Угольки: Шандор Мараи и его роман

Куратор венгерского выпуска нашей «Географии» Оксана Якименко недавно перевела роман Шандора Мараи «Свечи сгорают дотла». Эта книга, вышедшая в издательстве «Носорог», стала первым отдельным изданием одного из самых известных венгерских прозаиков прошлого века. Презентация романа прошла 17 января в петербургском книжном магазине «Союз печатников». Мы публикуем монолог Оксаны Якименко о биографии Шандора Мараи, его дневниках, истории его европейских переводов и самом романе «Свечи сгорают дотла».

Мизансцена у нас рассчитана на двух персонажей, но это даже хорошо, что я одна. Потому что Шандора Мараи, в отличие от большинства писателей, которых я перевожу, уже нет. Он умер довольно давно, тридцать лет назад, но незримо присутствует с нами, а два кресла и две свечи, стоящие так театрально, отсылают к сюжету романа, который представляет собой диалог двух людей, разговаривающих, сидя вечером в креслах.

Для начала расскажу немного о Мараи как о писателе. Он довольно долго не присутствовал в венгерском культурном поле, а потом вдруг возник. Почему так получилось? В период между двумя мировыми войнами он был очень успешным венгерским прозаиком, известным журналистом. Мараи невероятно много печатался и как автор романов, и как автор эссе, и как автор журнальных статей. Работал на радио. В какой-то момент начал писать пьесы для театра. То есть был таким литератором-многостаночником, во всех смыслах. А потом ситуация в Венгрии стала в разных смыслах усугубляться: и в связи с распространением фашистской идеологии и с приближением войны. Книги Мараи стали меняться, он стал писать совсем иначе. Постепенно, уже после войны, он, будучи противником и гитлеровского, и сталинского режимов, понял, что для него формирующееся в Венгрии политическое и идеологическое пространство совершенно невозможно, он не может в нем существовать. Мараи уехал из Венгрии, жил в разных странах Европы: в Италии, Швейцарии, затем уехал в Америку, потом вернулся. Несколько раз перемещался с континента на континент. И в конечном счете в 1989 году покончил жизнь самоубийством в США.

Уехав в эмиграцию, Мараи пытался писать, но не печатался в Венгрии, поэтому послевоенное поколение знало его хуже. Публиковался он только за рубежом, был принципиально против издания своих книг на родине, говорил, что пока в стране коммунисты, он там печататься не будет. И хотя он знал иностранные языки, но не перешел на них, как многие другие. Продолжал писать только по-венгерски. После войны, уже будучи в эмиграции, он от романов и эссеистики перешел к дневниковой прозе. И на самом деле, главное произведение Мараи, которое пока не вышло на русском языке, но которое сделало его таким известным и составляет главную суть его как писателя, — это дневники. Их прозаик вел и до войны, и в сороковые годы, но это были личные записные книжки: он просто записывал, куда ходил, что смотрел. А когда он уехал из Венгрии, дневник превратился для него в инструмент сохранения языка. Он представляет из себя очень сложный документ: есть полный вариант, есть тот, который писатель отредактировал и считал пригодным для издания, в Венгрии уже опубликованы все версии. Очень интересны записи, посвященные событиям революции 1956 года — сам Мараи в это время уже был в эмиграции, но много писал о происходившем и переживал за судьбу родины. Мне лично, как читателю, нравятся дневники конца 60-х — начала 70-х годов, когда Мараи жил в Италии и ездил в Америку. Они кажутся очень исповедальными. Если сначала дневники ощущаются как морализаторские, исторические, то в какой-то момент жизнь в эмиграции, постоянные перемещения и удаленность от родной почвы начинают сильнее действовать на писателя. Меня совершенно поражают некоторые американские и итальянские фрагменты. Я помню, что меня впечатлил эпизод, когда Мараи уезжает из Америки и уже сдал свою квартиру — он в какое-то время жил в Нью-Йорке, из которого на время переехал в Европу. И вот он находится в аэропорту и почему-то ему захотелось зайти в телефонную будку, набрать номер той квартиры, где он жил. Писатель взял трубку, опустил четвертак и набрал свой номер. И к телефону кто-то подошел! В этот момент он понял, что там не живет, что там — не он. И эта совершенно абсурдная мысль поразила его, и поразила меня как читателя. После этого я стала немного иначе относиться к Мараи, так как до этого воспринимала его как очень морализирующего, ощущающего свое интеллектуальное превосходство человека, который своим дневником еще и поучает, помимо всего прочего.

