Гунтис Берелис. Минотавромахия. Часть II

Продолжение рассказа латышского писателя Гунтиса Берелиса «Минотавромахия» в переводе рижского литератора Андрея Левкина. Первая часть и предисловие — по ссылке.

 

Письмо четвертое,
написанное в безымянном селении на острове Крит

Высокочтимый господин поэт!

Уже третий день я нахожусь в безымянном селении на острове Крит, где за пару грошей мне позволили жить в полуразвалившейся будке пастуха коз. Вокруг каменистая, выжженная солнцем земля, на которой ничего не растет, не считая каких-то жестких кустарников и едва зеленой травы, которой кормятся бесчисленные, бродящие здесь повсюду козы. Свои дома критяне складывают из едва обработанных кусков камня, ничем их не скрепляя, окнами служат узкие и низкие дыры, а двери завешиваются козьими шкурами. В домах круглый день царит полумрак, который превосходно защищает от безжалостных лучей жгучего солнца. Люди же здесь невысокие, они старообразные и чахлые, с коварно блестящими глазами; ходят они медленно, вперевалку, поджав руки к телу. На голове они носят странные, натянутые на глаза чепцы из козьей кожи, а женщины ходят в длинных некрашеных юбках из козьей шерсти, не отличаясь ни красотой, ни грацией. Питаются они рыбой, которую без труда добывают на побережье, а также козьим молоком, сыром и пресными лепешками, которые высохнув на солнце, становятся твердыми как камень. Из собранных в горах дикорастущих ягод и плодов они варят какой-то хмельной напиток, который пьют каждый вечер, после чего качаются из стороны в сторону и визгливо бранятся. 

Вы спросите, Поэт Всех Поэтов, не одолели ли меня страхи, если вот уже третий день я сижу в этом безымянном селении, хотя мне уже следовало бы если и не разделаться с Минотавром, то хотя бы отыскать его логово. Нет, мои намерения и дух столь же крепки, как и раньше, если не возросли, ощутив близость Минотавра, однако же, применив мои жалкие знания грифонского языка, я узнал вот что: вскоре, совсем скоро наступит очередной срок, когда низменному отродью будут пожертвованы семь юношей и семь девушек из ближайших окрестностей, так что с Минотавром я решил биться в тот день, когда он выйдет на поверхность, чтобы удовлетворить свой голод, и мне не придется искать его, блуждая в темных лабиринтах, ведь их Минотавр знает куда лучше меня. Это куда опаснее, чем биться с ним с глазу на глаз под светом солнца.

Оставшееся время я употреблю на то, чтобы отдохнуть после длинного и неприятного морского путешествия, а также — дабы поведать вам, отчего я столь уверен в том, что в глубокой древности Тезей Минотавра не убил. Здесь снова придется вернуться в те времена, когда я прошел полмира от Кастилии до Рейна, орошающего германские земли, задерживаясь по пути во многих библиотеках и читая манускрипты, многие из которых были столь древние, что чернила выцвели до полной невозможности прочесть слова, а иссохший пергамент рассыпался, едва к нему прикоснешься. Конечно же, первым делом я прочел повествование Плутарха о Тезее, но, увы, обнаружил там столько неточностей и противоречий, что счел его лживой выдумкой. Зато я отыскал куда более редкие труды Аполлодора, Диодора Сицилийского, Хигина, рукописи других древних хронистов — все, где был упомянут Минотавр.

Здесь следует углубиться в родословную Минотавра. Как сказано в одном из предыдущих писем, Минотавра именовали и Астерием, что в переводе означает «Звездный». Мне кажется, это оттого, что по материнской линии Минотавр был внуком грифонского солнечного божества Гелия. Но столь же вероятно, что властитель Крита Минос назвал своего пасынка Астерием, почитая память предыдущего владыки, своего отчима, чье имя Астерий и было. Так или иначе, для моего повествование история имени Минотавра не столь важна, чтобы в нее чрезмерно углубляться.

Минос, сын Зевса и Европы, взял в жены Пасифаю, дочь Гелия. Однажды морской владыка Посейдон прислал Миносу громадного быка, которого, к досаде Миноса, следовало пожертвовать тому же Посейдноу. Но Минос, бережливый и расчетливый хозяин, запустил посейдонового быка в свое стадо, рассчитывая, что от такого быка коровы станут родить столь же мощных телят. Посейдона этот поступок обидел, вот он и внушил Пасифае противоестественное влечение к быку, а через девять месяцев после их совокупления родился Минотвар, человек с бычьей головой, бычьей силой, бычьими повадками и звериной злобой. Чтобы спрятать от людских глаз семейный позор и бесчестие, Минос заточил Минотавра в подземный лабиринт. 

Следует добавить, что у Миноса наследников вообще могло бы не быть, а все его предыдущие жены умерли мучительной смертью. Причиной этому, как пишет Антонин Либералиусс в своих «Метаморфозах», было то, что у Миноса вместо спермы извергались змеи, скорпионы и сколопендры. Но одна служанка подучила Пасифаю поместить в матку козий пузырь, туда и собралась все извергнутая Миносом нечисть, а затем она допустила, чтобы Минос оплодотворил ее, как это бывает обычно. От этого брака родились сын Андрогей и две дочери, Ариадна и Федра. Когда Андрогей достиг юношеских лет и стал знаменит своей силой и ловкостью, он отправился в Афины, чтобы принять участие в Панафинянских играх, где и одерживал победу за победой, вызвав тем самым зависть и недоброжелательство владыки Афин Энея. Эней повелел Андрогея убить, что и было исполнено столь коварным способом, что в трудах различных авторов можно найти самые разные версии этого убийства; судя по всему, единого мнения о том, как именно Андрогей погиб, так и нет. Узнав о гибели своего сына, Минос потребовал от Афин выкуп, а именно — семь юношей и семь девушек ежегодно, которых Афины и стали отдавать на расправу Минотавру. Не знаю, сколь долго предоставлялся сей ужасный выкуп, но несчастные жители Афин были вынуждены это делать, ведь Миносу принадлежал могучий флот, владевший пятью морями, а также — большая воинская сила, которая в случае неповиновения могла тут же покарать афинян.

