Гунтис Берелис. Минотавромахия. Часть I

Латышский выпуск «Географии» продолжает обрастать препринтами, вводящими в литературный контекст балтийской страны. На днях мы опубликовали рассказ молодого прозаика Яниса Йоневса, теперь же даем место автору старшего поколения. «Минотавромахия» Гунтиса Берелиса подготовлена и переведена Андреем Левкиным. Окончание рассказа — по ссылке.

Андрей Левкин: Гунтис Берелис (Guntis Berelis) — рижанин (р. 1961), пишет на латышском. Я его перевожу с конца 80-х, он меня тоже. Не по какой-то взаимной договоренности, а по близости стилистик и прочего. У него шесть книг прозы, три — критики и одна — переводов. Конкретно моя, чем я весьма горжусь. Не знаю, как его ранжируют внутри латышской литературы, наверное уже классик. Ну а в русской «Википедии» сообщено, что он — «наиболее влиятельный латвийский критик». Возражений не вызывает. 
Кратко описать его прозу затруднительно, он постоянно меняет форматы своих текстов. Может сделать короткий текст, может длинный. Может сделать текст в виде инструкции («Правила президентской охоты»), может — как тут — в письмах. Есть как бы даже обычные с виду нарративы («Господин Хайдеггер любит кошачьих»), есть как бы триллеры («Из рассказов Виестурса Веймерса»). Всякий раз текст решается иначе. При этом, само собой, это всегда Берелис — потому что он и есть такой, что всегда разный. Но то, что это он, — сомнений не будет с первого же абзаца. Место и время могут быть какими угодно или не важны. Постоянная смена логики, отчасти — ее нарушения и являются для него основой письма. В «Беккет жив» идет просто поток логических, повествовательных и стилистических переключений, текст и возникает в этих переключениях. Понятно, упоминание Беккета (а там будут и Ионеско, и конкретный носорог) вполне сигнализирует о мировоззрении автора. 
Что до перевода «Минотавромахии», то в конце нулевых в Москве собирались издать его книгу. Не состоялось, увы. Но вот «Минотавромахия» — тут, а еще пять текстов из нее (среди них и упомянутые выше) можно найти на сайте postnonfiction.org.

 

МИНОТАВРОМАХИЯ

 

Письмо первое, 
писаное в конце лета 1227 от Рождества Господня

Высокочтимый господин поэт!

Господь не одарил меня талантом красноречия — большую часть жизни я был воином и хорошо, если составил пару дюжин деловых писем, которые, к тому же, мне помогли переписать бродячие францисканские монахи. Поэтому, пусть даже эти строки и недостойны глаз Ваших, не поджимайте губ, обнаружив мои нелады с риторикой, и дочитайте письмо до самого конца, чтобы лишь тогда решить — выбелить ли этот пергамент, чтобы использовать его заново, для записей плодов вашего божественного вдохновения (поверьте, я буду счастлив даже в случае такого исхода — по крайней мере, пергамент, на котором иначе какой-нибудь торгаш мог нацарапать свои ничтожные расчеты, не будет истрачен попусту), или же отложите письмо, чтобы подождать, когда к нему добавятся следующие, которые, как я надеюсь, воспоследуют в ближайшем будущем. Впрочем, признаюсь, что искусство поэзии не совсем уж чудо мне, поскольку в детстве отец, пусть даже и видя для меня будущность военачальника, все же заставил меня немного освоить искусства чтения и письма. Также в детстве меня волновали и радовали песни странствующих труверов на нашей рыночной площади, позже мне доводилось читать и древние героические сказания, даже кастильскую «Песня о Сиде», что уж говорить о «Песне о Роланде». Еще — любовные песни Бернара де Вентадора и Кретьена де Труа, рассказы о жизни и смерти короля Артура. Были и сочинения Марии Французской, они, впрочем показались мне недостойными чтения, ибо Господь не наделил женщин способностью составлять слова в сколь-нибудь удобоваримом порядке. Но ни эти упомянутые стихотворцы, ни множество неупомянутых тут не достойны стоять рядом с Вами, сочинителем божественного «Романа о Трое», чьи озарения радовали меня в долгие недели окружения под стенами Акры, когда мои друзья и соратники друг за другом гибли в мучениях лихорадки или от ран, нанесенных неверными. Тогда я, как простой странствующий трувер, декламировал наизусть все трижды десять тысяч строк, до сих пор сохраняющих для меня очарование как в дальних переходах, так и в годы, заполненные бездействием, когда я обитаю у одной из своих дочерей, мужьям которых — проклятие этим неблагодарным! — принадлежит теперь все мое имущество. На поэтическом турнире у Вас не нашлось бы противника, все наши нынешние стихоплеты пали бы них, пробитые острием копья Ваших строф. Разве только превознесенный грифонами древний сказитель Гомер, которого, впрочем, мне не довелось читать из-за незнания грифонского языка (но грифоны, как известно, народ лживый и склонный к самовосхвалениям) или, может быть, римский Вергилий смогли бы защититься, укрывшись щитом своих поэтических трудов. Правда, слышал я одну монашку, которая рассказывала об острове в океане в ее северных краях, куда сосланы все малеватели святых образов, комедианты, игрецы на дудках и флейтах, колотильщики барабанов, щипуны лютней и арф, хроникомаратели и, заодно, стихоплеты. Мне очень бы хотелось отыскать сей остров, чтобы из томящихся там стихотворцев выбрать наиловчайшего в мастерстве риторики, только ни сама ни монашка, ни кто-либо из встреченных мною в странствиях не мог сказать, где именно искать этот остров. 

