Александр Чак. Задетые вечностью

Один из ближайших выпусков нашего проекта «География» мы хотим посвятить еще одной прибалтийской республике — Латвии, что станет естественным продолжением лонгрида о Литве. Как первую ласточку этого проекта, мы публикуем несколько поэм из книги классика латышской поэзии Александра Чака, автора, занимающего в национальном пантеоне место, сопоставимое, например, с положением Маяковского в каноне русской литературы. Перевод, вступительную заметку и комментарии выполнила Ольга Петерсон.

Ольга Петерсон, переводчик: Свою книгу «Задетые вечностью» Александр Чак (1901-1950) посвятил старым латышским стрелкам. В Латвии ее называют эпосом за грандиозные образы, монументальную форму и пафос высказывания. Но по сути это сборник из 24 поэм разного объема, где описаны конкретные события на Северном фронте в Первую мировую войну и на фронтах Гражданской войны в России.
Сегодня распространены противоположные мнения о латышских стрелках, а также непонимание мотивов их действий из-за недостатка информации«. В то время как это — трагедия целого поколения, тысячи представителей которого в составе Российской императорской армии сражались бок о бок с русскими солдатами против армии кайзеровской Германии и погибли, защищая Ригу и дорогу на Петроград, а тысячи других в 1917 году встали на сторону большевиков.
Книга «Задетые вечностью» (1930-1940) стоит особняком в творчестве Чака, которого считают урбанистом, певцом Риги и ее окраин. Да и в мировой литературе нет другого примера поэтического произведения о таком исторически противоречивом и до конца не исследованном явлении, как путь латышских стрелков. Сам Чак на территории Латвии не воевал, но с 1920 по 1922 годы служил в Красной армии, и в этих поэмах он исполняет роль летописца или военкора. Он документирует события настолько достоверно, детально и ярко, что повествование обретает цвет, запах и плоть, описывает и битвы, и минуты отдыха бойцов, ведет символические диалоги с убитыми воинами, навечно оставшимися для него живыми. Стрелки у Чака — это и реальные люди, и космическая сила, преображающая Вселенную. Авторская речь иногда подчеркнуто патетична, в ней используются длинноты и повторы, но именно это, а еще и выдержанный тяжеловесный пятистопный хорей без рифм, которым написана половина поэм, и придает ей необходимую эпичность. Другая же половина написана в свободном ритме, с рифмами. Для публикации выбраны две части — по контрасту содержания и ритма.
История книги так же драматична, как история ее героев. Она издавалась частями в 1937 и 1939 годах, а полностью вышла в 1940 году. Успех был невероятным — ее сравнивали с «Илиадой» Гомера. Автор получил литературную премию имени Анны Бригадере и горел желанием исследовать тему дальше, даже хотел написать оперное либретто. Но в 1940 году с приходом советской власти в Латвию прославление старых и правда о деяниях красных латышских стрелков сделали книгу не только неактуальной, но даже опасной. В 1946 году она была изъята из библиотек и помещена в спецхран, упоминания о ней исчезли из биографии поэта. Чак жил в постоянном страхе репрессий, и сердце его не выдержало. Только в 1988 году вышло второе полное издание «Задетых вечностью». За это время в Латвии выросло два поколения, которые лишь краем уха слышали о книге, а если и читали ее, то тайком, как запрещенную литературу. 
К сожалению, opus magnum Александра Чака до сих пор не был известен русскому читателю. В 1986 году в переведенном на русский язык сборнике поэта «Соловей поет басом» впервые были опубликованы фрагменты «Задетых вечностью». Сейчас книга переведена целиком и готовится к печати в Москве.
 

 

ГОЛОС КРОВИ

 

Дзегужкалнс[1].
Зунд[2] как серебряный дог
Сопит у его ног.

Ветер. Или
Где-то окно растворили?

На сердце струп.
Вечность, приди,
Приди
И вытопи голос из губ.

