«Я чувствую, как пахнет овсяной кашей из твоей груди»: Авторский голос в прозе Марии Степановой и Аллы Горбуновой как источник гармонизирующего дискурса в современной литературе

Арсений Гончуков

Писатель, поэт, режиссер

Так получилось, что я пишу этот текст вечером 9-го мая, в День Победы, когда неминуемо задумываюсь об историческом прошлом своего народа. И конечно же, когда видишь баталии, что разворачиваются при обсуждении этой славной даты, задаешься вопросом, почему некогда незыблемые и не имеющие иных трактовок события сегодня вызывают столь бурные споры. Ответ очевиден: наше отношение к собственной истории — ядро самоидентификации каждого из нас, а значит, основа личности и восприятия настоящего. Скажи мне, как ты относишься к прошлому, и я скажу, кто ты.

В романе Марии Степановой «Памяти памяти», о котором я сегодня хочу поговорить, есть сцена, когда автогероиня приезжает в музей Холокоста в Нью-Йорке. Там она встречается с ученым, которому и рассказывает, о чем пишет книгу (собственно, «Памяти памяти»). На что он восклицает, мол, хорошо, прекрасно, сейчас многие ездят по миру и пишут книги о своих корнях. На что Степанова отвечает, что знает об этом, и вот, будет еще одна книга. Ее. Осознанный авторский выбор быть в тренде, «быть как все», но писать что-то максимально актуальное для себя. Сценка в музее характерная, а лично я уверен, что мы живем в эпоху археологических раскопок (которые действительно сегодня идут на планете крайне оживленно и благодаря новым технологиям переживают расцвет), а также в эпоху переоценки ценностей и в Век Памяти. Кажется, XX век столько наворотил, что нам не хватит и целого столетия нашей тихой бессобытийной веганской жизни, чтобы перетряхнуть все шкафы.

Причин застрять в прошлом, будь то исследования Степановой или Зебальда или зацикленность на советском прошлом современной власти, много и сегодня — застой, мелкотемье, и не в последнюю очередь страх перед настоящим и будущим, которые сменяют друг друга с пугающей скоростью, но главное, столь популярные сегодня переоценки ценностей, как будто все прошлое стало изменчивым и ненадежным и нет таких норм, которые бы не нуждались в срочном пересмотре. Написать толстую книгу об истории собственной семьи, а точнее даже о времени, когда жили твои предки, — я бы назвал это эскапическими изысканиями. К слову сказать, исторический роман в современной русской литературе постепенно выходит из моды (таких текстов все меньше в шорт-листах премий).

Главное, что меня поразило в романах «Памяти памяти» и «Конец света, моя любовь», так вольно мною сопоставленных, — это то, как авторы относятся к своему прошлому; даже не то, что они формулируют по итогам исследования действительности, чем неизбежно занимается литература, а изначальное авторское отношение, говоря современным языком, — очень экологичное, бережное, исключающее позу и конфликтность. Первый совет, который я бы дал ученику или сыну, если бы он спросил у меня, как писать о прошлом, был бы именно таким: научись относиться к нему как минимум нейтрально, как максимум, заранее его прости.

Книга Марии Степановой, выдвинутая на международный Букер, продолжает очень важный сегодня разговор, он помогает формировать каждому из нас отношение к нашим бабушкам и дедушкам с черно-белых фотографий. Вот у вас есть альбомы, есть предки, вы что-то слышали о прадедушке и прабабушке, но я готов биться об заклад, сейчас вы сидите и с трудом вспоминаете, как их зовут, а памятные фолианты открывали последний раз несколько лет назад... Мы не просто мало знаем о даже известных нам предках, но с какой-то неохотой, а то и боязнью открываем семейные предания — наши личные книги памяти. Не до этого, жизнь быстротечна, некогда рыться в прошлом. Хотя по концентрации ценности для самосознания прошлое превосходит настоящее, его вещество полезнее и питательнее. Важно научиться правильно к нему относиться. (Я часто вспоминаю историю, которую рассказал однажды в интервью журналист Евгений Киселев: он несколько раз хотел сесть с матерью, чтобы она рассказала про всех, чьи фотографии есть в их альбомах, но сын так и не собрался, не успел, и теперь он уже никогда не узнает истории людей на их семейных фотографиях).