Несмотря на то, что в жизни я пережил чрезвычайно много, я все же осознаю, что моя ничтожная персона не стоит Вашего внимания. Моя жизнь медленно и неотвратимо приближается к моменту, когда мне придется лицом к лицу встретиться с Создателем. Он, с высот своего трона, грозно спросит меня: «Что ты сделал такого, чтобы я тебя принял?» Конечно, Церковь дала мне отпущение грехов за участие в двух Крестовых походах против неверных, но между войнами и за годы, прошедшие со времен завоевания Константинополя, я сделал многое из того, что недостойно Святого писания. Я знаю, что грешил, много грешил — как и всякий из бывших вояк, моих друзей, число которых, увы, сокращается с каждым годом. Но если исполнится самая горячая мечта, о которой Вы прочтете чуть позже, я смогу пасть ниц перед Ним, подать Ему пергамент с Вашими божественными строфами и сказать: «Мой Господь, прими меня такого, каков я есть». Надеюсь, что, изучив пергамент, Создатель смягчится и откроет мне двери в обитель вечного счастья.

Пусть я стар, устал и покрыт боевыми шрамами, но я отправляюсь в дальний, необычный и, кто знает, чрезвычайно опасный путь. Вначале я думал совершить все, что мне суждено, и лишь затем отпрвиться к Вам, Поэту Всех Поэтов, чтобы изложить свою историю, но я рассудил, что никто не знает, предполагает ли Господь мое возвращение. Поэтому-то я и отсылаю это письмо с неким, внушающим доверие торговцем тканями. Схожим путем к Вам попадут и мои следующие письма, а если мой рассказ оборвется на полуслове, то — знайте, что я убит, растерзан и погребен. Возможно, это даже лучше, что Вы лишь читаете мои письма, и не видите мою седую клочковатую бороду, глубокие складки вокруг рта, тусклый взгляд и лоб, изуродованный сарацинским мечом. Я одинок. Почти все мои боевые друзья и соратники давно уже оставили этот мир — одни погибли, отвоевывая у нечестивцев Святую землю, другие умерли в пустыне от жажды и лихорадки, иные нашли кончину в морских глубинах, а кому-то была суждена мирная смерть от старости в их замках. Я одинок. За долгие годы воин и скитаний из-за подлостей и мошенничеств я потерял все свое имущество, которое теперь принадлежит моим зятьям, а от них я не хочу принять ни куска хлеба, ни крышу над головой в каком-нибудь окраинном чулане не отапливаемого замка, куда меня пристроят из жалости. У меня нет денег, чтобы нанять оруженосца, которого мне, как представителю рыцарского сословия, положено иметь рядом. Даже мой единственный, ранее верный слуга, который сопровождал меня во всех прежних странствиях, узнав о моих новых, ранее тщательно скрытых замыслах, сбежал от меня ночью, прихватив ту часть моих денег, которые он счел заработанными. Конечно, я мог бы его разыскать и повелеть повесить, но это бы лишь отдалило конечную цель моего путешествия. Я один. Но моего духа все еще хватит, чтобы заставить плоть не гнуться под тяжестью амуниции, и я по-прежнему способен занести свой меч над врагом, пусть даже это и будет проделано не с той сноровкой, как в те дни, когда мы бились с диким войском Салладина. Мне потребуется весь запас духа вместе с силой плоти, чтобы побороть то, что, по моему мнению, воплощает в себе все зло и мерзость этого мира. А если мне суждено вернуться домой — в чем я вовсе не уверен — то я найду пристанище у одного из моих соратников, много меня моложе, он даст мне убежище, в котором я с честью дождусь прихода смерти.

