Мистика крови

• Саулюс Томас Кондротас. Взгляд змия / Пер. с лит. Т. Чепайтиса. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2017. — 368 с.

Призрак ходит по Европе, призрак магического реализма. Более полувека продолжается его бум, и не устают авторы всех степеней таланта на разных языках создавать миры, сдвинутые в нереальность. Роман литовца Саулюса Томаса Кондротаса был написан в конце семидесятых, когда жанр уже успел утвердиться, но еще не был пущен в оборот дельцами бестселлеров от Бразилии до Сербии.

В центре повествования находится деградирующий род Мейжисов: от многолюдного клана за несколько поколений остается лишь одинокий бродяга. Густая смесь крови и почвы скрепляет совершенно разных людей, а почитание традиций дарит реальную жизнь фамильным призракам. В отличие от привычных семейных саг, во «Взгляде змия» показаны всего несколько эпизодов, а ненужные звенья опущены: автор верит в начитанного читателя и не утомляет его длинным описанием генеалогического древа. При этом композиция романа продумана очень тонко.

В первой части происходит перелом в когда-то здоровой семье. Его причина — встреча с человеком культуры, несчастным и злым. Трехпалый граф Жилинскас не ходит в церковь и жаждет духовной воли — но свобода от крови несет за собой отрыв от рода. Он не терпит собственное уродство, не чтит память предков, защищается от себя библиотекой и татуировкой. Человек, боящийся даже своего тела, обречен сеять смерть. Граф читает о Микенах — древнем обществе, которое жило по строгим правилам: жестоким, бессмысленным, но работающим. Их смело потопом тех, кто не ведает памяти. Прерывание традиции, стремление вырваться из цикличного хода времени — об этом каждая книга, которую вспоминает Жилинскис, будь то Ветхий завет или писания Ницше.

Мир, который рисует Кондротас, страшен. Властью в нем обладают предметы, потусторонние силы, времена года и ветры. Вещность куда важнее жизненности, и все сливается в неразличимую первобытную субстанцию. Человек забыт этим миром. Автор показывает персонажей в тот момент, когда те только проснулись или засыпают, близки к обмороку, смерти, родам. Поэтика пограничных состояний позволяет увидеть окружающее странным, покрытым белесой пеленой непонимания.

Здесь может воскреснуть только могильщик: он привык работать с людьми как с предметами и за это вознагражден — его лишают души. Плата невелика: ему приходится отказаться от имени. Так он сливается с миром вещей, сам становится вещью — вспомнить, как его зовут, может только враг по крови.

Речь — вот единственное, что может дать человеку ясность видения. По отдельности каждая вещь не так страшна, а поименованный предмет отгорожен от остальных. Называя, человек получает власть над природой:

Слушая однообразное, ровное карканье ворон, эхом доносившееся с темнеющего неба, я захотел отпустить острое, грубое словцо, которое с этих пор будет облегчать мне жизнь, и решил проверить его мужскую силу. Я произнес его и явственно услышал, как оно ударилось о скованную смерзшейся грязью землю гумна и отскочило от двери риги. Тотчас же какой-то черный предмет глухо стукнулся о землю у меня под ногами, будто гнилое яблоко брякнулocь с ветки. Нагнувшись, я увидел дохлую ворону с мокрыми взъерошенными перьями.

Сокровенное слово — не письменное. Персонажи сражаются с миром посредством заклинаний, поговорок, бесконечных перечислений. Спасительный язык пришел из древности и имеет память не меньшую, чем земля. Ритуальная речь соединяет людей воедино и ставит их равной силой против огромного мира вещей. Письменное слово может только разъединять — сначала кажется, что «Взгляд змия» должен петься слепым аэдом, а не издаваться в виде книги.

Бог сбежал из этого мира, увидев свое творение. Баланс любви чудовищно нарушен: отец любит чужого ребенка, жена вожделеет подростка, полутруп тянется к юной девушке. Причины и следствия извращены, вынесены за рамки христианской морали.

Кондротас почти не скрывает диалога с Габриэлем Гарсиа Маркесом, щедро заимствуя приемы из «Ста лет одиночества»: странно текущее время, немотивированные брызги крови и спермы, иллюзорные двойничества и до одурения неразличимые имена героев. Ремедиос Прекрасная заменена такой же прекрасной Пиме, а знойные джунгли — равнинами с беснующимся ветром.

Литва прекрасно вмещает сюжеты магического реализма. Позже всех в Европе принявший христианство край определяет особое восприятие религии — как и ощущение границы католического мира. Поэт Йонас Стрелкунас писал о родной земле: «Здесь между тем, что не было и было, / Шла долгая кровавая война», и в этом сформулирован смысл многих романов о наступлении Нового Времени. Ведь, несмотря на всеобъятный покров сложившегося во «Взгляде змия» уклада, освободительный каток эпохи модерна приходит и прорывает, казалось бы, вечную ткань. Один из героев чует близость конца, он боится того, что придет за миром вещей:

Человек Нового Времени весьма рационален. И в этом его слабость. На рационального человека действуют разумные доводы. Его можно убедить, и убедить в чем-то абсолютно противоположном тому, во что он верил. Вот мы с вами, к примеру, не таковы. Мы поспешим признать, что аргументы сильны, но все равно будем стоять на своем, полагая, что просто не можем найти контраргументов посильнее, но они есть. Такими мы и умрем. А Люди Нового Времени не таковы. И потому, как бы тут выразиться, вызывает сомнения их нравственная устойчивость. У нас с вами не возникает вопроса, почему мораль такова, какова есть. А у них может возникнуть.

Но в мире без Бога стойкость превращается в упертость. С тех пор, как свирепая мистика крови стала определять законы, человек и стал слабее вещи. Монолитная правда распадается, и этому посвящена вторая часть книги: повествователей вдруг становится много, читатель не знает, кому верить. Брошенные в свободу персонажи придумывают себе новых кумиров. Обретающий индивидуальность капитан верит, что служит идее, но на деле он обожествляет себя. Потерянный среди смыслов бродяга то верит капитану, то мечется в поисках любви, то становится разбойником: «Надо же чем-нибудь в жизни заняться».

Среди этого хаоса кажется, что проект «человечество» закончен, остается только залезть на часовню и перестрелять всех из винтовки. Но все разрешает эпилог — не довесок к основному тексту, а диалектический синтез предшествующего. Человек, который принял свою индивидуальность, не старается покончить с собой или уничтожить весь мир. Только тот, кто вобрал Новое Время, способен на память и в нем. Микены разрушены, но мир стоит — со смертью одного рода приходит следующий. Смысл бытия оказывается не в том, чтобы сбиться в стаю и отгородиться стеной покрепче, а в том, чтобы научиться помнить о прошлом, даже освободившись от уз племени. Пусть герой не узнает ответа — задать вопрос важнее.