Теперь о Тезее, который, как говорят — и тут я презрительно смеюсь, если бы Вы только могли услышать мой смех! — убил Минотавра сотни лет назад. Тезей был сын Афинского владыки Эгея и его жены Эфры. Но уточню: это Эгей решил, что Тезей его сын — в действительности отцом Тезея был кто-то иной — читайте эту сточку с особенным вниманием, Поэт! — в первую брачную ночь Эгей так перепился вина, что заснул как убитый, даже не исполнив свои обязанности супруга, чем и воспользовался Посейдон. По правде Посейдон был жуткий жеребец, я бы ему свою жену, если бы она у меня была, ни за что бы не доверил!

Поэт, я чувствую, как мое повествование разветвляется, охватывая давние времена и дальние страны, чувствую, как вместе с тем разветвляется и расширяется Ваша героическая поэма, которая, не сомневаюсь, удивит и потрясет людей в будущие времена и дальних странах — точно так же, как мы восторгаемся давно написанными сочинениями римлянина Вергилия. Это будет великий труд, где с Божьей помощью Вы соедините грифонские легенды, правду, которая в них сокрыта, переполненную подвигами войну за освобождение Гроба Господнего, а о венце поэмы мы сможем говорить тогда, когда я уничтожу Минотавра.

Узнав, многие годы назад все эти подробности, я спросил себя: в самом ли деле Пасифаю покрыл обычный, пусть даже и подаренный морским владыкой бык? Я, конечно, слышал, что язычники допускают непристойности с собаками, козами и пони. Но уж бык в качестве любовника — по мне, совершенно безумная выдумка. Поэт, вообразите себе эту сцену: нежная и хрупкая женщина под мощным, упитанным и возбужденным быком... Ясно же, что Пасифая, сколь бы ни взбудоражило ее противоестественное желание, этот акт любви не перенесла бы — бык бы расплющил ее своей тушей, продавил бы своими каменными копытами, не говоря уже о том, что разодрал бы ее внутренние органы гигантским, минимум в две пяди, фаллосом. Однако акт произошел, чему свидетельством само существование Минотавра, получеловека и полубыка, который никоим образом не мог явиться в мир, будучи зачат человеческим семенем. Чтобы совокупиться с быком не помогут ни козьи пузыри, ни иные женские хитрости. Это возможно лишь тогда, если бык ведет себя как нежный любовник завоеванной женщины, а это может быть лишь если бы в быке внезапно проснулся человеческий разум, который и заставил его стать острожным и бережным. Этот-то рассудок в быке и пробудил никто иной, как Посейдон — хочу сказать, что в ту ночь Посейдон воплотился в подаренного Миносу быка, в те времена это никого не удивило, в том числе и потому, что Посейдон был морским владыкой и прекрасно владел различными чародействами, в древних манускриптах я нашел многочисленные свидетельства этого.

Теперь вы понимаете, что Посейдон был отцом и Тезея, и Минотавтра, то есть Тезей и Минотавр были братьями по отцу. Может ли брать убить брата? Конечно, со времен Каина и Авеля история переполнена кровавыми грехами, когда брат убивает брата, отец — сына, а жена — мужа. Но снова спросим себя: а зачем, собственно, Тезей направился на Крит? Чтобы убить Минотавра? Но если цель его визита состояла в том, чтобы избавить афинян от кровавых жертв, то ее можно было достичь двумя способами: убив Минотавра или же достигнув соглашения через мирные переговоры. Следует помнить и о том, что в случае гибели Минотавра владыка Крита жестоко бы отомстил за смерть пасынка. Позже, став взрослым и сделавшись правителем Афин, Тезей был восславлен как честный и чрезвычайно справедливый судья, и нет никаких оснований полагать, что в молодости, пусть даже кровь его была горячее, чувство справедливости у него было меньшим. И вот, обговорив разрешение древнего спора афинян и критян с Миносом, Тезей направился к своему брату Минотавру. Обнажив меч, он предложил родственнику выбор: или немедленная смерть или Минотавр отказывается от семи юношей и семи девушек, жертвуемых Афинами. Я убежден, что Минотавр выбрал второй вариант, к тому же этому выбору способствовало и его кровное родство с Тезеем, ведь у Минотавра не было никакой причины держать зло на Тесея, да и сражаться он настроен не был. Скорее, они договорились, что во время жизни Тесея Минотавр не только не будет трогать афинян, но и вообще оставит в покое человеческий род, избрав себе для пропитания рабов, военнопленных, змей и ящериц. И только после смерти Тесея, которой тот он достиг в преклонных летах, Минотавр вернулся к своей жажде человечины, ради удобства избирая в жертвы жителей ближайшей округи. 

Без ответа остается один вопрос: почему Тезей утверждал, что убил Минотавра? Но грифоны — народ ленивый и лживый, живут на небольших островах, питаются ракушками и выброшенными на берег дельфинами, зато все, как один, выводят свои родословные от каких-нибудь древних божеств, утверждая заодно, что их Олимп — самая высокая гора на свете, что, разумеется, полная ложь. Вот и Тезей наврал афинянам, будто убил Минотавра, это увеличило его славу, как героя, и помогло занять трон правителя, который, тут мы может быть совершенно уверены, и был главной целью Тезея. 

В завершение этого письма еще два свидетельства, которые, не являясь слишком значимыми сами по себе, все же подтверждают мои предыдущие аргументы. Прежде всего, следует напомнить, что в Тезея влюбилась дочь Миноса, прекрасная Ариадна, и, будучи полусестрой Минотавра по материнской линии, явно просила пощадить своего брата, а настоящий рыцарь выполнит просьбу дамы, как если бы это было повеление короля. Нет сомнений, что просьбу Ариадны о пощаде Тезей воспринял самым серьезным образом, тем более, что она совпадала с его намерениями. Во вторых, Тезей обещал Ариадне жениться, повез ее с собой в Афины, но, по неизвестной причине, оставил ее на каком-то острове, когда Ариадна устроилась отдохнуть от качки в тени деревьев. Но Минос, узнав об этом недостойном поступке, не только не пошел войной на Афины, а дал Тезею в жены другую дочь, Федру. Как объяснить это странное решение Тезея и не менее странное попустительство Миноса? Это факт, впрочем — очень косвенно — лишний раз доказывает, что у Миноса и Тезея был договор: Тезей оставляет Минотавра в живых, а за это, как настоящий хитроумный политик, еще и получил в жены дочь Миноса, да не любую, а именно ту, которую сам выберет. Я допускаю, что Ариадна так привязалась к Тезею, что не оставляла его ни на мгновение, отчего Тезею и пришлось проделать эту невинную шутку — оставить Ариадну на острове неподалеку от Крита, откуда, может быть в тот же день, ее забрал один из многочисленных отцовских кораблей. Так что обе договаривающиеся стороны с честью выполнили свои обязательства: Минотавр более не появлялся из своего подземного лабиринта, а Тезей чуть позже получил в жены Федру, и с тем пор между Критом и Афинами воцарились мир и доверие. 

