Галопом по Литве

Лонгрид о Литве стал первым материалом нашего проекта «География», поэтому у всей редакции к нему особенно теплое отношение. За год, прошедший с его выхода, появился ряд книг, связанных с литовской культурой и по-разному расширяющих представление о ней на русском языке. Переписка восточноевропейских философов, плохая монография об очень важном феномене и удивительно «литовские» стихи — в обзоре одного из составителей лонгрида Валерия Отяковского.
 

• Зигмунт Бауман, Леонидас Донскис. Моральная слепота: утрата чувствительности в эпоху текучей современности / пер. с англ. А. Самариной. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2019. — 368 с.
• Зигмунт Бауман, Леонидас Донскис. Текучее зло: жизнь в мире, где нет альтернатив / пер. с англ. А. Самариной. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2019. — 296 с.

Издательство Ивана Лимбаха — главный подвижник литовской литературы на русском языке — выпустило сразу два тома переписки философов Леонидаса Донскиса и Зигмунта Баумана. В этих письмах мыслители из Восточной Европы (первый родился в Клайпеде, второй — в Познани) неторопливо обсуждают многочисленные проблемы нашей современности, которая, по словам Баумана, стала «текучей», то есть размывающей все постоянное и однозначное. Зыбкость любой идеологии и власти привела к тому, что зло мимикрирует под добро, растворяется и истончается до неразличения, пропитывая буквально каждую сферу общественной жизни.
«Постдемоническая эпоха», как называют наше время Донскис и Бауман, порождает повсеместную моральную слепоту. Проявления этики оборачиваются своим злым отражением, и внешне благостные поступки могут служить самому Дьяволу — недаром так часто в переписке вспоминают книги Оруэлла и Булгакова. Продолжая мысль Ханны Арендт о банальности зла, философы констатируют полную житейскую нормальность государственных преступников и одновременно — готовность любого адекватного человека в одну секунду стать преступником, если только это преступление легитимизировано государством. С каждым годом ситуация становится только хуже — тотальная прозрачность частной жизни, эксгибиционизм любого пользователя соцсетей дают все карты в руки тем, кто стремится к контролю над обществом. Восприятие другого человека как вещи — то, что Бауман называет адиафоризацией — вечно присуще нам, оно объясняет и популярность публичных казней, и преступления нацизма. Нынешнее уничтожение искренности — проявление все того же процесса.
Несмотря на все вышесказанное, собеседники не теряют спокойного оптимизма. Пусть они и критикуют современность по всем фронтам, но не скатываются к консервативному брюзжанию. Будучи представителями разных, но уже старших, поколений, они способны признать, что созданная картина мира — дело именно их рук, а решение проблем видят в будущем. Хотя они и опасаются грядущего — эти опасения не отменяют уверенности в преодолимости катастроф. Это рождает редкую атмосферу бесконфликтности и полного согласия внутри переписки — авторы не спорят именно из-за того, что они ведут совместный диалог со всеми остальными, а не друг с другом.
«Текучее зло» мало отличается от «Моральной слепоты», круг обсуждаемых тем постоянен, беседа развивается не линейно, а спиралевидно. Пожалуй, поэтому чтение обеих книг совсем не обязательно, а из двух лучше выбирать вторую, более лаконичную и насущную. «Текучее зло» было написано уже после 2014 года, поэтому настоящий взрыв европейских проблем последних лет попадает под прицел рефлексии авторов — пожалуй, никто не обладает моральным правом на разговор об украинской войне больше, чем восточноевропейские интеллектуалы.

Конец света случался уже много раз. Я согласен с Томасом Венцловой, который как-то заметил, что после Второй мировой не остается никаких сомнений, что конец света случился. Больше нечего предсказывать и бояться, потому что худшее уже произошло. Теперь единственная опасность в том, чтобы систематически и сознательно об этом забывать или добровольно банализировать, вульгаризовать, коверкать этот факт. Остается открытым вопрос: что опаснее? Сама трагедия или забывание о ней; конец света или его обесценивание — обесценивание его идеи, происходящее, когда о конце света упоминают не для того, чтобы напомнить о нем, но чтобы увеличить свой электорат и шансы на победу в выборах?

 

• Артём Петрик. «Свет и тени» Первой республики: Литовское государство в 1918–1940 годах. — Херсон: Гилея, 2018. — 320 с.