Сейчас я нахожусь в небольшом порту на юге Франции, подыскивая какой-нибудь корабль, капитан которого за небольшое вознаграждение доставит меня на остров, называемый Крит. И вот теперь, после длинного и затянутого вступления, хочу высказать свою просьбу. Не считайте меня выжившим из ума стариком, если некоторые слова не слишком ясно и изящно выстраиваются в предложения. Я хочу просить Вас сочинить строки, которые еще не пришли к Вам в голову, но которые — если будут сочинены — раскатами грома сотрясут весь мир, и даже ангелы спустятся со своих небесных пристанищ, чтобы выслушать Ваши стихи. Разумеется, это целиком и полностью будет Ваше достижение, но в какой-то части оно будет исходить и от меня. Ах, я не хочу быть неправильно понят! Я не прошу строф, которые возвеличивают мою персону — за пару грошей это можно купить у любого трувера, которых сейчас развелось так много, что нет спасения от их ремесленных подделок, звучащих повсюду: и на торговых площадях, и в замках. Я не прошу строф, которые бы высказывали мои любовные чувства к какой-либо даме, — где уж в мои годы думать о любви. Я не прошу, чтобы Вы рассказали о моих военных походах; они, пусть и не богаты героическими свершениями, но все же достойны описания, к тому же, о них, не упоминая моего имени, писали и Жофруая да Вильярден, и Роббер де Клари — плечом к плечу с которым я сражался при штурме Константинополя. Я хочу, чтобы Ваши строфы были посвящены тому, что еще только свершится в ближайшем будущем.

Прочитав мое письмо до этого места, Вы, должно быть, ощущаете себя в замешательстве и, может быть, даже задетым. Чего желает этот неразумный, выпрашивая ненаписанные строфы о событиях, которые еще не произошли, и об исходе которых у него нет никакого представления? Не говорит ли здесь дух его несносной гордыни, подчинившей в старости его сознание? Нет, Поэт Всех Поэтов, это не гордыня. Я осознаю, что я — лишь прутик в Руце Господней. Он проверял меня в пустыне и во время битв, он проверял меня одиночеством, бесприютностью и бедностью, невзгодами и нищетой. И он признал меня годным для воплощения своего замысла, хотя мог выбрать и рыцаря помоложе, полного сил — но избрал меня, прожившего уже шесть десятков лет. Конечно, не всегда сила плоти может меряться с духовной силой. И, описывая мои деяния, Вы непременно реализуете волю Господа. 

Я отправляюсь на остров, называемый Критом, чтобы убить получеловека-полузверя, который уже тысячелетия предается сатанинскому непотребству, каждый год пожирая семь юношей и семь девиц. Думаю, Вы слышали грифонскую легенду о Минотавре, именуемом также Астерием, что в переводе будет Звездный. Вы скажете, что это лишь древние сказки, которыми развлекали себя беззаботные и болтливые грифоны, к тому же Минотавра уже убил грифонский герой и владыка Тезей. Но это ложь! Не зря долгие годы я бродил от Кастилии до Рейна и побывал во множестве монастырских библиотек, где листал старые пергаменты и совсем уж ветхие папирусы, слова которых помогали мне перевести монахи, знающие грифонский язык. Я убедился в том, что Минотавр жив и продолжает творить черное дело, будучи проклятием как самого Крита, так и — кто знает — всего мира в будущем. Да, остров Крит уже более двадцати лет принадлежит венецианцам, но они расселяются в крупных городах, а не они являются полями охоты Минотавра. Минотавр обитает неподалеку от небольшого приморского селения рыбаков и пастухов, пасущих коз,. Это селение безымянно, зато его можно отыскать по словно бы вытесанному человеческими руками высокому обелиску, который возвышается над морскими водами по крайней мере на сотню пядей и виден издалека. Откуда я знаю? — спросите Вы. Ответить мне проще простого. В свое время я сам побывал в этом поселке без имени и особых примет, находящемся чуть ли не на краю мира — возможно, это действительно рубеж мира, граница между царствами Бога и сатаны, на страже которой и стоит это полузверское-получеловеческое отродье.