Мария Степанова выясняет собственные отношения с предками, ассоциативно зацепляя широким течением повествования и другие истории века, страшные подчас, связанные с военным прошлым Европы. Это работает, память смело погружается в глубины века. Повторюсь, мы и правда не знаем, как относиться к бабушкам и дедушкам. Поэтому чтение личного нарратива-поиска корней и смыслов, личного пристального исследования работы индивидуальной памяти — подобное чтение гармонизирует, подсвечивает темные, скрытые от нас участки самосознания, приоткрывает и показывает, как относиться нам к прошлому. Степанова делает это не исторически, не оценочно, а с полным принятием.

Редкий дар и редкий случай в наше конфликтное время, когда автор не судит, не пытается перелицевать старые одежки, не требует вердикта и не взыскует, он — пропускает через себя травмы прошлого и тихо задает вопросы. Даже не формулируя их. Например, один из самых страшных и пронзительных «попутных» эпизодов в «Памяти памяти» — история про молодую еврейскую художницу Шарлотту Саломон, гениальную девочку, которую беременной нацисты схватили на побережье Франции и сожгли в концлагере, для меня читается одним немым то ли вопросом, то ли все-таки укором. Написавшую до сих пор не имеющий аналогов графический роман, состоящий из восьмисот иллюстраций художницу не поняли ни семья (где был еще и абьюз), ни современники, ни потомки. Даже сейчас ее работы не могут нормально выставить, исследовать, а ее имя — переоткрыть, созданное под угрозой гибели в последние годы жизни наследие пылится в архивах. Яркий и необыкновенный в своей самобытности голос из прошлого до сих пор не зазвучал в той мере, какой он достоин — и не в силу трагической судьбы, а по масштабу таланта.

Авторское компромиссное, принимающее отношение к собственному прошлому, и тоже женское, гармонизирующее, я вижу и у Аллы Горбуновой в ее романе-сборнике «Конец света, любовь моя». И это авторское отношение, категория, которую не учитывает и напрочь забывает критика и литературоведение, мне действительно кажется ключом к пониманию автора и его текста, и того, что, объединяя их, становится для нас, современников, культурным нарративным артефактом. Отношение автора к своему миру, к прошлому, к героям. К слову, отношение это далеко не всегда лучится светом и добротой. Не так давно мне попалась книга современного автора, где герой называет попрошаек на вокзале «человеческой харкотиной», и дело не том, что это кажется откровенным цинизмом, не героя, а — уже — автора, проблема в том, что подобные характеристики должны иметь в тексте мощное художественное оправдание, которого я не увидел. Впрочем, это немного другое. Но суть одна, мы говорим об отношении писателя к прошлому, а к нему обращаться с ровной спокойной интонацией, кажется, может только зрелый автор, способный принять и пропустить обиды и травмы, научившийся полноценно осознавать гармонию свершившегося.

Возможно, на смену литературе травмы идет литература гармонии. Гармонизирующая литература, которая учит нас примиряться с действительностью, ради дальнейшего развития и мирного сосуществования.

Герой Аллы Горбуновой умоляет умершую маму вернуться к нему, потому что он любит ее и не понимает, как ему теперь жить, и он кричит в исступлении: «Под снегом, на кладбище, пусть забьется снова твое сердце! Воскресай! Приказываю тебе — воскресай! Я чувствую, как пахнет овсяной кашей из твоей груди» — и этот образ теперь навсегда останется со мной, я чувствую его запах.

В книге фантасмагории-исследовании юности Горбунова, как автор, и в отличие от пытающегося воскресить мать героя, как будто совсем не требует от мира никого и ничего вернуть, она не подходит к прошлому с новыми лекалами, не качает права, не пытается даже с ним о чем-то пере/договориться, а просто принимает его. В этом взгляде есть не только отстраненность, философическая бесстрастность, но и надмирность, не зря в предисловии Дмитрий Данилов называет этот взгляд «ангельским».

В «Памяти памяти», как и должно быть в настоящем самоучителе познания своего прошлого, нет прямых выводов и рецептов, как поступать с этим прошлым до́лжно. Но одна из важнейших идей, к которой приходишь через толщу страниц вместе с автором: не только мы «ленивы и нелюбопытны» подчас к своему прошлому, но и прошлое — старые кинокадры, фотографии, предметы, письма — подчас герметичны и не желают открываться и отдаваться нам, тем, кто находится в будущем. Они закрыты и оказывают сопротивление непредусмотренным их композициями перспективам.

Фотографии, люди, позы, застывшие навеки взгляды просят оставить их в покое. Но почему-то кажется, эта авторская находка — не печальная безысходная правда о том, что дверь навсегда закрыта. Нет, напротив, ощущение границы и завершенности приходит только к тому, кто в прошлое проник, его исследовал, с ним примирился, и может оттолкнуться от этой стенки вечности в глубине истории, развернуться и двинуться дальше.