Поэт, теперь Вы понимаете, что имелось достаточно много причин тому, чтобы Тезей не убивал Минотавра — в любом случае, они заведомо перевешивают причины, по которым он бы мог это сделать. Этим, возможно удивившим Вас выводом, к которому я шел долгие годы поисков и раздумий, позвольте мне поставить точку в моем четвертом письме. Минотавр жив и ждет меня.

Да хранит меня Господь!
Ваш поклонник
Berylli de Wendenensi

Письмо пятое, 
писано в безымянном селении несколькими днями позже

Высокочтимый господин поэт!

В этот раз мое письмо будет коротким и торопливым, поскольку к узкому берегу возле селенья пристала галера венецианца, который перед возвращением домой хочет произвести мелкий ремонт обшивки, потрепанной во время шторма, разыгравшегося минувшей ночью. Капитан галеры согласился доставить это и предыдущее письма до христианского мира, но с уговором, что до вечера, когда галера подымет паруса и будет готова выйти в море, письмо будет закончено и запечатано.

Я по-прежнему дни напролет провожу в полуразрушенной хижине, прячась от нестерпимых лучей солнца и укрепляя свой дух к решающей схватке, пишу Вам письма, чтобы доставить Вам достаточно материалов для Вашей поэмы, и лишь вечерами, когда солнце заходит и воздух свежеет, выхожу на прогулку, чтобы осмотреть ближайшие окрестности, хотя там и мало что увидишь — лишь море, да голые скалы. В этот раз я хочу раскрыть Вам глубины своей души и рассказать о том, о чем ни словом не обмолвился в предыдущих посланиях — о том, что именно влечет меня вперед в этом походе. Я говорил, что отправляюсь освободить человечество от твари, от сатанинского порождения, которому нет места среди людей. Я верю, что именно так все и обстоит, но иногда в минуты раздумий меня мучат сомнения, которые я хочу, как на исповеди, изложить Вам. Скажу сразу, эти сомнения не собьют меня с цели, но уж коль скоро они возникли, то они могут быть оказаться Вам полезны для того, чтобы вплести их в Ваши божественные строфы, показав, что Минотавра победил не герой, ростом с двух человек, и непоколебимо уверенный в себе, как башня из слоновой кости, а самый обычный смертный.

Семя сомнения зародил в мою душу слепой кастильский монах, ведавший библиотекой монастыря, где я обнаружил множество книг, весьма полезных для моих исследований; в часы бесед, которыми он щедро одаривал меня в перерывах между своими молитвами, монах дал мне немало ценных советов, причем ход его мыслей сильно отличался от моего, и именно из этих расхождений происходят мои сомнения. Монах называл Минотавра только Астерием, утверждая, что прозвище, в переводе означающее «бык Миноса», этой твари не годится, поскольку ее унижает ее. По его словам, каждому созданию в этом мире надлежит носить то имя, которое приближает его к Богу — тем более эта мысль применима к Астерию, который, пусть и язычник, не виноват в том, что родился с бычьей головой.

Все, сказанное дальше, будет основана на словах слепого монаха, доселе сохранившихся в моей памяти. Астерий не был повинен в том, что его мать преступила свой брак; Астерий не был виноват в том, что, лишь родившись, никем не жданный, первым же своим бычьим криком перепугал и родителей, и восприемницу. Только родившись, он уже был изгоем, ненавидимым и унижаемым всеми; он не успел узнать любви ни матери, ни отца, ведь Минос повелел заключить его в подземный лабиринт, дабы убрать прочь с глаз своих, а главное — с глаз подданных. Только увидел солнечный свет — а ведь Астерий был потомок бога солнца Гелия! — как был заточен в вечную темноту подземелья. И лишь редкий луч света достигал Астерия, когда он иногда подходил к прутьям бронзовой решетки, преграждавшей вход в лабиринт, который, к тому же, находился в самом темном углу глубокого ущелья. 

У Астерия не было выбора — родиться или нет, родиться человеком или быком, жить при свете солнца или во мраке подземелья, жить среди людей, хотя бы среди быков, с которыми, возможно, он смог бы завязать родственные связи, или — в одиночестве. За него все решили другие. Может быть, ощущая это неизмеримое и непредставимое человеческим умом одиночество, Минос и повелел вырубить каменный лабиринт, который можно было хотя бы частично рассматривать как аллегорическое воплощение реального мира. Астерий мог выбирать — пойти налево или направо, вперед или назад, точно так же, как мы выбираем наши пути в жизни. Но, увы, в жизни милость Господня никогда не познаваема до конца, на каждом перекрестке останется по крайней мере одна тропинка, которую путник не заметит, а вот Астерий, годами блуждавший по своему лабиринту, в котором любой человек потерялся бы и умер голодной смертью, если не попал бы к нему самому в пасть, знал его до последней мелочи. Каждый перекресток, каждый поворот, каждый тупик были до отчаяния знакомы. Астерий утратил даже иллюзию ничтожного выбора, пойдешь налево или направо — все равно известно, где окажешься, он знал, что вскоре вернется на тот же самый перекресток, откуда начинал свое кружение. Возможно, что, крепко зажмурив глаза, он часами блуждал по лабиринту, рассчитывая, что, когда он глаза откроет, на миг возникнет иллюзия, что он не все уголки лабиринта уже видел, но и эта игра не могла продолжаться столетия. Вспомним, что Астерий, будучи сыном морского владыки Посейдона, был бессмертен — прекратить дни его жизни возможно было лишь насильственно их остановив.