Здесь, дабы подробнее объяснить мою связь с Минотавром, мне придется сделать отступление в далекое прошлое, в мое детство, когда нанятый моим отцом францисканский монах пытался очаровать меня красотой латинской речи. Признаюсь, я был достаточно распущенным школьником, но, научившись все же кое-как читать латинские слова, в одном из свитков, волшебным образом оказавшемся у нас дома — это был, как я узнал позже, фрагмент Аполлодора без конца и начала — я прочитал историю про человека с бычьей головой, которому каждый год жертвуют по семь красивейших девушек и юношей Афин. Своим детским умом я глубоко переживал это бесчиние, оно казалось мне столь вопиющим, что днями напролет, вооруженный крепкой палкой я блуждал окрестными лесами, дабы отыскать вход в лабиринт Минотавра и казнить его, дабы освободить жителей Афин от ужасного оброка. Узнав о причине моих ежедневных блужданий по окрестностям, мой учитель усмехнулся и нарисовал палкой на земле карту мира — это была первая карта, которую я вообще увидел. Он долго растолковывал мне, что расстояния, которые кажутся на карте крошечными, в действительности в тысячу раз больше. Монах расставил камни там, где должны были находиться Афины, остров Крит и Париж, который примерно указывал наше тогдашнее местоположение, добавив, что до Крита мне предстоит путь длиной в годы. Монах, конечно, говорил образно, желая сказать, что мне надо прожить еще долгие годы, чтобы заслужить право покинуть отчий дом, отправиться в дальний путь и совершить подвиги, которые в смысле величия соответствовали бы подвигу уничтожения Минотавра. Но мой детский ум уже представил такую картину: я, в блестящих доспехах, стою с мечом в руке, водрузив ногу на недвижный труп Минотавра (совершенно, как св. Георгий, когда он убил дракона), а его окровавленная бычья голова с выпученными глазами и раскрытой в последнем рыке пастью валяется в нескольких шагах сбоку. Вот, Поэт Всех Поэтов, причина и исток моей одержимости. Случайно ли я уже в детстве вообразил себе то, что предстоит мне в теперь, в преклонном возрасте? Было ли это случайностью, что всю жизнь время от времени во снах ко мне приходил человек с бычьей головой, который пытался держаться на отдалении удара моего меча? Случайно ли то, что по стечению обстоятельств я однажды оказался в том самом критском селении, возле которого живет Минотавр? Вот почему я верю, нет — чувствую, что тварь еще в этом мире и ждет меня, своего палача. И это деяние — тут уж Вы со мной согласитесь — достойно Вашей поэзии.

Но вот, идет капитан, который по пути в Александрию готов сделать небольшой крюк, чтобы доставить меня на Крит, поэтому я заканчиваю свой рассказ, посыплю пергамент тонким песком, чтобы скорее высохли чернила, доверю письмо упомянутому торговцу тканями, который доставит его в Париж и направлюсь в порт. Кто знает, когда и каким путем найдет Вас мое следующее письмо.

Да хранит нас Господь!
Очарованный Вашим искусством, 
Berylli de Wendenensi

Письмо второе, 
писаное пятью днями позже, на корабле в открытом море

Высокочтимый господин поэт!

Уж простите за мой шатающийся почерк, письмо пишется на корабле, которого волны без устали раскачивают с боку на бок, да еще и с кормы на нос. В жизни своей не видал такого валкого суденышка. Не корабль, а старое корыто, ладья длиной в пятьдесят футов, палуба вся в щербинах и лишь слегка законопачена, так что приходится остерегаться, чтобы не спотыкнуться и не вывалиться за низкий борт, это для меня означало бы быструю и легкую смерть, ведь проведя всю жизнь в седле или в пешем строб, я так и не научился плавать. Меня может постичь судьба несчастливого короля Фридриха Барбароссы, который, едва достигнув Святой Земли, глупейшим образом утонул в речке Салеф — в той самой, по рукаву которой три восточных волхва пришли приветствовать рождение Сына Человеческого. Команда корабля состоит из пяти, не считая капитана, человек и представляет сброд всевозможных племен, совершенно как парус этого старого корыта, который покрыт заплатами разной формы и цвета, будто стяг какого-нибудь карликового королевства. В команде есть даже сарацинская нехристь, которая много раз на дню падает наземь, бьет поклоны и громкими криками взывает к своим языческим богам. Есть тут и пара грифонов сомнительного вида, о которых никогда не знаешь, правоверные они христиане или нет. Да и сам капитан не вызывает особого доверия — да и что это за капитан! Во времена, когда я плыл во флоте Альбионского короля Ричарда I, за свое бесстрашие прозванного Львиным сердцем, такого не взяли бы даже поваром. Мне остается только вздохнуть, вспоминая живописный пейзаж, который я видел тридцать пять лет назад: где теперь эти сотни кораблей, украшенные драконьими крыльями и фантастическими мордами чудовищ на носах; корабли, ожидавшие в Марсельском порту приказа двинуться в сторону Святой земли... На каждом из них было не менее четырех десятков высокородных рыцарей с конями, оруженосцами и слугами — и еще хватало место изрядному количеству легионеров-пехотинцев. Перед тем, как направиться отвоевывать Гроб Господень и другие Святые Места, мы прошли вдоль побережья латинских земель, зайдя в большую часть из тридцати тамошних портов, дабы пополнить запасы воды и провианта, но наилучшим образом мы пополнили их в Мессине, которая находится на острове Сицилия, неподалеку от латинских земель. Там грифоны тайно и преступно убили несколько наших пилигримов, выкинув их останки в отхожие места, так что нам пришлось захватить, ограбить и сжечь всю Мессину, от чего этот город не мог оправиться несколько десятилетий. Но не мне об этом рассказывать — все это уже поведал великолепный Амбруаз в «Рассказе о Святой войне», он все до последней мелочи упомянул в своем грандиозном повествовании — и о том, как мне довелось убить какого-то сарацина, когда тот предательски напал на меня в момент, когда я, присев на обочине, возвращал земле то, что Бог в тот день послал моему желудку. Амбруаз не забыл отметить и того, что моей добычей стал прекрасный конь арабской породы, который служил мне еще десять лет, пока на одном из переходов не отдал медленно Богу свою лошадиную душу. 

