Послание, написанное мне

В преддверии выхода очередного выпуска проекта «География» — на этот раз, посвященного Венгрии, — мы решили опросить критиков, которые не специализирутся на венгерской словесности, но внимательно следят за ней. Ответы Дмитрия Бавильского, Кирилла Кобрина и Ольги Балла на вопросы о том, чем вызван их интерес к венгерской литературе, чем она выделяется на фоне остальных и имеет ли какие-то общие черты с русской — в материале «Прочтения».

Дмитрий Бавильский, литературовед, писатель, критик

Мой интерес к венгерской литературе вызван ее выдающимися особенностями, весьма выделяющими ее не только на общеевропейском фоне, но даже и на мировом. Мне нравится бескомпромиссность венгерских писателей, их уникальная эстетическая зрелость и серьезность, с которой они подходят к работе. Тут, вероятно, сказывается какой-то неповторимый набор факторов, позволивший венграм, с одной стороны, задержаться в развитии из-за социалистической оккупации, сохранив и приумножив традиции австро-венгерского модернизма, одного из самых психологически ядреных, а с другой, вся эта несуетность, не слишком свойственная нынешним временам (но необходимая для тщательной проработки национального самосознания), именно в лучшую сторону отличает венгров от англичан и даже французов, способных пока что на пустопорожних бекбедеров и уальбеков. Пока общепризнанные «мировые лидеры» литературных трендов разбодяживают остатки свои стратегических запасов, разные «малые литературы», ходившие будто бы в отстающих, становятся интереснее и содержательнее крупнейших литературных империй. Для меня качество нынешних венгров ассоциируется, в первую очередь, с Петером Надашем, Петером Эстерхази, Ласло Краснахоркаи (киношный бэкграунд венгерского культурного возрождения — отдельная жирная тема), Тибором Дери, Дюлой Ийешем, на которого я обратил внимание еще по советскому тому в серии «Мастера зарубежной прозы», и, конечно же Имре Кертесом, «Нобелевская премия» которого в 2002 то ли подытожила, то ли закрепила новое свойство венгерской литературы конца ХХ — начала ХХI века.

Особой общности с русской литературой у венгров я не вижу, тут нужно, видимо, говорить об отдельных авторах и векторах их писательских интересов. Общность у венгерской словесности если и можно найти, то, пожалуй, с нынешними украинскими модернистами. Их правильное запаздывание оказывается плюсом огромных художественных достоинств, хотя любые национальные культуры переживают сегодня не самые лучшие времена. Да, пожалуй, со стороны именно что и кажется, что в Венгрии нет никакого кризиса и ее литература, как часть национального contemporary art’a, еще только-только набирает высоту. Важно, что у нас есть институции, типа «Нового литературного обозрения», «Издательства Ивана Лимбаха», «Корпуса», «Иностранной литературы», «Трех квадратов», «Митиного журнала» с «Колонной пабликейшнс», которые рискуют, но продолжают знакомить нас с важными венгерскими текстами. И что есть плеяда замечательных, а то и выдающихся переводчиков (особенно мне хочется отметить Вячеслава Середу, подарившего нам сложнейшие романы Краснахоркаи и Надаша), работающих над тем, чтобы в России знали венгров если не как родных, то уж точно как двоюродных.