Слепой кастильский монах уверял меня, что он не верит в изначальную тягу Астерия к человеческому мясу, обставляя это заявление вопросами: ест ли человек человечину? Ест ли бык бычье мясо? И разве быки едят людей? Он добавил, что если Астерий вообще ел мясо, то в любом случае это было бы бычье мясо — и только при условии, что человеческое в нем возобладало бы над бычьим. Далее монах пояснил, почему, по его мнению, Астерий впоследствии стал поедать людей. К тому его побудил и даже приучил ни кто иной, как Минос — не потому, что ему захотелось, чтобы Астерий непременно пожирал людей, но затем, чтобы держать в повиновении афинян, чьи ежегодные жертвы свидетельствовали о том, что они все еще боятся безжалостности и могущества хозяина Миноса. В действительности Астерий был только символом могущества Миноса — точно так же, как скипетры в руках правителей нашего времени. Мало помалу Астерий привык к вкусу человечины и даже стал испытывать тягу к ней, как чрезмерно пьющий вино тянется к напитку. 

Так что Астерий было только средством, чтобы впечатлить чувства и ум афинян. Но Астерий не знал, что такое сладость власти, он не знал, что такое ненависть и страх, он не ведал, что такое любовь, разве что раз в году удовлетворяя влечения быкочеловека с какой-нибудь из принесенных в жертву девиц. Единственный страх, который он знал — страх себя самого. Темнота, камень и кровь — вот и весь мир, который был ему назначен.

Даже самое несообразительное создание, — говорил слепой кастильский монах — иногда охватывает отчаяние, которое роднит человека с животным. Разве птица, помещенная в клетку, не принимается иной раз до смерти биться о ее прутья? Разве не бывает так, что попавший в несвободу вол, не отказывается от пищи, пока, вконец изнуренный, не умирает голодной смертью? Или навечно заточенный человек, даже тот, в ком не было никакой вины, не выбирает иногда греховную смерть от собственных рук, зная, что она ведет его прямиком в ад? Может быть, что самое горячее желание Астерия состояло именно в том, чтобы дождаться человека, который освободит его от него самого; возможно, Астерий страстно ждет — если у него вообще есть чувство времени и он знает, что означает «раньше» и что «теперь» — своего убийцу, который совершит дважды святое дело: удалит из мира тварь, пожирающую людей, и освободит Астерия от его отчаяния, непредставимое человеческому уму, ибо оно росло и копилось столетиями. «Мы часто забываем, что и Люцифер — падший ангел: не только грешники осуждены на вечные мучения в аду — кара Люцифера гораздо ужаснее — он не просто оправлен в ссылку в ад, но, где бы он ни появился, ад следует за ним» — сказал слепой монах, сравнив Минотавра с Сатаной. Признаюсь, и доселе его слова кажутся мне загадочными и неизъяснимыми.

Слова кастильца впечатлили меня и глубоко въелись в память, иногда вызывая во мне смущение и неуверенность, но они не изменили моего мнения о Минотавре или Астерии: его следует уничтожить, точно также как давят ядовитого скорпиона или убивают бешеного пса. Но что мне делать, если слепец в своем предвидении сказал правду? Если, завидев меня, Минотавр медленно выйдет из своего убежища и, удрученно, но с облегчением вздохнув, положит свою незащищенную шею на камень перед моим мечом? В чем тогда будет состоять моя заслуга в победе над Минотавром? И, главное, что Вы, Поэт Всех поэтов, сможете тогда написать в своей героической поэме? Не станет ли ее героем сам Минотавр и его, затянувшаяся на сотни лет внутренняя борьба с самом собой:? Не окажусь ли я упомянут тогда, как заслуживающий сожаления убийца, прекративший жизнь беззащитного быкочеловека?

Нет, я не верю! Может, слепой кастилец и не врал, но я убежден в том, что сказанное им содержит в себе лишь часть правды. Я знаю, что Минотавр по-прежнему исполнен мерзостей злобы и ненависти, и наша битва будет жестокой и кровавой. Да хранит меня Господь от рогов и клыков Минотавра!

Осчастливленный Вашей поэзией 
Berylli de Wendenensi

Письмо шестое, 
в котором правдиво описана моя битва с Минотавром

Высокочтимый господин Поэт!

Это письмо я отправлю Вам с одномачтовый рыбачьей шхуной, зашедшей на побережье, чтобы пополнить запасы воды. Шхуна доставит письмо до какого-нибудь грифонского порта, а рыбаки, за небольшое вознаграждение, согласились передать письмо на какой-нибудь корабль, который отправится в Геную, Венецию или Марсель, с тем, чтобы оттуда начать сухопутный путь в Париж. Увы, в этот раз мне придется довериться чести и чувству долга полудиких рыбаков.

Через различные хитрости я выведал у здешних грифонов хранящийся в тайне день жертвоприношения, — когда семь молодых людей и семь девиц будут отведены Минотавру на кровавый пир, где будут разодраны и пожраны. Ранним утром я надел кольчугу, перепоясался мечом, взял щит и, сильно помятый в двух Крестовых походах, привычный шлем и схоронился в скальной гряде возле поселка, так, чтобы хорошо видеть все окрестности: я ведь не знал ни того, когда именно начнется жертвоприношение, ни того, в каком направлении расположено логово Минотавра. Но более, чем Минотавру в то утро меня занимала небольшая тварь, обитающее в горах Крита, называется она спаланга, а ее укус смертелен для человека. Вышло бы совсем глупо, если бы достижению наивысшей вершины моей жизни помешали острые зубы спаланги, впившиеся в мою плоть. По правде, я не знаю, как спаланга выглядит, так что уничтожал всех мелких тварей, которые бы появлялись в пределах досягаемости моего меча.