Но не об этом я хотел рассказать. Впрочем, в моем возрасте простительно, если перо блуждает в лабиринте памяти и лишь с трудом возвращается обратно, в день нынешний. Может быть и так, что лучше был мой начальный выбор — сухопутный путь через Прованс, затем — пересечь латинскую землю, переплыть морской пролив Отранто на какой-нибудь рыбачьей лодке, идти по земле грифонов на юго-восток и только в самом конце путешествия сесть на какой-нибудь купеческий корабль и вскоре оказаться на Крите. Слишком неприятно мне морское путешествие, хотя в своей жизни я дважды пересек пять морей. Я даже посвятил несколько летних месяцев, чтобы объехать ближайшие аббатства и посмотреть в их библиотеках карты, по которых мог бы получить представление о том, какие опасности и преграды могут поджидать меня в путешествии по суше. В мои руки попала и Historiae Adversus Paganus Орозия, но среди множества интересных и своеобразных описаний земель мне не удалось найти себе ничего полезного. Видел я и карту Гонория, которую можно отыскать в его De Imagine Mundi, видел я карты Сентомера Ламбера, Гвидо и Беата. Я даже наткнулся на какую-то арабскую карту, которую долго изучал и вертел, недоумевая тому, что на ней изображено, пока не сообразил, что наверху карты вовсе не восточная сторона, как это принято у правоверных, а южная. Представьте, что бы произошло, если бы, доверившись этой карте, я направился прямо — я оказался бы не в царстве Пресвитера Иоанна, а в землях, где солнечный жар так силен, что тают и плавятся камни. Я бы в миг изжарился, как утка на решетке очага. Так, с Божьей помощью, мне удалось разгадать и этого сатанинского картографа, работа которого — надо признать — была весьма точной, но все же не настолько точной, как великолепная карта Генриха, каноника церкви Святой Марии в Майнце, из которой мне удалось получить представление о том, где лежит земля, куда я теперь направляюсь. Крит в своей книге упоминает также и Рогир из Худена, к сожалению, он рассказывает только о высоких горах, которые можно рассмотреть из морской дали, без этих знаний я могу обойтись, ведь сам эти горы видел как издалека, так и вблизи, когда вместе с флотом короля Ричарда I провел там несколько дней отдыха перед высадкой на Кипре. 

