Распад империи

• Шандор Мараи. Свечи сгорают дотла / пер. с венг. О. Якименко. — М.: Носорог, 2019. — 144 с.

Один из основных сюжетов литературы прошлого века — умирание Европы. Авторы разных пристрастий и воззрений с завидной регулярностью обращались к нему, то сочувственно, то критически вспоминая одно и то же: престарелая аристократия, увядающая роскошь, попытка отгородиться от современности во всех изводах — за примерами далеко ходить не надо, возьмите любую книгу с полки, от Пруста, до, не знаю, Роб-Грийе. К этому же сюжету обращается и вышедший в 1942 году роман венгерского прозаика Шандора Мараи «Свечи сгорают дотла» — пышный, вязкий, полный декаданса. Если бы его нельзя было прочитать за один длинный вечер, он, скорее всего, надоел бы к концу, но компактность очень идет этой книге.

Семидесятилетний генерал Хенрик сидит в родовом замке, где обжито лишь одно крыло — все остальное содержится слугами в образцовом порядке, но лишено жизни, медленно истлевает. Он ждет друга детства, единственного человека, которого по-настоящему любил. С их последней встречи прошел сорок один год и сорок три дня — и, наконец, Конрад приехал к Хенрику в гости. Бурная жизнь обоих была наполнена событиями — сам генерал воевал, в том числе в непростую пору революций, а потом, пережив и мать, и жену Кристину, наблюдал распадающийся вокруг него мир. Его друг, эмигрировавший в Британию, участвовал в колонизации Малайзии. На дворе — Вторая мировая, но это исчезает для главных героев, которые долгие годы жили воспоминанием об одном вечере, события которого заставили генерала охладеть к жене, а друга — уехать в Лондон.

Большей частью роман состоит из многостраничных монологов Хенрика, в которых он подробно описывает свою жизнь с самого детства до рокового дня второго июля тысяча восемьсот девяносто девятого года. Его отец — венгерский патриот и приближенный к императору военачальник, мать — француженка из высшего света, и их брак — единственный нерациональный поступок, который она позволила себе в жизни. В этой паре столкнулись два мира: культурный центр старой Европы и обращенные на восток bloodlands, локализированные старым замком, вокруг которого лишь леса, полные медведей. Смешение двух цивилизаций — первородный грех мира Мараи, и расплачиваться за него приходится генералу — последнему хозяину разлагающегося пространства:

Замок все хранил в себе, точно гигантская, богато украшенная, вырезанная из камня гробница, где медленно обращаются в прах кости поколений, распадаются на нитки шитые из серого шелка или черного сукна погребальные одеяния давно умерших женщин и мужчин. Тишина тоже была заперта в замке, словно узник веры, заживо погребенный в подземной темнице, обросший бородой, в отрепьях, на плесневелой и гнилой соломе. Заперты были в нем и воспоминания — воспоминания умерших, они множились в укромных уголках комнат подобно грибку, сырости, летучим мышам, крысам и жукам, как это бывает во влажных подвалах очень старых домов. Поверхность дверных ручек хранила трепет прикосновения, волнение давней минуты, когда чья-то рука нажимала на них, чтобы открыть дверь. Смутное содержание подобного рода наполняет любой дом, где людей со всей силой настигала страсть.

Мараи осваивает территорию густого и темного модернизма, рассказывающего о родовой травме современного мира, — в шестидесятые эту нишу безраздельно захватит магический реализм, но там свою роль сыграл еще и крутой замес латиноамериканской мистики. Мараи сближается с Маркесом и Кортасаром через отсутствие классического психологизма, стремление к схематизации внерационального, попытку концептуализировать то, что с трудом поддается объяснению. Как в лучших текстах магического реализма, здесь легко можно вынести за скобки тщательно возгоняемый мелодраматический лиризм и в принципе не обращать внимания на довольно-таки искусственную фабулу — художественный эффект рождается не в ней, а в самом модусе неторопливого разговора о диком мире, гибнущем в противоречиях.

Впрочем, колониальная нотка, важная для Маркеса-Кортасара, есть и у Мараи в монологах Конрада, который описывает свою жизнь в джунглях среди аборигенов Малайзии. Этнический поляк, эмигрировавший в Британию и выполнявший миссию колонизатора — этот персонаж очень уж явно отсылает к «Сердцу тьмы» и биографии его автора. Через присутствие в тексте Джозефа Конрада, Мараи акцентирует важную для романа тему эмиграции, встраивания в иную культуру.

Утрата родины — один из лейтмотивов текста, причем его воплощение очень напоминает литературу русского зарубежья. Композиция вызывает в памяти «Холодную осень» Бунина, а художественное пространство будто взято из повести Берберовой «Роканваль», где также показан одинокий замок, хозяева которого живут прошлым, причем прошлым, которое запечатлено классиками музыкального романтизма — Шуманом и Чайковским. Эта тема важна и для Мараи, он вводит в текст другого титана романтизма — Шопена, чей «Полонез-фантазия», исполняемый в четыре руки Конрадом и матерью Хенрика, пронизывает весь роман. Как и все культурные коды, именно этот композитор здесь неслучаен, ведь его история — это еще одна история эмигранта, причем эмигранта польского. Культуры связываются в тугой узел, но количество смертей, бегств и измен в этом мире явно свидетельствует о его нездоровье:

— Шопен, — сказала француженка и тяжело вздохнула. — Его отец был француз.

— А мать — полька, — отреагировал Конрад и, склонив голову в окно, посмотрел в окно. — Родственница моей матери, — добавил он, будто сожалея об этой связи.

Все обратили внимание на прозвучавшую реплику — в голосе юноши прозвучала такая грусть, какая бывает в интонации изгнанников, когда они говорят о тоске по родине и родных местах.

Самое время поговорить об авторе романа. Шандор Мараи — один из известнейших венгерских прозаиков прошлого века, автор полусотни романов, а также дневника, который он тщательно вел десятилетиями. После распада Австро-Венгерской империи, когда в новообразовавшемся независимом государстве власть захватили правые, он эмигрировал, но в конце двадцатых вернулся на родину, поняв невозможность жить вне языковой среды.

Его страна после Первой мировой — это государство, потерявшее огромные территории и имперскую гордость, государство, разбитое вдребезги. Монологи Хенрика полны ностальгии по временам, когда венгр мог назвать Вену своей столицей, но обстановка этих монологов показывает, насколько пусто они звучат в настоящем. Пуста не только родная для автора империя — распухшая от колоний Британия, которой посвятил свою жизнь Конрад, имеет столь же мало экзистенциального смысла. Личная драма героев, остановившая жизнь обоих, происходит в 1899 году, и это значит, что в новую эпоху не может шагнуть имперское сознание, оно обречено на вечное копание в прошлом. Слишком ли это оптимистично для 1942 года? Думал ли об этом Мараи, эмигрировав после войны из коммунистической Венгрии и проклиная этот режим? «Просить у Господа можно. Но заказывать у Него нельзя. Заказы Он не доставляет», — запишет он в дневнике ответ на эти вопросы.