Всю ночь карабкаюсь я
Вверх по крутому скосу.
Где дом, где мои друзья?
Побиты морозом?

Деревца раздвигаю,
Восходя высоко.
Небо оделось легко:
Звезды светят сквозь шелк синеватый.
Ватой
Морозной дымки обернутый, виден Зунд.
Как Млечный путь, под ногами вся Рига мерцает справа.
Через мост поезд тащит хвост последних секунд,
И кто-то из кабака на шоссе выкрикнул: браво!

И тогда я поднимаю глаза
К небу, гладкому, точно подмостки,
И, как с мороженого, хочу слизать
С облака звездные блестки.

Раззадорюсь и дам щелбана по борту
Парохода в порту у причала.
Отодвину луну, чтоб она не мешала
Парочкам в парке
Клеить друг на друга поцелуйные марки.

Но как только полночь настанет
И в российских чащобах завоют волки,
И холод ядреней и жарче грянет,
Я,
Я,
В легкие воздух набрав, страстно и долго
Кричу что есть силы:

– Э-э-й, вы,
Сорванцы,
Мое богатырское племя!
Здесь я,
Иссеченный жгучей тоской,
Обманутый жгучей мечтой,
Здесь я,
Снова с вами.

Вы слышите,
С какой быстротой
Летит мое жадное время
За вами.

Ай, кто ж мировую стрелку
Повернет на другой маршрут?
Чьи еще пробитые головы
Купавками расцветут?

Придите,
Возьмемся за руки,
Ты
И ты, кто
Под Юглой и Слокой уже истлел.
Мир что-то обрюзг и ожирел.

И, затаив дыхание,
Слышу:
В Тирельских топях[3]
Среди кривых березок и камышовых метелок
Кто-то, время раздвинув, как полог,
Откликается сквозь расстояние:

– От меня,
Чьи кости колышутся в пахучих корзинках багульника,
Брат,
Ты ведь жив еще, надо
Привет передать девчонке – ну той,
С Шарлотинской улицы. Такая досада,
Что я без ноги тут, с пробитой башкой,
А мы с ней в кино не сходили.

В болотном иле
Я не смеюсь,
Я лежу головой на бедре убитого рядом
И в золоченые морды звезд упираюсь взглядом.

Когда надевают березки зеленые парики,
Я дуюсь с ангелами в очко – есть у меня дружки.
Вчера с одним крылатым с третьего облачного бульвара
Вышла свара.
Хорошо, финский ножик в кармане еще оказался.
Я крылатого и пришил
От души, –
Чего он ко мне привязался.

А на рассвете,
Чтоб западный ветер
Понюхать,
Ловлю его каской,
В руках ржавеющей зря
С того кровавого декабря.
И тогда понимаю,
Что скоро снабдят и тебя противогазной маской.
Поэтому,
Брат,
Посылаю тебе привет:
От убитого в прошлом – убитому через столько-то лет.

Но если ты, удирая от фрица,
Угодишь
В небесные нети,
Где мне привольно, как серебряной звонкой монете,
Тогда сторонись,
Брат,
Сторонись, пока не поздно,
Хромого Рича с улицы Звездной:
Он тебе почки сотрет в порошок –
Уж больно ему ненавистен предателя мерзкий душок.

Замолчал.

Его неистовый дух
Течет по моим плечам.
Березы от страха трясутся,
Ко мне за пазуху рвутся.

Стало так тихо – тише
Вздоха летучей мыши.

И тогда, навостряя ухо,
Слышу,
Как глухо
Кто-то даль прогрызает, хрустит песком и корнями,
Единственной ногой шлепает по холму,
Будто в воду падает камень
(Кожу что ли с себя содрать и подстелить ему?),
Поднимается сквозь туманы,
Иней засунув в карманы,
Время сломав, расстоянья
Смяв, как былинки, дыханьем.
Подходит, ветрами увитый,
И подает мне руку:
– Здравствуй,
Ты помнишь Слоку?
Я прапорщик Мелдриньш. Убитый.