Увы и ах, перо, зависимое от хода моих мыслей, вновь удалилось от магистральной дороги рассказа. Но, Поэт Всех Поэтов, что мне еще делать в палатке, которую я разбил на носу корабля, чтобы отгородиться от ветра, брызг соленой воды и, прежде всего, от издевательских взглядов сарацинской команды корабля. Я рассеиваю мою скуку и, надеюсь, моя писанина может помочь и Вам развеять в бессонную ночь дурное настроение и разогнать скверные мысли. В пешем странствии я бы мог найти укрытие за стенами какого-нибудь гостеприимного города, каковые особенно характерны для итальянских земель, но ведь какие ужасы подстерегали бы меня при путешествии через землю грифонов. Грабители, высокогорные перевалы, ночевки в лесу, бесприютные призраки, которыми переполнена эта земля — мне пришлось бы столкнуться со всем этим, а не хотел, чтобы моя судьба зависела от случайностей. Потому-то я и выбрал морской путь, который хотя и не надежней ни на гран, зато короче и быстрее. Рогир из Гудена много говорит об ужасах, которые подстерегают одиноких мореплавателей: неистовые бури, которые, мгновенно начавшись, мгновенно же и прекращаются; о скалах, которые то выглядывают из-под воды, то коварно скрываются под ее гладью. Особенно много таких в Mare Egeum, которое по счастью, нам пересечь не предстоит, к тому же это море так кишит пиратами, что обитатели многих городов из страха перед ними побросали свои жилища и переселились в иные края. Но, двигаясь далее на юг, мы попадем в Mare Libicum , где даже наше неказистое суденышко рискует заинтересовать темнокожих морских грабителей, их там не меньше, чем в Mare Egeum. А если я попаду к пиратам, то окажусь в вечном рабстве у черных язычников, ведь никто из моих сродственников на мой выкуп не потратит и ломаного гроша. Что уж говорить о береге Саталии, на котором — как пишет уже упомянутый Рогир из Худена — обитают такие невообразимые чудовища, что лишь взглянув на них, человек тут же валится на землю без чувств и умирает. Но капитан лишь хохочет над моими предупреждениями и говорит, что проведет корабль на Крит без всяких карт, потому что в последнее время неоднократно доставляет туда венецианских колонистов, отчего-то полюбивших этот остров.

Но пора вернуться к моему повествованию. Проведя три дня и три ночи в открытом море, мы увидели остров Корсику и, проходя вдоль его западного берега, видели многочисленные узкие заливы, переполненные множеством рыбачьих лодок. Через день после Корсики мы достигли Саринии, на которой обитает лишь ядовитая змея, которую зовут солифугой. Ее укус вызывает мгновенную смерть, а ядовита солифуга так потому, что всосала в себя смертельную силу всех ядовитых тварей, живших на этом острове ранее. Затем мы обогнули остров Сицилия, с небольшого расстояния увидев Монгибель или, как его называют местные, Мончибелло — огнедышащую гору, из вершины которой всегда вырывается адово пламя, а ниже сияет ледовый покров. В древние времена в ее кипящем смоляном котле оказался владыка Альбиона Артур, но, говорят, в результате непостижимой удачи ему удалось выбраться оттуда. Еще в Сицилии родилась фея Моргана; как пишет Конрад из Кверфурта, на Сицилии, в Таормине родился и Минотавр, однако свидетельству Конрада я не склонен верить, поскольку иные, куда более надежные источники, называют иное место. Все же следует согласиться с тем, что гора Монгибель вполне подходящее место для рождения этого сатанинского выродка. Сицилийцы в своем высокомерии уверяют, что их Мончибелле — самая высокая гора на свете, но это пустая ложь, заплутав однажды по дороге из Марселя в Турин, я издали видел куда более высокие горы, их вершины терялись в облаках, возможно даже пробивая все семь небесных сфер; на вершины, наверное, опускаются отдохнуть ангелы, ведь эти места совершенно недоступны из-за отвесных скал, пропастей, снежных бурь и ледяных пустынь. 

Вот как быстро приближается конец этого манускрипта, угрожая оборвать мою речь на полуслове! Поэтому закончу заблаговременно, надеясь в ближайшее время, еще на корабле, сочинить следующее письмо, в котором подробнее расскажу о своем первом соприкосновении с Минотавром. 

Да хранит меня Господь от морских грабителей и подводных скал!
Почитатель Ваших творений
Berylli de Wendenensi

Третье письмо,
Писано шестью днями позже предыдущего,
все еще на корабле, неподалеку от берегов Крита

Высокочтимый господин художник!

Завтра наступит одиннадцатый день моего путешествия, и вот уже второй день мы медленно огибаем берега Крита, пытаясь отыскать упомянутую ранее скалу, которая напоминает обелиск и которая укажет селение, где пребывает Минотавр. Подгоняемые изрядным попутным ветром, мы пересекли Mare Ionixum, повторив тот же путь, который в свое время проделал флот короля Ричарда I, и в моей памяти вновь воскресли события старинных дней — и то, как мы бились у стен Акры, и то, как мы сначала восстановили обращенный в развалины Ашкалон, а позднее снова его разгромили. Помню тот трагический час, когда наш, измученный боями и болезнью король поддался Саладину и отвернул от Иерусалима, до которого оставался всего-то дневной переход. По правде, Саладин затем выказал добрую волю, позволив невооруженным паломникам войти в Иерусалим, чтобы посетить Святые Места Господа, однако неверные, желавшие уязвить нас, именно в этих местах устроили конюшни. В те годы я был многократно ранен мечами и стрелами ратников Саладина, но, благодаря Божьей милости и моей молодости, ни одна из ран не приенсла серьезного ущерба моему здоровью, если не считать того, что левая рука с тех пор не гнется и годна лишь на то, чтобы держать щит, а в осенние ненастья сильно ноет засевший в крестце наконечник сарацинский стрелы. 