Нынешняя страна, в 1990 году вышедшая из Советского Союза, — не первое независимое государство литовцев. В период между двумя мировыми войнами на этой территории существовала так называемая Первая Республика — дерзкая и молодая, со столицей в Каунасе — Вильнюс тогда остался в составе Польши.
Эти двадцать лет — невероятно интенсивный период самосозидания литовцев как нации, за совсем небольшой срок была выращена плеяда блестящих интеллектуалов, которые затем в подполье и эмиграции довели до невероятной высоты самобытную национальную культуру. Для современной Литвы Первая Республика играет роль важнейшего исторического и культурного прецедента, поэтому очевидно, что для понимания балтийских соседей необходимо всестороннее и глубокое исследование этого периода.
К столетию Первой Республики в харьковском издательстве с милым русскому уху названием «Гилея» вышла книга украинского историка Артёма Петрика, претендующая на то, чтобы быть как раз таким исследованием.
Книга состоит из пяти частей: сначала в ней кратко излагается история Первой Республики а затем идут тематические очерки — об армии, о президенте Антантасе Сметоне, о взаимоотношениях литовцев с другими нациями и о культуре. Сразу стоит сказать, что книга написана достаточно плохо, ей критически не хватает корректора, а главное — неясно, на какого читателя она рассчитана: тот, кто не знает довоенную историю балтийского региона, мгновенно поплывет в куче имен и фактов, а профессиональному историку явно придется не по душе отсутствие справочного аппарата и несколько развязный тон повествования. Восприятие могла бы облегчить композиция, будь она продуманной, но она только больше запутывает: в первой главе упор сделан на мирное десятилетие (1928–1938 годы), следующий за ним рассказ об армии ожидаемо сконцентрирован на 1918–1921 годах, а затем на примере биографии президента Сметоны рассказывается об истории литовского национального движения с начала прошлого века. Автор совсем небеспристрастен, он открыто демонстрирует свои симпатии и особенно антипатии. После «Света и теней» больше всего хочется открыть «Вильнюс» Томаса Венцловы, чтобы вспомнить, каким бывает хороший исторический научпоп о Литве — хотя именно период Первой республики выпадает из его повествования, древняя столица в то время принадлежала другому государству. Венцлова пишет: «Литва Антантаса Сметоны считала себя Пьемонтом, чья цель — отвоевать Рим, иначе говоря, Вильнюс. Эта мечта казалось безумной, и то, что она обрела плоть, — наверное, самое необычное событие, произошедшее в Европе за последние сто лет». К этому стоит добавить, что все-таки получившая Вильнюс Литва уже не была Литвой Антантаса Сметоны. И, несмотря на все вышесказанное, попробовать понять, как существовал этот Пьемонт без Рима, можно из книги Петрика.
Нарисованная им картина заставляет думать, что по современным меркам Первая Республика была не очень приятным местом: милитаристская держава с авторитарным президентом-националистом во главе (Сметона был одновременно «твердой рукой» и «крепким хозяйственником», то есть мечтой всех умеренно правых). Но нельзя забывать, что это был период превращения народа в нацию — сложный и неоднозначный во многих отношениях, но исключительно благотворный для культуры. Читая современных авторов и любя современную Литву, сложно не сочувствовать этому маленькому государству, вечно живущему в окружении больших империй.

Не отставали от своих коллег с востока немецкие и польские «рупоры» режимов. Первая Литовская Республика в этом отношении была уникальной страной. Она умудрилась войти в идеологическую конфронтацию со всеми тремя большими соседями. Литовская держава, защищая свою самостоятельность, без лишних сантиментов расправлялась с разнообразными агентами иностранного влияния — от коммунистов до нацистов. Комичность ситуации заключалась в том, что первые обвиняли литовские власти в фашизме, а вторые постоянно подозревали в приверженности к коммунизму. На самом деле, единственной идеологией, которую исповедовали руководители Республики, был литовский государственный патриотизм, одной из высших целей стала территориальная целостность, которая достигалась и отстаивалась всеми возможными в тех условиях способами. На бытовом уровне национальная идея вполне могла бы быть выражена двумя приблизительно следующими фразами: «Мы — свободный народ, отстаньте от нас все!» и «Отдайте наш Вильнюс!»