Последующее свидетельствовали о том, что я поспешил, весь день мне пришлось мучаться в обмундировании, в котором я ощущал себя величайшим грешником, которого поджаривают на сковородке. Жгучий воздух не колебало ни малейшее дуновение ветра, а скала в ширину была так узка, что почти не давала тени; мое единственное спасение состояло в предусмотрительно взятом с собой бурдюке с водой, которой я изредка охлаждал перегревшийся лоб. К вечеру, когда уже казалось, что кольчуга сквозь одежду отпечатала свой рисунок на моем теле, я начал думать, что бесчестные грифоны меня обманули, назвав неверную дату церемонии, но увидел процессию, которая шла через поселок вдоль побережья. Точнее, сначала я услышал отдаленные стоны и лишь позже, после изрядного промежутка времени появились и жертвы — семеро юношей, каждый из которых мог бы служить мне оруженосцем, и семь девиц, каждая из которых могла бы украсить королевский двор. Руки у всех был связаны, а чтобы не могли убежать поодиночке, их еще и привязали длинному канату; процессию сопровождало человек десять стражей, у всех лица мрачные и угрюмые лицами — похоже, и они были тут не по доброй воле. Временами один из стражей поторапливал идущих концом копья, хотя — это и издалека было видно — не собираясь причинить им лишнюю боль. Шествие прошло сквозь селение, медленно двигаясь в сторону захода; когда они скрылись из виду за скалой, я оставил свое укрытие и по окрестностям, хорошо изученных мною за предыдущие дни, обогнал их, чтобы снова пропустить мимо, спрятавшись за каким-то утесом. Так я делал неоднократно; через несколько миль процессия свернула на юг, в глубину острова, а еще через несколько миль вошла узкое и глубокое ущелье, дорога в котором постепенно шла вниз. Я вспомнил слова старого кастильского монаха о том, что вход в лабиринт Минотавра наверняка расположен в глубине ущелья, где всегда царят сумерки, иначе бы проводящий жизнь в вечной темноте Минотавр, ослеп бы, едва увидев солнце. Я решил, что охрана лишь доведет жертв до входа в логово Минотавра и поспешит домой, поэтому решил обождать, укрывшись в небольшой пещере. Через четверть часа мои предположения оправдались, проводники, не глядя по сторонам, прошли мимо меня, и я спустился вниз. Становилось все темнее; свет заходящего солнца не мог разогнать сумерек. Вскоре я добрался до небольшой площадки перед входом в лабиринт Минотавра. Сам вход был забран решеткой из толстых бронзовых прутьев, сквозь нее виднелись такие же решетчатые, полуотворенные ворота. Площадку устилали человеческие кости и черепа, скопившиеся тут за столетия, причем нижние уже рассыпались в прах, а верхние еще вполне свежо блестели и были целы. Укрывшись за выступом скалы, я подготовил взятый с собой факел, огниво и сухой фитиль, — ведь борясь с Минотавром в ночной темноте, у меня не было шансов победить. Стенания прикованных к стене жертв сотрясали воздух и, словно ножами, терзали мою душу, однако я не осмелился выйти к ним и как-нибудь их успокоить, тогда бы Минотавр, выйдя из своего логова и не услышав привычных стонов, почуял бы неладное. Я положил руку на рукоять меча и застыл в ожидании.

Еще не совсем стемнело, когда из глубин ущелья донесся дикий рев — казалось, что в безумной злости рычит сама гора. Прикованные к скале жертвы ответили отчаянными криками, исполненными смертного ужаса. Рык постепенно приближался, делаясь еще громче и ужаснее, и вот, в отверстии пещеры появился он — тварь, чье тело до плеч напоминало тело человека, а выше — без какого-либо сужения шеи — переходило в громадную бычью голову, а пасть, в которой виднелись два ряда белых клыков, была разверста и ревела. Если не считать плотной гривы, окутывающей его голову, то грудь и плечи Минотавра были совершенно голыми, а его фаллос, сравнимый по величине с мощным фаллосом быка или осла, был направлен вперед, как меч. Минотавр еще раз взвыл, вытаращил глаза, клацнул зубами, жадно облизнулся и топнул ногой, от этого гора задрожала, как если бы вместо человеческой ноги у него было твердое бычье копыто. Я прижался к стене и застыл, внезапно подумав, что у Минотавра может быть не только бычьи голова и злоба, но еще и бычье чутье, так что он может меня учуять. Но, если даже было именно так, то мой запах заглушался запахом безумного страха, выделяемого жертвами. Но не следовало тут же бросаться на человекобыка, ведь он бы тут же отошел в темноту своей пещеры и мне пришлось бы последовать за ним, а тогда бы, видящий в темноте так же ясно, как я при свеете дня, Минотавр легко убил бы меня. У меня возник другой план — пусть Минотавр займется своими жертвами и когда от вкуса крови, которую он не ощущал год, его самообладание пошатнется, я нападу на него со спины, ведь в борьбе с неверными годятся даже недостойные рыцаря приемы, лишь бы только они вели к победе.

Минотавр чихнул, из его широко расставленных ноздрей вырвались струйки дыма, но мне, конечно, это лишь показалось. Он склонил голову, прогнулся, повернул свои страшные заостренные рога вперед, в два прыжка оказался возле ближайшей жертвы и воткнул рога в ее тело так глубоко, что они вошли в тело девицы до самого основания. Хруст костей, вопль боли и ужаса жертвы смешались с триумфальным рыком Минотавра. Вырвав рога и выпрямившись он взвыл в сторону серо нависавшего над ущельем неба, позволяя крови стекать на лоб, а когда кровь достигла уголков его губ и смешалась со слюной, вой перешел в довольное урчание.

Первым же ударом огнива мне удалось высечь искру, я поджег фитиль и затеплил факел, который, перед тем как покинуть свое укрытие, я укрепил в узкой щели в скале. Урчание Минотавра еще не стихло, а я уже был у него за спиной и мой меч — занесен над ним. Но за столетия Минотавр не утратил бычьего проворства. Даже не разглядев меня, он, вроде бы неловко, а в действительности — с невероятной скоростью отскочил в сторону, а мой меч, высекая искры, нашел лишь скалу, возле которой Минотавр стоял мгновение назад. Удивленный и разозленный, он снова заорал и отступив еще на пару шагов, но и мой ум не утратил опыта десятилетий битв, и я понял, что Минотавр вовсе не бежит, он отступил, чтобы оправиться от неожиданности и изготовиться к атаке. Тут я подумал, что, быть может, я вовсе не первый герой, который осмелился выйти к Минотавру — возможно даже, что каждый год здесь появляется очередной рыцарь, думающий, что именно ему удастся победить Минотавра, но их кости валяются теперь у меня под ногами, смешавшись с костями жертв. А ну как для Минотавра это обычное дело — каждый год не только убивать своих жертв, но и уничтожать рыцарей.