Поэт, вы удивляетесь тому, что я излагаю Вам эти мелочи моей жизни — тем более, что она ничем не отличается от жизни тысяч и десятков тысяч таких же постаревших Воинов Креста. Но все же, если моя мечта исполнится, и Вы приметесь описывать мой будущий героический подвиг, вам надо знать про меня все — любое, иной раз самое незначительное событие оставляет следы в человеческой душе и, вместе с тем, в мыслях и действиях. Не знаю, отправился бы я в поход на Минотавра, если бы в детстве мне на глаза не попался список Аполлодора — иначе бы Минотавр остался для меня одной из множества грифонских сказок, а кто знает, стоит ли им доверять и в какой мере. Не знаю, предпринял бы я это, переполненное ужасами, плавание через пять морей, если бы ранее не проделал тот же путь с флотом короля Ричарда I. Не знаю, владел ли моей душой Минотавр, если бы в свое время мы отвоевали у неверных Святую землю. Чем больше я думаю про этом, тем больше мне кажется, что некая высшая сила всю жизнь вела меня именно к этой цели — к победе над Минотавром. В самом деле, я же только тростинка в Руце Господней! Полагаю, то, как долго и тщательно я готовился к этому путешествию (о чем я расскажу в следующем письме), позволит понять мой характер лучше, чем если бы я мимоходом обмолвился о том, что я терпелив и целеустремлен. Деятельность человека, пусть даже записанная на пергаменте, расскажет о человеке куда больше, чем его собственные слова. Но, конечно же, у меня нет ни малейшего возражения, если Вы опишете и важнейшие моменты моей жизни или же хотя бы упомянете, что я участвовал в двух Крестовых походах за освобождение Святой Земли.

Когда мы проплыли почти вдоль всего побережья с востока на запад, капитан — это ничтожество в облике человека — принялся меня высмеивать, намекая, что я сам не знаю, кода хочу попасть, и добавил, что за небольшое вознаграждение готов доставить меня в Александрию, где я смогу искать Минотавра с тем же успехом, что и на Крите. Я даже начал сомневаться в своей, уже не столь хорошей памяти, думая про себя, что за эти, более чем тридцать пять лет, стройный обелиск мог рухнуть от какого-нибудь землетрясения, которые в этой части света достаточно часты, и превратиться в жалкий обломок, ничем не выделяющийся среди прибрежных камней. Но сегодня, с самого утра над горизонтом, совсем как палец, указующий путь на небеса, возник шпиль обелиска, и я сказал капитану: «Теперь видишь, что я не врал и что моя память, несмотря на прошедшие десятилетия, меня не подвела?» На это он только кивнул головой и, когда мы, ближе к обеду, достигли обелиска и уже могли разглядеть жалкие лачуги, разбросанные на берегу, осторожно повел корабль к самому берегу, выставив спереди человека, который постоянно измерял глубину куском свинца, привязанным к веревке. Теперь мы на берегу — на том самом, который сохранился в моей памяти. В этой бухте могли бы разместиться три-четыре небольших корабля, а теперь кроме нас тут лишь несколько рыбацких лодок, извлеченных на берег. До вечера я намереваюсь закончить свое письмо, а капитан по дороге из Александрии в Марсель или в какой-либо еще портовый город, доверит его какому-нибудь доброму человеку, который и доставит его в Париж. 