Кирилл Кобрин, историк, писатель, журналист, критик

Мой интерес к венгерской литературе — часть моего интереса к (даже обсессии по поводу) Центрально-Восточной Европы, как региона и, в каком-то смысле, как судьбы. Дело не только в том, что это безусловная Европа, но Европа, воспринимаемая с запада и северо-запада как «не совсем настоящая», «диковатая», «варваристая» Европа, на которую смотрят не то, что сверху вниз, нет, но как-то с опаской (ведь это же Bloodlands, не так ли, мистер Снайдер? земля, кровью омытая) и со снисхождением (порой умилением) одновременно. Вспомним, что в «Волшебной горе» Сеттембрини говорил о «Востоке», под которым понимал именно Восток Европы и Россию, а не Китай или Оттоманскую империю. В то же время, данная провинциальная, но милая и даже непосредственная, словно племянница из Конотопа, приехавшая погостить к маститому московскому искусствоведу с Аэропорта, Европа «поставляла кадры» высокой западноевропейской культуре, начиная с «бель эпок». Все знают о румынах Элиаде, Тристане Тцара, Ионеско и Чоране, о поляках Джозефе Конраде и Аполлинере и так далее. Но это как бы сюжет чисто колониальный. Однако был и другой, и он интереснее. Именно там, в этой провинциальной Европе, сдавленной между задушевными русскими варварами и скучными немецкими профессорами, появилось большинство из того, что было интересного в культуре, в частности, в литературе прошлого столетия. Кафка, Гомбрович, Бруно Шульц, Грабал, Милош — перечислять можно бесконечно. И вот здесь возникает венгерский сюжет.

Венгрия не была сильна в экспорте гениев в западноевропейский контекст; она сама в своем праве — как и ее визави в бинарной империи былых времен, Австрия. В старой венгерской литературе, довоенной, я не силен (тут для меня Барток заменяет все книги), но вот последние лет шестьдесят показательны — Петер Надаш, Эстерхази, Краснахоркаи. Почему этого экспорта не было? Мои предположения в ответе на следующий вопрос.

На фоне других европейских венгерскую словесность выделяет язык. Язык, который никто не понимает, который почти невозможно выучить. Вообразите себе ситуацию, когда в сердце Европы поселились бы вдруг китайцы. Вот, это оно и есть. Потому венгерскому писателю было, конечно, приятно съездить погулять в Париж, скажем, или поселиться в Берлине, как сегодня Краснахоркаи и, кажется, Надаш, но тащить в чужую «большую» культуру свое удивительное наречие, к которому ключа не подобрать, как это можно сделать в отношении, например, румынского (французский) — это уж слишком.

Второе отличие — для меня, конечно — это смесь столичности и провинциальности. Будапешт — столица империи (дуалистической, но величие же не делится, оно вроде бесконечности, которую ни разделить ни помножить), но он же — столица какой-то не шибко понятной центральноевропейской страны, где непонятно, что происходит (почитайте сегодняшнюю англоязычную «политическую аналитику» о венгерских делах; она смешная: из пишущих ее почти никто венгерского не знает и судит по пересказам стрингеров и пресс-обзорам). Тут, вроде бы, польский вариант — с очевидными еще бо́льшими имперскими амбициями Варшавы и Кракова. И ноющая рана исторической неудачи огромного масштаба — та же, не говоря об идее христианнейшей избранности как Польши, так и Венгрии. Но Польша экстравертная, поляки повсюду, они — рассыпанные по миру молекулы своей избранности и своей неудачи. В Венгрии эти молекулы — внутри рамочки по контуру границы страны, если не физически, так ментально.

Ольга Балла, критик, редактор, писатель

Отвлекаясь от личных мотивов моего интереса к венгерской словесности (которые могут быть коротко суммированы примерно так: я ее воспринимаю как послание, написанное мне — и мне тоже, в мои руки вложенное, но по небрежению в свое время не прочитанное), я бы сказала, что она интересна мне как важный вариант общеевропейской. Поскольку (отталкиваясь от реплики коллеги Бавильского) я не верю ни в поступательное восходящее развитие литератур (особенно всех — в одном общем направлении, в свете чего есть «преуспевающие» и «отстающие» в этом движении), ни даже в то, что у культурного пространства есть первостепенный качественный «центр» и второсортная «периферия», я бы назвала венгерскую словесность одной из точек интенсивности европейского мировосприятия. И эта интенсивность весьма высока.