Минотавр, склонившись и нацелив рога в мою грудь, ринулся вперед. Мне удалось отпрыгнуть в строну и ударить его мечом, но тот задел его гриву, срезав с нее пучок волос, а не успели они упасть на землю, как Минотавр с невероятной ловкостью развернулся и бросился на меня сбоку. Это нападение было удачнее, я не успел даже занести меч, как рог человекобыка уже ударил в край моего щита. Удар был таким, что я рухнул наземь и едва успел вскочить, чтобы укрыться в расселине, прикрыться щитом и, изо всех сил упираясь мечом в землю, отбить его новую атаку, исполненную столь дикой силы, что она едва не впечатала меня в скалу, сбив дыхание. Жертвы замолкли, с широко раскрытыми глазами они наблюдали за битвой; тишину нарушали лишь стоны смертельно раненой девицы, злобное рычание Минотавра, мое прерывистое дыхание и грохот рогов о щит. Минотавр был невероятно силен, да и внимания ему хватало, но он бился совершенно бесхитростно ни разу не попытавшись обмануть меня ложным движением. Раз за разом он кидался на меня, будто рассчитывал на то, что рано или поздно пробьет мой щит рогами. Мой меч всякий раз встречал лишь пустоту в том месте, где мгновение назад был быкочеловек — или же ударялся о скалу, делаясь все тупее, что это меня не беспокоило, ведь у Минотавра не было брони, а его кожу, пусть даже она крепка, как бычья, можно разрубить самым тупым клинком. Если бы только мне удалось по нему попасть. Но Минотавр ловко уклонялся и уходил от самых рассчитанных ударов, я смог лишь нанести ему пару царапин, которые только умножили злость и напор быкочеловека.

Битва оказалась тяжелейшей. Несколько раз Минотавр сбивал меня на землю, я многократно поднимался на ноги, лишь на волосок ускользая от его смертельных ударов рогами. Как я уже упомянул в предыдущих письмах, моя левая рука, которая держит щит, в свое время была ранена, а теперь она совсем онемела от многочисленных ударов, которые по силе многократно превосходили удары мечом или булавой, рука безжалостно болела и теряла силу. Именно она меня и подвела: от нового удара щит покосился, рог быкочеловека скользнул по нему и вошел в мое правое плечо, пробив кольчугу, как если бы это была обычная ткань. Удар сотряс меня, я упал лицом в землю, бессильно раскинув руки. В следующий миг я ощутил, что рога Минотавра впиваются в мой, уже не защищенный бок, услышал, как трещат мои ребра, а сам я, подброшенный рогами, высоко взлетаю в воздух и ударяюсь о скалу так, что щит летит в одну сторону, а меч — в другую. Но даже если бы у меня еще оставалось в руках оружие, все равно воином я уже не был: у меня были сломаны несколько ребер, а внутренние органы явно были разорваны, я чувствовал, как вдоль боков и бедер текут потоки крови. Минотавр снова вздел меня на рога и последнее, что я видел в жизни — свет факела, отразившийся в белых черепах, покрывавших землю у ног Минотавра. Я ударился о какой-то острый выступ скалы так сильно, что мой позвоночник с треском переломился, больше я ничего не чувствовал. Я умер. 

Да хранит меня Господь
Боготворящий Вашу поэзию
Berylli de Wendenensi

Письмо седьмое,
писаное в Лето Господне 1227, когда счет дням мною был утрачен

Уважаемый господин поэт!

Прежде всего, изложу обстоятельства, которые побудили меня написать предыдущее письмо, чье содержание Вас наверняка смутило, если не предположить, что Вы могли подумать, что я повредился в уме. Отправляясь на битву с Минотавром, я видел две возможности — или вернуться живым, или умереть, разодранным человекобыком. Если бы Господь избрал для меня первое, Вы бы получили мое письмо с кратким описанием битвы, которое легко бы превратили в Ваши божественные строфы. Но, если бы я погиб, то Вы никогда бы не узнали ни того, какая судьба меня постигла, ни то, как проходила битва, ведь у нее бы не было свидетелей, не считая жертв Минотавра, которых разгоряченный нашим поединком быкочеловек растерзал бы даже с большим, нежели обычно, удовольствием. А тогда бы оборвался и Ваш героический эпос, но что за поэма без концовки? Словно человек без головы, — сходство есть, но может ли безголовый ходить и жить? Так и поэма без конца не взволновала бы умы труверов, ни побудила бы к трудам переписчиков, да и сгинула бы в забвении, а меня это совершенно не устраивает. Поэтому, исходя их моего опыта крестоносца, который, как Вы уже знаете, весьма богат и разнообразен, я решил описать свою битву с Минотавром впрок, в варианте, когда он меня побеждает. Но я писал настолько честно, что, поверьте, в воображении слышал и хруст собственных ребер, когда в них воткнулись рога Минотавра, и ощутил боль в верхней части спины, когда от удара о скалу сломался мой позвоночник. Добавлю, Ваша поэма только бы выиграла, если бы я уже не был среди живых — тогда бы она стала настоящей трагедией о тщетной борьбе человека с мировым злом, о борьбе христиан против неверных. Что была бы за «Песнь о Роланде», когда бы не смерть героя в Розенвальдском ущелье? Роланда бы давным-давно забыли — как забыли многих рыцарей, моих боевых товарищей, несчетные разы бившихся с неверными и всегда обретавших победы. Из этого можно вывести то, что смерть есть квинтэссенция поэзии — если главный герой теряет жизнь, то ее наследует поэтическое сочинение. К сожалению, неисчислимые высокородные рыцари нашли смерть, достойную поэзии, но стихи про них не сложены — лишь потому, что они не задумывались об этом и, главное, не описали свою смерть заходя, отослав описание какому-либо поэту, который бы обессмертил имя рыцаря — этого не могут сделать ни памятники, ни надгробья. Наша поэзия была бы куда богаче, если бы мы могли предвидеть свою смерть, оставляя ее описания, все равно — поэтическим ли языком, либо так, как это сделал я. Этой возможностью Господь нас обделил, с этим приходится смириться и уходить, друг за другом, в бездну забвения. Несомненно, лучше бы, если бы в битве погибли и я, и Минотавр, а весть о ней донесли до вас несчастные жертвы — если бы им удалось освободиться — тогда бы Ваша поэма стала настоящим шедевром, которому не было бы равных среди написанных поэтических произведений; она сравнялась бы с ангельским пением и в ряду величайших поэтов Ваше имя опередило бы Гомера и Вергилия.