Но я обещал рассказать о том, как впервые узнал о том, что Минотавр еще жив. Как я писал в предыдущем письме, флот короля Ричарда I на пару дней остановился на Крите, чтобы отдохнуть после уничтожения Мессины и пополнить запасы еды и провианта. В главных портах Крита сотня наших кораблей разместиться не могла, поэтому флот разбрелся по побережью, в поисках пусть даже маленьких поселений, чтобы купить продукты, которые местные люди нам с удовольствием продавали, с изрядной выгодой для себя. По заданию капитана корабля я купил пару быков, которые тут же, на берегу были убиты и разделаны. И вот, я увидел отрубленные бычьи головы, из шей которых текла кровь, и вспомнил сны своего детства, в которых меня часто посещал Минотавр. Я взял одну из бычьих голов, взгромоздил себе на плечо и сделал несколько коротких прыжков, подражая движениям встревоженного быка. Старый грифон — местный житель, который помогал снимать с быка шкуру — в испуге взглянул на меня и показал знаками, чтобы я так не делал. Это, разумеется, только раззадорило молодую кровь, и я в шутку ударил бычьей головой в отвисший живот грифона. Тут он истошно заорал и закрылся руками. Сначала мне показалось, что он решил, что я хочу его прибить, но подошедший боевой товарищ, родиной которого была латинская земля на побережья Mare Adriaticus — а там живет много грифонов — перевел, что старый кричит такие слова: «Не делай так! Не делай так! Придет человек с бычьей головой и раздерет тебя до смерти!» На это я ответил, что царь Тезей Минотавра убил в еще незапамятные времена, и даже кости человека с бычьей головой давно уже стали пылью. Но старый грифон ответил: «Неправда, человек с бычьей головой жив, он живет в подземном лабиринте в нескольких милях отсюда на запад. Он по-прежнему охоч до человеческого мяса, как и в древние времена. Нельзя дразнить человека с бычьей головой, он плохой и злой!» Я снова посмеялся, но свою затею оставил, тем более, что пора было грузить части бычьих туш в лодки и везти их на корабль. Но перед тем, как мы отплыли, с помощью боевого товарища я еще раз спросил старика: «Откуда ты знаешь, что человек с бычьей головой еще жив?» На это, понизив голос до шепота, он ответил: «Мы каждый год жертвуем ему семерых самых сильных юношей и семерых самых прекрасных девиц. Вот потому-то мы все тут такие старые, поэтому нас тут так мало». Еще старый грифон добавил что-то такое, чего даже мой товарищ не смог понять, звучало это примерно так: «Хотя они иногда возвращаются, все-таки их больше нет».

Я мог бы подумать, что грифон к старости выжил из ума, и, сам не понимает, что мелет. Но страх, которым покрылось его лицо, был настоящим, он и убедил меня в том, что Минотавр жив и в самом деле живет неподалеку от этого селения. Сказанное стариком вросло в мою памяти так крепко, как вгрызаются в землю корни дуба. Впрочем, будучи занят войной за освобождение Гроба Господня, про Минотавра я много не думал, но задумался о нем в долгие годы одиночества.

Капитан корабля, едва я обмолвился о Минотавре, лишь расхохотался: «В своей жизни я много чего видел и еще больше слышал, но ерунду про человека с бычьей головой мои уши слышат впервые!» Что мне было ему ответить? Рассказать ли про единорогов, о которых я слышал от сарацинских воинов, они же их своими глазами видели? Или нет на свете амазонок, которые поджаривают левую грудь, как куропаток на раскаленной сковородке, пока грудь не превратится в уголь и не отвалится, и тогда на ее месте амазонка укрепит бронзовую пластинку, которая постепенно врастет в плоть и станет охранять ее сердце от смертельных ударов копий? Разве нет на свете племен скачущих кентавров, о которых я много читал в книгах? Или в Индии не живут мантикоры, создания с человеческой головой и телом льва, их-то я своими глазами видел на одной карте? И разве на юге не обитают иссиня-черные люди, которые в два раза длиннее самого высокого человека? А как же быть с киноцефалами — песьегловцами, что делать с животными, у которых два хвоста: один, как положено, сзади, а другой спереди? Много на свете чудес, и только дурак скажет, что того, чего он не видел сам, не существует. Поэт, я никогда не видел Вас в лицо — скажу ли я, что Вас нет? И Вы, хотя не видели меня, разве Вы сможете утверждать, что меня не существует? Нет, мир взаправду переполнен чудесными и невероятным вещами, и никто не может сказать, что чего-то не существует лишь потому, что он этого не видел. Почему не может быть человека с головой быка? Да, это правда, я видел его только на рисунке в старинных пергаментах, но я могу пояснить, почему он есть и почему его не может не быть. Тот же старый грифон, рассказавший мне о человеке с бычьей головой, скорее всего не смог бы объяснить, отчего Минотавр и по сей день жив. Но он знал, что Минотавр существует. Я думаю, что эти свидетельства вполне достоверны и достаточны для того, чтобы любой человек, обладающий здравым смыслом, поверил в существование Минотавра.

Этим я закончу свое третье письмо. Да хранит меня Господь, а Вам да поможет Он в искусстве стихосложения!
Ваш
Berylli de Wendenensi

 

Окончание рассказа — по ссылке.

Обложка: Edward Coley Burne-Jones (фрагмент)