Теперь, наверное, я немного расскажу про роман. Он был написан в 1941 году и это самый небольшой из его романов. По стечению обстоятельств, именно он стал книгой, которая вернула венграм Мараи. В послевоенной Венгрии, как я уже говорила, он особой популярностью не пользовался, но в конце девяностых, когда писатель уже умер, произошла смена режима. Формально запрет Мараи на публикацию своих произведений в коммунистической стране потерял смысл. Венгерское министерство культуры и книжное агентство решили представить его как одного из главных авторов на Франкфуртской ярмарке. И там его роман невероятным образом стал бестселлером. То есть почему-то оказался интересным для очень большого количества разных издательств в разных европейских странах. Начался настоящий бум Мараи. Начиная с девяностых, его печатали с бешеной скоростью и активно переводили на разные языки. В той же Польше он стал чуть ли не важнейшим писателем второй половины XX века. Два года назад вышло десятое польское издание дневников Мараи с дополнениями и новыми фрагментами. Очень популярным писатель стал в Нидерландах, просто выстрелил.

Постепенно им стали интересоваться и наши издатели. Есть одна смешная история, которую я должна рассказать. В 2006 или 2007 году мне написало одно издательство с просьбой посмотреть роман венгерского писателя под названием «Угольки». Я не знала такого романа у Мараи, хотя немножко знаю его библиографию. Потом я поняла, что просто люди съездили на Франкфуртскую ярмарку и увидели английский перевод этого романа, который действительно называется Embers. Я подготовила первый кусочек, и издатель мне прислал письмо с такой формулировкой: «Да, интересный писатель, но очень уж медленный». И вот, спустя тридцать лет после его смерти, роман все-таки вышел на русском языке, и почему-то издательству «Носорог» он не показался медленным, чему я очень рада.

Я уже начала говорить про сюжет, особенно спойлерить мне не хочется. Думаю, достаточно будет сказать, что «Свечи сгорают дотла» — это диалог двух людей ушедшей эпохи, ушедшей Европы. Европы, которой уже нет на момент написания книги — в начале 40-х годов она ощущалась безвозвратно утраченной. Роман во многом, конечно, романтизирующий Габсбургское прошлое Венгрии и Габсбургскую Империю. Роман, в котором сталкиваются два мировоззрения. Он, конечно, модернистский, но во многом в духе XIX века. Мне было очень сложно его переводить, но не потому, что он сложный технически, а потому что я постоянно внутренне возмущалась. Он вызывал бурю эмоций. Не факт, что он так же действует на читателей, но у меня он вызывал внутреннее сопротивление по целому ряду причин, зато в итоге я с ним примирилась.

В нем есть и детективный сюжет, и колониальный, и еще много других сюжетов, хотя книга совсем небольшая. Два персонажа, два очень пожилых человека, которые встречаются в этом романе, связаны детской и юношеской дружбой и очень сложными отношениями. Они являются двумя вершинами любовного треугольника. Интересный момент: в романе куда-то подевались все женщины. В нем есть героини, но видим мы только одну — няню рассказчика, которой уже девяносто с лишним. Все остальные женщины присутствуют только в воображении и в воспоминаниях героев. Женщина там не субъектна, она вообще беспредметна, хотя и является главным сюжетным двигателем. Это тоже меня смущало при переводе.

При первом прочтении возникает ощущение: есть два человека, один из них воплощает имперскую, государственную мысль служения, долга, каких-то высших ценностей; второго персонажа можно было бы назвать богемным, художественным человеком, он не способен, но вынужден встроиться в систему, а потом вырывается из нее. Когда читаешь рассуждения человека империи, может возникнуть впечатление, что это морализаторская история и что именно его поддерживает Мараи как автор. Но в какой-то момент я поняла, что Мараи — это все же второй персонаж. Он осуждает его устами «правильного» генерала, он его разоблачает и в то же время очень хорошо понимает. Роман после того, как я его перевела и прожила, оказался для меня более интересным, чем когда я его знала просто как читатель. Не знаю, удалось ли сохранить эту историю в русском переводе, но многие говорят, что чувствуют себя в этой книге хорошо. Мир романа почему-то кажется им комфортным. О себе я этого сказать не могу.

 

Изображение на обложке: Willem Claesz Heda