Я — ленинградская девочка

• Елена Чижова. Город, написанный по памяти. — М.: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2019. — 315 с.

Новая книга Елены Чижовой посвящена Петрограду — Ленинграду — Петербургу, петербургскому мифу, петербургскому тексту и всей истории России XX века. Хорошая тема «на экспорт», которая найдет своего заинтересованного читателя как в нашем городе, так и за его пределами.

У Чижовой покрытая туристическими штампами «Северная столица» показывает свою страшную, едва ли не людоедскую, античеловеческую сущность. Это место, созданное не для людей, — писательница проговаривает мысль, уже не раз встречавшуюся в текстах русской литературы. Петербург в романах и рассказах Золотого и Серебряного века изучен вдоль и поперек, но это не означает, что тема петербургского мифа, знакомая всем филологам, исчерпана. Она неизбывна, пока этот город стоит на земле — и Чижова, пусть грубовато, но прочно вписывает в него и свой текст.

Потому нам и внятен этот город, опровергнувший мифы о своей неминуемой гибели; город-текст и одновременно механизм, порождающий тексты, в котором история и литература вертятся как две белки в одном — временном — колесе; город, где из-под каждой частной, человеческой судьбы проступают скрижали мироздания; город, не в мечтах своего венценосного демиурга, а всем своим существом свершивший решительный поворот к Европе, невыносимый для советского средневекового сознания; город, не понаслышке знающий жизнь во вражеском окружении.

В таком особенном месте не могут жить простые люди. Елена Чижова говорит о петербургском человеке, который генетически предопределен как человек уникальный. Едва ли не самый лучший, самый высокий тип человека. Он весь сплошное благородство, мощь, борьба — нет, не просто борьба; несгибаемость.

Понадобилась целая череда поколений, чтобы вывести генетически модифицированный тип человека, эдакого homo peterburgus’а, для которого здешнее «нечеловеческое» пространство — живая, естественная среда. Под тиглем, где варился этот новый хомо-гомункулюс, пылал огонь истории, то ярко вспыхивая, то почти угасая — в зависимости от того, какой алхимик над ним колдовал и какой повар выплескивал из этой емкости ее готовое, только-только и едва-едва отстоявшееся содержимое, чтобы, пошуровав железным половником по российским провинциям и зачерпнув чего погуще, плюхнуть этой донной густоты в полуопустевшую выварку — и так раз за разом. Множество раз.

Одним из ярчайших представителей вида homo peterburgus Елена Чижова предсказуемо считает саму себя. Так история города превращается в историю семьи и даже историю одного человека. Писательница судит о судьбе страны, опираясь на опыт своих бабушек и дедушек — в первую очередь, конечно, бабушек. В нем было все: и раскулачивание, и голод, и репрессии, и, конечно, война, но кульминация всего — блокада Ленинграда. Блокада становится символическим водоразделом между непетербургским и петербургским. Именно этот опыт, хотя и не он один, определяет культурный код Петербуржца.

Привыкая к замысловатым играм здешнего пространства, рано или поздно приходишь к мысли: как блаженная душа Августина родилась христианкой задолго до христианства, так и наши становятся петербургскими задолго до появления на свет. А уходя, остаются ленинградскими, потому что привыкли жить в городе, где едва ли не в каждой квартире кто-то умирал с голоду, где сами стены (сколько ни обляпывай их наипрочнейшей штукатуркой, ни ровняй гипсокартоном, ни оклеивай новомодными итальянскими обоями) пропитаны голодной мукой и — один шаг вниз по иерархии страданий — муками тех, кто, пережив, перемогши смертное время, уехал в эвакуацию годом-двумя позже, но так и не сумел вернуться. И уж если по справедливости, все эти комнаты, кухни и прихожие, которые мы опрометчиво называем своей юридически неотторжимой собственностью, принадлежат не только нам.

Книга Чижовой ужасно похожа на роман Марии Степановой «Памяти памяти». Воспоминания, история, расследование — Чижова затрагивает все те же болевые точки, что и Степанова. По-другому, конечно, со своей поэтикой — не позволяющей, кстати, адекватно говорить о ее книге без подробнейшего цитирования. Без выдержек из романа она становится излишне резка на поворотах, рискованно груба и практически опасна — если не сказать, о ужас, антигосударственна. Не так давно Елена Чижова, кстати, столкнулась с проблемой некорректного пересказа — тогда дело касалось ее колонки в одной из зарубежных газет, состоящей из суждений, частично повторяющих содержание «Города, написанного по памяти». При этом точка зрения Чижовой на отношение Сталина к советскому Ленинграду отнюдь не уникальна — это более-менее общее место, которое можно встретить в ряде исследований о блокаде, да еще и с доказательствами. Отношение Чижовой к советской и российской власти тоже, в общем-то, весьма неожиданно стало открытием: спорные идеи проговаривались в предыдущем романе «Китаист» и вызывали легкое недоумение у ряда рецензентов.

История семьи Елены Чижовой, описанная в «Городе...», строится в первую очередь на рассказах ее матери, а также на собственных воспоминаниях и догадках (которые, конечно, могут и не иметь отношения к действительности, что автор порой и сама признает). Так что никакой объективности здесь нет и быть не может. Генеалогическое древо, описанное в книге, широко раскинуло свои ветви как по географии, так и по истории; до Тверской губернии, до благородных графов, сунуло мизинчик на Урал, но история семьи постоянно возвращалась обратно, в Ленинград-Петербург. Поэтому и главы в книге не идут последовательно — от общего к частному или от частного к общему, а следуют вразнобой: про Петербург, потом про семью, затем про Ленинград, следом про прабабушку, немного о Купчино, потом про маму, про центр города — и про себя. И так далее. Настоящие качели.

Мы с бабушкой хитрые — спускаемся по парадной, но выходим через другую дверь. Которая во двор. Во дворе арка, за аркой канал Грибоедова. Грибоедов не композитор. Наверное, он друг Крюкова, раз у него тоже есть канал. Только решетка красивее. Видно, он первый выбирал, а Крюкову — какая осталась... Ой! Я прикрываю рот ладошкой: красивее — так говорить нельзя, мама рассердится, скажет: «Ты что, из деревни!»

Роман, начавшаяся как история города, как расследование, рискует показаться излишне самовлюбленным претенциозной и насыщенной. Но при желании читатель может принять лекарство от гневных чувств: просто перечитать роман. Ведь вся эта ненапускная авторская ярость по отношению к вечным «им» — она в первую очередь от жажды правды, стремления к свободе слова, от непререкаемого чувства правоты. Все это может снести с ног. Лес рубят — щепки-то летят. А кому-то в этот лес лучше и вообще не заходить.