Увы, нашему общему замыслу не было дано исполниться — так же, как не было суждено умереть ни мне, ни Минотавру. Здесь мне следует начать новое повествование о тех событиях, которых я не мог предвидеть; их, к моей великой печали, трудно включить в Вашу поэму, которая, как мне хотелось бы верить, пусть и не перенесена еще на пергамент, но уже составилась в Вашем уме. Итак, в начале все шло примерно тем же чередом, как я описал в предыдущем письме. Вызнав день жертвоприношения, я покинул свою полуразвалившуюся лачугу и спрятался за выступом скалы неподалеку от поселка, откуда были видны окрестности. После полудня, когда солнце светило жарче всего, и я в своей кольчуге обливался потом, наконец-то появилась процессия — семь юношей и семь девиц шли через поселок, обитатели которого покинули свои хибары и мрачно глядели на них. Но я долго сомневался, действительно ли это то самое шествие, поскольку и юноши, и девицы шли, судя по всему, по доброй воле, весело болтая между собой; к тому же не было ни стражей, ни проводников, они не были ни связаны веревкой, ни скованы цепями. Это больше напоминало праздничную процессию — юноши были легко, но пышно одеты, девицы были украшены цветами и увешаны драгоценностями, их щеки раскраснелись, а глаза блестели. Я не мог поверить: действительно ли они по своей воле, с радостными лицами направляются в жуткую пасть Минотавра? Тут я подумал, что, наверное, это неизвестный мне языческий обычай, ведь неверные ведут себя странно и непредсказуемо для христианского ума, иные их поступки не вообразит даже стихотворец, наделенный богатейшим воображением. Может быть, они отправляются, чтобы добровольно пожертвовать себя Минотавру, который считается у них владыкой мира и их повелителем? А тогда, подумал я, мне придется долго ждать, пока Минотавр не раздерет и не пожрет всех жертв, лишь тогда я смогу на него напасть, а то еще жертвы примутся голыми руками защищать человекобыка от своего освободителя, и мне, чтобы добраться до черного сердца Минотавра, придется сначала погубить эти молодые и невинные души!

Несмотря на эти сомнения, я все же решил следовать за процессией, что удалось мне без особого труда, поскольку побережье было как бы отгорожено большими каменными глыбами и обломками скал. Этот угол острова вообще пустынен, изнурен солнцем, здесь почти нет растительности, за вычетом колючих кустов и выжженной травы — лишь голые скалы, которые под лучами солнца раскаляются, как сковородки. На них лишь змеи и, может быть, спаланги чувствуют себя хорошо. Чтобы пейзаж этой низины смерти был полон, не хватало лишь человеческих костей и соляных полей — и, конечно, местного владыки Минотавра. Не понимаю я здешних людей — неужели они не могли найти на острове более удобного места? Может, именно поэтому я так и не увидел в селении молодежи — там обитали только одряхлевшие старики и старухи, срок жизни которых явно превышал мой. Да и жертвенная процессия шла явно издалека, поскольку юноши и девушки, пусть и были веселы и оживлены, но шли неторопливо, часто останавливались отдохнуть.

После изрядного куска пути вдоль пустынного побережья молодые люди вошли в ущелье, зажатое между двумя скалами, оно вело в глубину острова. Все происходило в точности так, как я описал в предыдущем письме, но вовсе не предвидения меня беспокоили. Меня смущало как раз то, что отличалось от картины, нарисованной моим воображением — эти молодые, несомненно счастливые люди с радостными лицами отправлялись навстречу верной смерти. Что-то тут было не так — но что именно? Мое чутье молчало.

Ветер со стороны моря иногда приносил свежесть, зато в ущелье воздух был сперт и недвижим, и мне показалось, будто я вдыхаю невидимый огонь. Не надо забывать, что я был одет в тяжелую кольчугу, к тому же постоянно двигался, да еще нес щит и меч, а на голове был шлем, из под которого пот струился потоками. Но и молодые люди уже не ощущали себя столь же приятно, как раньше, разговоры и смех стихли, а шаги сделались еще медленней. Примерно милю ущелье постепенно поднималось; по моим расчетам, мы поднялись на добрые двести пядей над уровнем моря, затем ущелье повернуло в сторону заката, но молодые люди свернули в небольшое боковое ответвление, которое, в свою очередь, плавно повело вниз. Еще через три четверти мили я увидел темный, крестообразно зарешеченный бронзовыми прутьями вход в пещеру — именно такой, какой я описал в предыдущем письме Вам. Только никакого покрова из черепов или иных остатков кровавых утех Минотавра перед пещерой не было, я увидел только узкую, ровную площадку. Один из юношей легко распахнул зарешеченную дверь, она была не заперта и это показалось мне по меньшей мере странным, ведь тогда Минотавр мог оставить свое укрытие в любой момент. Я успокоил себя мыслью о то, что, не вынося яркий свет солнца, он предпочитает вечную темноту подземелья. Но что тогда он делает ночью? — была моя следующая мысль. Для человекобыка ночь — лучше время для охоты, а что ближе к его логову, как не селение, в котором я остановился и где не видел ни молодых людей, ни детей? Не потому ли, что Минотавр постепенно их всех сожрал и жертвам теперь приходится добираться издалека? Сначала он съел всю привычную пищу — юношей и девушек, потом подростков, затем настала очередь детей, и, наконец, он стал поедать каждого младенца, едва тот появлялся в мир, оставляя только старых людей, которые по какой то причине казались ему несъедобными, а, коль скоро, дети поедались сразу после рождения, то поколение уже не сменяло поколение, жители селения старели, умирали друг за другом, и селение становилось все пустыннее, уходя во мрак и скорбь.

Пока я предавался этим мыслям, молодые люди вошли внутрь пещеры, взяв с собой имевшиеся у них факелы. На изрядном отдаления, прячась в темноте так, чтобы они не могли меня заметить, я последовал за ними. Мне приходилось быть очень внимательным и напрягать все чувства, ведь из какого-нибудь бокового ответвления мог появиться Минотавр и наброситься на меня сзади. Мне продолжала удивлять легкомысленная веселость молодых людей, в прохладном воздухе пещеры она возобновилась с новой силой. Может ли действительно быть так, что, болтая и распевая, они и попадут в пасть человекобыку? — подумал я. К сожалению, чрезмерно осторожничая и держась на слишком большом удалении от процессии, после одной из развилок я ее потерял, обнаружив это лишь тогда, когда, через несколько сот шагов, оказался в тупике. Я зажег свой факел и пошел обратно; я мог бы рассказать как часами плутал в подземелье, впрочем — я потерял счет времени и не знаю, сколько я блуждал по лабиринту, каждый миг опасаясь нападения Минотавра, но это, по моему, было бы лишним. Скажу лишь, что я увидел впереди свет и решил, что вернулся ко входу в пещеру. Но оказалось, что это был выход: я прошел сквозь гору и оказался совсем в другом месте. 