Рука его бурая тяжела,
Мхом и травами проросла.
Глазницы забиты ржавью,
В которой лицом лежал он.

– Полковнику передай привет, –
Говорит.
– Всем живым привет,
Расскажи им,
Как под Слокой из тьмы на рассвет
Плечом к плечу
Шли мы
Рядами,
И пули звенели над нами.

А когда убьют вас, живые,
И штыков сверкающих взблески
Угаснут в закатной крови,
Знай, мертвые наготове –
Мы встанем на ваше место. –

Как только сказал мне это
Он, подземным огнем задетый,
Так сквозь туманы, плотные, что зыбуны,
Над Юглой, с той стороны,
Где крепко спят, заря не заря,
Подле земгальцев кайзеровские егеря,
Небо вспыхнуло алым светом:

– Не будьте слабы и глухи,
Не дайте Даугаву перелететь
Ни пчеле чужеземной, ни мухе.

А ты, брат,
Как время придет, руби, никого не милуй,
До нашей с тобой победы или до нашей могилы.  –

И тогда из Орла и Кромов,
Из  Перекопа, из-под Казани,
Над плесами и лесами,
Под луной на облачных крючьях,
Из лука бескрайней Волги
Кровавой, горючей
Стрелой исполинского лучника
Полетело такое слово:

– Брат,
Помяни на чужбине зарытых,
Пусть нас трактор вспашет под жито,
Сея хлеб, прозрачный, как слезы,
Все равно мы нездешним оком
Видим наши родные утесы.

Пусть корни врастают нам в кости,
Мы стеблями слышим отсюда,
Как там дома поет посуда,
Как там в поле звенят колосья.

Брат,
Помяни на чужбине зарытых,
Шли иногда вздох сюда, за черту.
Когда ж тебе станет невмоготу,
Знай,
Пусть эта даль холоднее льда,
Мы с вами всегда. –

Я на вершине холма улыбаюсь.
Сердце подходит и говорит:
Что мне делать с такою огромною Смертью? –

Встань выше всех над земною твердью.
И небо, как будто разлитый над вечностью лак, горит.

 

ФРИДРИХ БРИЕДИС[4] В МАРТОВСКИХ БОЯХ

 

В марте 1916 года, в ходе наступления русские не выдержали технического превосходства немцев. Латыши остались одни на поле боя. Обороняя отбитые у немцев позиции, они дрались упорно, хотя и впустую. Во время обороны был серьезно ранен и командир 1-й роты 1-го Даугавгривского латышского стрелкового батальона Фридрих Бриедис. Тем не менее, он оставил поле боя лишь тогда, когда сделал все для спасения своей славной роты.

 

Шесть часов подряд бои бушуют.

Часть сибиряков на левом фланге
Срочно отступает к Саулгожкалнсу,
Оголив бесстыдно перед немцем
Стабини, где Бауская дорога

А на правом фланге, за дорогой,
Где во льду спит Кекава под горкой,
Немец рвется яростно на Бундес.
Две немецких плотных цепи жестко
Перебежками стремятся слева
Ото всех отрезать даугавгривцев.

Шквал огня. Свирепо минометы
С треском разрывают лед как тряпку,
Лес ломают и солдат живыми
В воздух мечут прямо в зубы смерти.

Шесть часов подряд бои бушуют.

Под усадьбой Ручкас, где в укрытье
Францис, командир, читает сводки,
Гул стоит. Несутся вестовые.
Дергается, как губа, укрытье.

Дверь внезапно, шумно распахнувшись,
Словно крылья или дикий возглас,
С силой ударяется о стену
И заиндевелый вихрь впускает.
Он расшвыривает теплый сумрак
По углам. И тут в дверном проеме
Точно пламя взвилось. Фридрих Бриедис
Вдруг через порог переступает,
Холодом покрыт, как одеялом,
В каждой складке въевшаяся горечь.

