Ты только текст

• Мария Степанова. Против нелюбви. — М.: АСТ, 2019. — 288 с.
   

Сначала практика, потом уж теория. «Против нелюбви» — эссе разных лет, собранные под обложкой с сердечком, прикладная работа в противовес теоретической «Памяти памяти». Двенадцать героев, пятнадцать текстов (о Блоке сказано трижды). Аннотация обещает «знаковые тексты и фигуры последних ста лет русской и мировой культуры в самом широком диапазоне», тем самым объясняя разномастность имен. Конечно, дело не только в этом.

Заколдованные успехом, ставшие набором слов, штампов и анекдотов, почти все герои эссе — отщепенцы в своих отношениях со временем: утраченный ныне типаж Любови Шапориной, создавшая роман прошлого Донна Тартт, застрявший в детстве Майкл Джексон, Высоцкий в плену бессмертия, анахроничная Сьюзен Зонтаг:

«Все это — тоска по героям, по знакомым мертвецам, мечта о текстуальном бессмертии, о славе-glory — так берет за душу еще и потому, что относится в нашем сознании к безнадежно и недавно утраченному времени, к старому миру за границей прекрасной эпохи. Мерка, по которой равняет себя Зонтаг, масштаб, который кажется ей родным, — масштаб девятнадцатого века, больших концепций и еще больших ожиданий. Новизна и сила ее позиции в том, что она анахронизм, так давно не носят — в первую очередь самое себя».

«Мы бы прокляли тебя, но ты только текст», — вложит она слова в уста ненавистников поэмы Блока, почти «Я бы обнял тебя, но я просто текст» Тимофея Ради. Мария Степанова дает каждому из героев возможность быть проклятыми/обнятыми, главное — понятыми; возвращает плоть и дыхание тем, кто стал лишь словами, чтобы покрытые позолотой или же пылью вновь обрели голос — свой, а не навязанный каноном.

«Успокоившись немного, она сказала: „Я все время думала: что же будет дальше? Это только анекдот или это на всю жизнь?“ Вот и я так все время думаю. Многие так и умерли, не дождавшись ответа на свой вопрос». Шапорина пишет это в Ленинграде, в декабре 43-го, из сердцевины скверного анекдота, который кончится для нее вместе с жизнью».

В какой-то мере она выполняет задачу, обратную рационализации волшебных историй (несчастные герои Майкла Каннингема в «Диком лебеде и других сказках» столь жалки лишь потому, что столкнулись с враждебной средой; сказочному персонажу непросто дается реальность): отказывается преподносить факт как данность. Так меняется оптика: читатель не сможет смотреть здесь с уверенностью провидца, умея подсчитать, сколько дней осталось жить каждому из героев и что же их ждет впереди. Он проживает момент с ними, возвращается в миг, когда происходящее не стало каноном. Важным становится не что произнесено — слова ненадежны, — а причины, заставившие высказаться именно так:

«Зебальд попросту убирает датчики „скучно-нескучно“ с приборной панели и честно вспоминает всех, до кого в силах дотянуться, — в режиме общего дела. Его горе и его пафос в том, что поминания (у-поминания, у-понимания) заслуживают все составные части тварного мира — и он сбивается с ног, пытаясь замолвить слово (картинку, цитату, намек) за каждого из живших».

Как знакомые черты в лицах родственников, в эссе то и дело проступает идея «Памяти памяти», и упомянутые герои избраны не только потому, что здесь таится некий замысел показать культурный срез с двадцатого по двадцать первый век. Мария Степанова собирает воедино части своего культурного мира, и потому сборник получается довольно интимным, как письмо или дневник. «Своих и свое Цветаева узнавала по печати одиночества и отдельности» — и Степанова, кажется, тоже.

Только последнее эссе, название которого дает имя всему сборнику — история без героя. Обозначая скопление мусорных мемуаров «филиалом Страшного суда», Мария Степанова убеждена: рука, выводящая портрет, должна быть движима любовью. И, оглядываясь на незримого собеседника (не могущего уяснить, зачем трепетно оберегать мертвецов и далеких, когда с живыми и близкими неясно, что делать), поясняет — вечное неотличимо от насущного, они суть одно:

«Так разговор о вещах человеческого масштаба — ситуациях и проблемах, имеющих отношение к устройству сегодняшнего дня, — неизменно натыкается в какой-то момент на схему „как можно говорить о такой ерунде, когда у нас война и Путин“».

Перемежая собственную речь словами героев, по очереди, точно гамельнский крысолов, она выводит дорогих себе людей из плена фактов, времени, памяти: пусть ты только текст, но я в силах тебя прочитать.