Как мне описать Вам тот пейзаж, который открылся моим глазам? Выход из пещеры находился на весьма высоком склоне; вниз, в долину вела узкая, едва заметная в траве петляющая тропинка. Долину невозможно было сравнивать с тем суровым и мрачным миром, который остался по ту сторону горы: вдаль уходили зеленые холмы, между которыми были раскиданы кроны деревьев и небольшие озерца — подобный пейзаж под голубым небом простирался до самого горизонта, растворяясь вдали в туманной и нежной дымке. Жар яркого солнца смягчался мягким, прохладным ветерком. На одном из ближайших пригорков я увидел группу молодых людей, которые следовали в неизвестном мне направлении. В долине не было и намека на голые скалы, клочья выжженной солнцем травы и колючие кусты, к которые уже привык мой взгляд за время пребывания на этом, Богом забытом острове. Похоже, мне довелось увидеть чуть ли не сады Эдема. И вот именно этот неожиданный контраст между печальной низиной с той стороны и Эдемскими садами по эту меня испугал или, по крайней мере, вызвал во мне неприязнь. Мне показалось, что в этом пейзаже кроется что-то ненастоящее, неправдивое и преувеличенное. Трава слишком зелена, солнце слишком яркое, холмы и деревья расположены слишком гармонично, чтобы я мог этому пейзажу поверить. И солнце не собиралось заходить, как бы ему следовало по моим подсчетам, но стояло в самом верху небосвода, будто здесь все еще полдень. Слишком много покоя и красоты излучал этот пейзаж, он напоминал картины, которые я видел в разных церквях; мне показалось, что если я осмелюсь сойти вниз, в долину, если отойду от настоящего и честного, пусть и не всегда приятного мира, то сделаюсь составной частью этой картины, останусь в ней на вечные времена. Нет, господин поэт, этот мир был не для меня, вот если бы только между холмами вдали бродил Минотавр, в чем мне очень хотелось сомневаться.

Испугавшись этих мыслей, я не задержался на склоне и пошел обратно в лабиринт. Мне пришлось долго плутать, блуждая по никуда не ведущим отросткам пути, утыкаясь в многочисленные тупики, и выбрался наружу, когда солнце уже село. Я устроился неподалеку от входа в пещеру, наломал сухих веток колючих кустарников, которые в изобилии покрывали склоны ущелья, и запалил костер. Сделал я это не для того, чтобы согреться — ночи тут достаточно теплые — затем, чтобы разогнать одиночество. Странно, в последние годы я по большей части путешествовал один, редко когда встречаясь с людьми, а если и встречался, то — с людьми, которые ни до того, ни после не встречал, но таким одиноким и, признаюсь, подавленным я не чувствовал себя никогда. Возможно, столь же одиноким чувствовал себя Минотавр, если был он действительно жил в этом лабиринте. Но никакого Минотавра нет. Может, его в давние времена убил Тезей, может быть — какой-то другой смелый рыцарь, имя которого столетия не сохранили, но, скорее всего, Минотавр — просто выдумка лживых грифонов, необходимая затем, чтобы преградить непрошенным гостям путь в сказочно прекрасную долину. 

Предавшись эти и подобным мыслям, я уснул у затухшего костра. На восходе солнца меня разбудил какой-то знакомый звук, который заставил меня вскочить на ноги и спешно схватить меч и щит, другой рукой надевая на голову шлем, отброшенный накануне. Мгновением позже я понял, что звук произвела дверь в пещеру, которую то ли открывали, то ли закрывали. Неужели Минотавр?! Нет, это не был человекобык. Это вчерашние молодые люди возвращались со своей прогулки. Но одна единственная ночь изменила их до неузнаваемости: мне удалось их узнать только по их цветистым, пусть даже пропылившимся и даже слегка обтрепанным одеждам. Все, как один, они сделались СТАРЫМИ. Вряд ли они много что повидали за ночь по ту сторону горы, об этом у меня не было ни малейшего представления, но — они стали именно старыми. Очень, очень старыми. Молодые люди и девушки — отличить их теперь можно было только по одежде — поседели, превратились в морщинистых, отталкивающих стариков и старух — и это говорю я, тоже старый человек, который совершенно не может гордиться своим обликом; они перемещались медленно, куцыми шагами, некоторые опирались на сучковатые деревянные палки, все были уставшими, изнуренные дорогой. Мрачные и неразговорчивые, уже почти неотличимые от жителей селения, они медленно уходили прочь, так и не обратив на меня никакого внимания. В их лицах уже не было радости, не было ни веселья, ни смеха — они тяжело шли, хмуро молчали, каждый был погружен в свои мысли — а, может, и вовсе не думал ни о чем — и в их лицах я видел лишь тупое и непрошибаемое безразличие.

Как мне поступить? У меня есть три возможности. Я могу вернуться в селение, будто ничего и не произошло, сеть на первый же корабль, который подойдет к берегу и отправиться прочь, все равно в какую сторону. Еще я могу остаться здесь, у входа в пещеру, занять место Минотавра и убивать каждого, кто осмелился бы приблизиться к пещере. Был бы я был моложе, я, скорее всего, выбрал этот вариант, рассудив, что какая-то высшая сила провела меня сквозь Крестовые войны, сквозь проверку бедностью и одиночеством и привела к несуществующему Минотавру с тем, чтобы обратить в него? Но что за Минотавр из меня, утомленного жизнью старика?! К тому же, у меня бы не задалось с разрыванием и поеданием пленников. И третий вариант, наиболее привлекательный: я могу отправиться в мир по ту сторону горы, чтобы за одну ночь постареть так сильно, чтобы сразу же встретить свою смерть, вернувшись на эту сторону горы. Не знаю, еще не знаю, как поступить. Поставлю точку в этом письме, отправлюсь в селение на берегу, дождусь какого-нибудь корабля, который доставит Вам эту весточку, которая, скорее всего, будет последней от меня. Вернусь к пещере, еще раз зажгу костер, чтобы не чувствовать себя одиноким, и задумаюсь. Признаюсь, мир по ту стороны горы волнует меня и, одновременно, пугает, почти как жаркое пламя ада. Ну а что касается нашей героической поэмы, то полагаю, ее лучшее завершение я уже описал в предыдущем письме.

Да хранит меня Господь!
Ваш поклонник 
Berylli de Wendenensi

27.06.07

Обложка: Edward Coley Burne-Jones (фрагмент)