Сапоги от грязи задохнулись.
Низ шинели весь разодран в клочья.
Фридрих Бриедис. Он один. Без роты,
Славной роты, растерзал с которой
Днем одну из вражеских позиций.
Сам, без роты, ранен и измучен.
На лице едва видны два глаза –
Утомленные, но смотрят остро,
Точно пули жалят. Точно звезды
С неба прыгнули ему в глазницы,
Все вокруг себя огнем сжигая.

На лице едва видны два глаза,
Рот и нос, до половины ухо,
И повязки плотно друг на друге
Будто белым снегом облепили
Голову, и горло, и затылок.
Сверху каска крепкими устами
Обхватила голову страдальца.

Бриедис входит. Тяжело садится.
Дверь закрылась, теплый воздух снова
На невидимых конях понесся.
Тает снег, с шинели каплет наземь.
Сгорбилась спина лишь на минуту.

В изумлении полковник Францис:
Не виденье ли? Нет, явь и правда.
Вот пошевелился Фридрих Бриедис,
Шарит взглядом по столу, по картам,
По свечным огаркам, но не может
Говорить: прочнее льда повязки
Держат развороченную челюсть.

Францис следует за жгучим взглядом:
Что он ищет? Смотрит – Фридрих Бриедис
Карандаш заметил, взял и тут же
Сбоку боевого донесенья
Четко пишет: «Дайте мне бумагу».
Белые повязки набухают,
Проступают ржавчиною пятна.

Францис вынимает лист из сумки,
Подает ему. И тотчас Бриедис,
Сидя у стола на табуретке,
Ножками ушедшей крепко в землю,
Чертит местонахожденье роты,
Линиями резкими рисует
Вражьи пулеметы, силы немцев,
Ход и направленье контратаки.
Руки Бриедиса в песке и бледны,
Жилы вздуты. Лист песком покрылся.
Пятна на бинтах отпотевают
И блестят медовым липким блеском.
А когда чертеж уже закончен,
Франциса он подзывает жестом.

Командир перед собою видит
Диспозицию – всю, как живую,
Во плоти, так ясно, будто Бриедис
Взял ее и, спрятав под шинелью,
Перенес сюда на лист бумаги.

Драгоценный лист одной рукою
Держит Бриедис, а другою водит
Над рисунком, чтобы Францис понял,
Где начнется контратака немцев
И куда слать помощь Первой роте.

Медленно рука скользит над планом.
Остановится на миг и дальше
Продолжает, с силами собравшись.

С белых набухающих повязок
Кровь лениво начинает капать.
Падает на пальцы и рисунок,
Падает на линии и знаки
Каплями, тяжелыми, как вишни.
Без конца рука плывет над планом
Боя, что бушует там, снаружи,
Без конца с бинтов набрякших каплет
Кровь и, тихо рассекая воздух,
Смачивает стол, песком покрытый,
Оставляет слабый пресный запах.

Пройдена позиция по плану.
Бриедис крепче карандаш сжимает
И на том краю, который кровью
Не задет еще, он твердо пишет
Так: «Полковник, вы спасете роту?»

Тот кивает. – А теперь ступайте,
Я приказываю вам как старший.

Шесть часов подряд бои бушуют.

Из укрытья под усадьбой Ручкас
Отдает приказ полковник Францис.
Медленными четкими шагами,
Долг исполнив перед Первой ротой,
В тыл уходит ротный Фридрих Бриедис.

---

Перевод книги А. Чака «Задетые вечностью» осуществлен при поддержке Латвийского государственного Фонда культурного капитала (VKKF) и Консультационного агентства авторских прав и коммуникации/Латвийского Авторского объединения (AKKA/LAA).

Иллюстрация на обложке: Никлавс Струнке