Усилия, с которыми Мария Степанова добирается до артефактов памяти в романсе, кажутся почти физическими, зримыми — и отливаются в образы замороженных шарлотт, болезненные, страшные и хрупкие. Игрушечные слепки с девушки из назидательной сказки, насмерть замерзшей, эти маленькие фигурки за бесценок, что использовали как амортизационный материал в товарных вагонах, куколки с номерками на глазированных бледных спинах — и люди как расходный материал истории всего ХХ века. С номерками. В товарных вагонах.
От невозможности неповторимого опыта — к его обретению: в привычной системе оценок, заточенной под иерархию, выходило, будто бы в мире, где уникален каждый, особенных вовсе не может быть. Эксклюзивность следует не из наличия любого опыта как такового, а из его персонального осмысления: одно и то же событие отзывается в каждом по-разному, и в этом равноправны люди с любой степенью экспертности. И в стихах, и в прозе Мария Степанова говорит разом за всех, сверхличностно — и потому становится против воспевающей я-лирики, против эгоистичной нелюбви, против беспамятства, уничтожающего Другого.
Тексты Марии Степановой удивительно герметичны. Здесь напрашивается терминология, в которой никто давно не видит ничего юнгианского, массовая культура услужливо вывела ее в тираж — и значения поистерлись от тысяч репостов и мемов, заявляя: вот интроверт — с чашечкой кофе и книгой, а вот экстраверт — с неизменной улыбкой блистает на вечеринке. Экстраверт в этой системе координат, как правило, донельзя раздражает, становясь синонимом поверхностности, навязчивости и недалекости — когда, в юнгианском изводе, речь шла всего лишь о направленности взгляда — внутрь или вовне. Внутрь — замкнутая система, питающаяся собственной энергией: тот борхесовский светильник, который, если никто не увидит, непременно заметит Бог. Вовне — открытая, предполагающая обмен: опять же борхесовское желание дать что угодно, лишь бы отдать, недоуменный вопрос: в чем смысл чувств или мыслей, если не с кем их разделить? Разница и в дистанции читателя: экстратексты будто бы приглашают к диалогу, интротексты не зовут никуда — они происходят сами по себе, и все, что остается — зачарованно наблюдать.
Экстратексты обретают целостность вместе с читателем — посмотри и узнай здесь себя. Интротексты таковы изначально, несмотря на внешнюю разрозненность, кажущуюся незавершенность: мнимые лакуны заполняются и без читателя, реципиент лишь привносит догадки. Создатели интротекстов — хрононавты, некроманты, проводники в те миры, какие продолжат существовать и без их надзора. Это коллекционеры фрагментов, собиратели осколков собственного мира, раскиданного по векам и странам. В этом смысле, а не в масскультном тексты, к примеру, Алексея Поляринова и Оксаны Васякиной — экстравертные, а Марии Степановой и Мариам Петросян — интровертные. Им комфортно и без реципиента, их авторы сами находят себе собеседников в прошлом, в воображении — и неизменно оказываются удивлены, когда вдруг обретают в реальности. Как Мария Степанова — тому, что после книг, расходившихся прежде тиражом около тысячи экземпляров, «Памяти памяти» стала бестселлером, как Мариам Петросян — успеху единственного своего романа; удивились и позабыли.
Невозможность, неоднозначность становятся синонимами человечности: многие тонкие, важнейшие вопросы лежат за пределами двоичной системы координат «да/нет», отказ от выбора становится выбором. Озадачившись вопросами машинной этики (вроде moralmachine.net, где помогаешь ИИ решить, кому правильнее во время аварии будет назначить смерть — пожилому или ребенку), прикрываясь благопристойным предлогом миссионерства для роботов, мы лихорадочно пытаемся решить эти вопросы и для себя тоже. Мы не знаем, не можем узнать. Искусство новейшего времени в целом, творчество Марии Степановой в частности, тормозит однозначность выбора, напоминая: каждый и все равны перед некоторыми вещами — смертью, любовью, памятью, литературой.
Невозможно тут выбирать.
Фото на обложке: Андрей Натоцинский
войдите или зарегистрируйтесь