксах памяти, травмах детства и деградации личности.

Концептуальную особенность текста легче раскусить, отталкиваясь от его хитрого, омонимичного заглавия, смысл которого меняется в зависимости от того, куда упадет ударение. Если на первый слог (фИстула) — слово будет обозначать локальное воспаление, свищ или искусственное отверстие в организме, созданное для медицинских манипуляций; если на последний (фистулА) — получится средневековое название флейты и пение фальцетом (в свою очередь, «фальцет» восходит к итальянскому словечку falso — ложный, обманчивый). Оба эти варианта равны и неоднократно обыгрываются в различных контекстах. Так, внутренний нарыв становится метафорой духовного неуюта главного героя и одновременно скрытого в нем изъяна, шизофренической червоточинки. А флейта, промелькнувшая в одном эпизоде, предположительно намекает на звуковое богатство текста и страшную дегуманизирующую мелодию, которая постепенно будет складываться в нестабильном сознании протагониста. Важность этой мелодии заявлена еще в самом начале романа, причем забавным образом — читателя вместо оглавления встречает раздел «обезглавление» с указанием страниц, ведущих к сюжетным ситуациям, когда персонаж слышит «ярко-красную ноту раздражения», «огненно-оранжевую ноту боли» и далее по нарастающей. Такое психоакустическое письмо, чутко фиксирующее малейшие сдвиги человеческого рассудка, — одна из примечательных находок Серебрякова.

Многозначное название «Фистулы» вдобавок перекликается с магистральной темой двойников, зеркальных отражений и всевозможных параллелей. Миф о Тесее и его быкоголовом враге проецируется на историю нервозного мужчины, совершившего нечто преступное и приехавшего к сестре Ариадне (которую он тайно и патологически любит). Оказывается, детство персонажей изуродовано сволочными родителями-торчками, и для повзрослевшего сына подавляемое прошлое становится навязчивым лабиринтом, где бродят отец-Минотавр и мать-Горгона:

Родители вернулись затемно. По мордам и вони было понятно, где они шлялись. Обычно, пока они в таком состоянии, я скрывался в нашей комнате, где сестра успокаивала меня, где можно было переждать бурю, извержение вулкана и весь прочий родительский гнев.

<...>

Из родительской комнаты прогремел голос отца. ЭТО КТО ТАМ ХНЫЧЕТ. Обычно после этой фразы он заставлял меня отжиматься «по-мужски» — на кулаках, — или хватал за голову своей исполинской рукой и сдавливал, пока я не перестану всхлипывать.

Однако отцовско-материнская чудовищность не только угнетает, но и заражает — раскрытию этого тезиса в иносказательной форме посвящены небольшие вставки-интерлюдии о круговороте зла: «Чтобы перехитрить чудовищ, герои учатся быть как чудовища, втайне наблюдают за ними». И вот уже бычья ипостась проявляется в самоуверенном богатом муже сестры и в герое-наблюдателе, разъедаемом концентрированной ревностью. Кажется, доверие вызывает лишь маленький сын Ариадны — светлый путеводный клубочек, но и у него припасен некий секрет. 

Мифологизируя семейную трагедию, автор не ограничивается единственным претекстом и расширяет цепочку древних ассоциаций. Изменения, происходящие с героем, а также его увлечение подводной живностью выдают в нем лик Протея — морского бога перевоплощения. И тут же подверстывается история Орфея, нисходящего в ад ради любви, — в особняк Ариадны-Эвридики герой попадает благодаря «хароническому водителю».

Рассказывать об оптических иллюзиях и нарративных ловушках этого романа все равно, что описывать изобретательные чудо-здания на гравюрах Маурица Эшера — без соприкосновения с оригиналом должный эффект непередаваем. Блуждая среди тропов обезглавливания; ветвящейся символики инфернального быка; нарастающего звука, извлеченного из преображенных слов, вдруг натыкаешься на тень Лавкрафта (существо из «Мифов Ктулху» становится метафорой — «черный шоггот шума»), на реминисценцию к эссе Вальтера Беньямина, а то и вовсе попадаешь в Театр памяти Джулио Камилло. Линейное время закольцовывается с мифическим, замирает и бежит вспять, и потом искривляется, уподобляясь ленте Мёбиуса, когда взрослые видят в растерянных детях фантомы собственных судеб. С темпоральными аномалиями Серебряков заигрывал еще в прошлом сборнике малой прозы «Чужой язык» (особенно в рассказе «Маджента»), и «Фистула» продолжает развитие метафизических парадоксов, источником которых неизменно служит конфликт человека — с обществом, с природой и своей подавляемой темной натурой. 

Способен ли я был на такую неизменность? Нисколько — подлинным образом я существовал теперь в промежутках между теми ситуациями, в которых вроде бы оказывался действующим лицом. Из этих промежутков автоскопический надзиратель отсчитывал, когда и где начинает во мне пробуждаться, беспокоиться и бесноваться моё живое существо. Поэтому меня так волновал вопрос о том, кто был мной встречен случайно, а кто нет; и что было случайно увиденным, а потому запутывающим мой разум, а на что я действительно должен был обратить внимание.

Стоит привыкнуть к ходу повествования, как автор тут же взрывает текст изнутри очередным монтажным трюком на радость призраку Уильяма Берроуза. Когда на страницах появляются странные рекламные сообщения о гаджете для сохранения воспоминаний, выясняется, что основное действие происходит в недалеком будущем, а мытарства нашего Тесея-Минотавра-Протея-Орфея — на самом деле шкатулочная история, вложенная в фантастический метасюжет. 

Тем интереснее разбираться в генеалогии «Фистулы», объединяющей несколько тематических линий. Роман продолжает литературно-философскую традицию двойничества — прежде всего, вспоминается «Соглядатай» Набокова с ненадежным и ложно-безымянным рассказчиком. К тому же вокруг мотива скрытых наблюдений Серебряков возводит целый комплекс символов и образов. Размышления об искажении памяти и реальности в фантастическом антураже — повод вспомнить, например, о «Валисе» Филипа Дика. А упомянутый в начале рецензии Марк Данилевский отнюдь не случаен — в лабиринтообразном «Доме листьев» тоже обыгрывается миф о Минотавре.

Но все вышеперечисленные претексты — лишь эхо, подавляемое голосом автора, который весьма окреп с момента выхода «Чужого языка». В его метафоричном, приглашающем к интерпретациям романе исследуются проблемы взросления и хрупкость детской природы, которые пересекаются с вопросами метафизики. В современной русской прозе немногие работают с архитектурой произведения, и появление «Фистулы» — убедительное напоминание о возможностях (и важности) формы. Визуальное письмо, внимание к шрифтовым характеристикам и верстке — казалось бы, это уже не экспериментаторство, а вполне ожидаемые элементы сочинительства, завещанные авангардом. Нет ничего естественнее, чем преодолеть плоскость страницы и срежиссировать текст по собственным правилам.