 

• Йонас Стрелкунас. Вечность на окраине рынка, или Все в последний раз / Пер. с лит. Г. Ефремова. — М.: Пробел-2000, 2019. — 188 с.

Выпуск Георгием Ефремовым билингвы Йонаса Стрелкунаса (1939-2010) — сюжет, прежде всего, личный: переводчик много лет общался с поэтом, они дружили и переводили тексты друг друга на родные языки. Недаром «Вечность на окраине рынка» открывается пронзительным предисловием и оригинальным стихотворением Ефремова, посвященным литовцу.
В качестве самих переложений не приходится сомневаться — вряд ли есть сейчас кто-то, зарекомендовавший себя более тонким читателем литовской поэзии, чем Ефремов. Поэтому не выглядит вчитыванием обилие отсылок к русской классике — в одном стихотворении всплывает «Не с теми я...», в другом — «Без торжества, без вдохновенья», а в третьем — и вовсе «отеческий дым» (который, как известно, нам сладок и приятен). Все эти цитаты здесь на своих местах, поскольку Стрелкунас любил и читал русскую поэзию, переводил, в свою очередь, Фета, Тютчева и Пастернака. В одном из текстов поэт напрямую обращается к Арсению Тарковскому — и действительно, их стихи очень близки интонационно. Как и у Тарковского, основным стержнем творчества у Стрелкунаса становится эскапизм в лоне культуры, преодоление советской серости через обращение к прошлому.
Однако — и здесь мы возвращаемся из России в Литву — в этой попытке он отличается от местных «западников». Культурный слой, из которого черпает вдохновение Стрелкунас, — это не плавильня европейских народов Вильнюс, а какая-то архаическая зыбь вырубленных ныне лесов, в тумане которых возникает то заблудший воин, то слепой певец. Веком больше, веком меньше — для Стрелкунаса, по сути, неважно. Он стремится уловить и описать те микрокосмические мгновения, которые вмещают в себя больше смысла, чем иные эпохи: «Войди и слушай. Под ладонью — / биенье белого цветка. / Пробьется солнце молодое / к тебе сквозь долгие века».
Полумистические, обращенные к несуществующему национальному эпосу, стихи о Литве — лучшие в сборнике, они напоминают о том, что, смотря в прошлое, можно увидеть только смерть. Прибалтийские культуры вообще довольно мрачные, точно таков в этих текстах и Стрелкунас. Он живет с постоянным чувством умирающего вокруг него мира, при этом смерти не боится, осознавая, что только она запускает природный круговорот: «Благоуханна, как сено, / и горше полыни любой. / Смерть навсегда с тобой». Осознание собственной конечности — единственное, что наполняет существование экзистенциальным смыслом.
Может показаться, что вышесказанному противоречит текст под названием «Умирать не хочу», но слишком декларативно проговариваемое в нем желание (точнее, нежелание) высмеивается автором как бессмысленное. Это — уже другой, так же широко представленный в сборнике Стрелкунас, — ироничный бытописатель, автор достаточно прямолинейных этюдов, в которых нет места туманным метафорам. Помойка в этих стихах значит помойку, клозет — клозет, блевота — блевоту. Описанное выше бегство от реальности в них совсем явственно. Описываются, помимо разнообразных пивных, самые неприглядные стороны жизни вблизи агрессивной империи — танки, допросы, бессмысленные заседания с безнадежными митингами, словом — объяснение тех условий, в которых происходят трансцендентные парения поэта из стихов о Литве.

Леса здесь были, пустоши и дали,
И люди жили испокон веков,
Косили сено, сеяли, пахали
Вдали от гор, морей и городов.

Один и тот же тяжкий труд веками,
Поблекшие святые по углам,
Как сторож у ворот — безмолвный камень,
Промозглая предутренняя мгла.

Родился ты, промучился — и умер,
Как дерево — безвестно, без следа.
О, сколько слез, обманов и безумий! — 
Потомки не узнают никогда.

Здесь между тем, что не было и было,
Шла долгая кровавая война.
И каждый знал, что ждет его могила,
И в новые не верил времена,

И кланялся, и кланяется в пояс
Товарищам и недругам своим...
И кто же знал, что вырастет Чюрлёнис
Под небесами, серыми как дым?

Изображение на обложке: Мстислав Добужинский