Литература венгров, исключительно богатая в формальном отношении (на мой взгляд, в этом отношении превосходящая русскую) интересна мне как смысловая (и эмоциональная) лаборатория с особенным устройством, как мощный смысловой аккумулятор. Разумеется, в силу специфики языка, чуждого окрестным народам (как сказал, на мой взгляд чудовищно — до несправедливости — преувеличивая, но, видимо, точно отражая общеевропейскую интуицию, коллега Кобрин, «язык, который никто не понимает, который почти невозможно выучить», — интересно, с чего люди вообще это взяли, поскольку венгерский язык обладает чрезвычайно логичной, ясной структурой — и в этом отношении, вы не поверите, существенно превосходит русский...) она «увернута» в себя: в нее входит — и на свой лад перерабатывается — множество глубоко и внимательно усвоенных влияний. Это литература с огромным кругозором (венгерские переводчики работают много, тщательно и качественно, дорастив тем самым свой язык до уровня всемирного, универсального по вмещаемым объемам. Одним из важнейших событий моей жизни, важнейшей школой восприятия был некогда Марсель Пруст в переводе Альберта Дьердьяи). Но мало что выбирается оттуда наружу. Венгерская словесность с ее сложной памятью, конечно, полна локальных, внутренних отсылок. «Они пишут книги для себя», как сказал один мой давний собеседник, — но это неправда. Эта литература, по моему разумению, недорасслышана своими соседями и собратьями по культурному пространству — именно в своей общечеловечности и универсальности, которая и не существует иначе, как в локальных вариантах.

В основном я читала и читаю венгерских поэтов, имеющих уже статус классиков: Эндре Ади (1877–1919), Аттилу Йожефа (1905–1937), Михая Бабича (1883–1941), Дежё Костолани (1885–1936), Фридьеша Каринти (1887–1938), Миклоша Радноти (1909–1944), Лёринца Сабо (1900–1957), Яноша Пилинского (1921–1981), Шандора Вёреша (1913–1989). И Шандора Петефи (1823–1849), разумеется. Недавно, благодаря живущей в Венгрии переводчице Майе Цесарской, перечитала читанный в юности роман Антала Серба (1901–1945) «Путник и лунный свет», сравнив его со сделанным ею русским переводом (по-моему, точным и живым), — но это первая половина XX века. Из прозаиков я бы назвала Шандора Мараи (1900–1989) с его, прежде всего, огромным дневником, который он писал всю жизнь (он мне очень родствен в жанровом отношении, таким образом). Стоит назвать и литературоведа, эссеиста, прозаика и поэта Агнеш Немеш Надь (1922–1991). Вообще же на современников мне раскрыли глаза в последние годы русские переводчики: великий роман Петера Надаша «Книга воспоминаний» впервые попал в мои руки в блистательном, на мой взгляд, переводе Вячеслава Середы, — как и не менее великий роман Ласло Краснахоркаи «Сатанинское танго», как и — несколькими годами раньше — «Harmonia caelestis» и «Исправленное издание» Петера Эстерхази.

На вопрос, «чем выделяется венгерская словесность на фоне других европейских?», я — никогда не сравнивая ее подробно с другими европейскими и не имея соответствующих компетенций — рискнула бы тем не менее ответить: глубиной, интенсивностью, пристальностью внимания к миру и внешнему, и внутреннему (русские читатели могут это оценить по двум почти наугад выбранным — и прекрасно переведенным образцам: по «Книге воспоминаний» и «Сатанинскому танго» с их медленным, осязаемым временем), восприимчивостью к трагическим аспектам жизни. И это ответ еще на один вопрос — о сходстве ее с русской литературой: горечь и рефлексия. Только, по моему пристрастному чувству, венгры безутешнее и беспощаднее. Люблю именно за это.

Изображение на обложке: Лайош Кашшак 

Дата публикации:
Категория: География
Теги: Дмитрий БавильскийКирилл КобринГеографияВенгрияОльга Балла
Подборки:
0
0
13434
Закрытый клуб «Прочтения»
Комментарии доступны только авторизованным пользователям,
войдите или зарегистрируйтесь