Галопом по Венгрии

С момента выхода нашего лонгрида о современной венгерской литературе на русском языке появилось несколько важных книг, дополняющих материал. Антология мадьярского модернизма, фиктивные воспоминания последней спутницы Горького и двухсотстраничный комментарий к одной фотографии — в обзоре одного из составителей венгерской «Географии» Валерия Отяковского.

• Под знаком Близнецов: венгерские переводы Елены Малыхиной. — М.: Центр книги Рудомино, 2018. — 528 с.

Размышления об этой книге сводятся к штампу «подарок для всех любителей…»: каждому из тех, кто интересуется венгерской литературой, должно быть знакомо и близко имя Елены Ивановны Малыхиной — именно она донесла до русскоязычного читателя богатый мадьярский модернизм.

Отмечу, что книга — эдакий приквел к нашему лонгриду, так как в ней собраны тексты писателей старших поколений, сформировавших тот контекст, в котором выросли и Ласло Краснохоркаи, и Янош Хаи, и остальные герои второго выпуска «Географии».

Примерно половину объемного сборника составляют повести Тибора Дери — в «Википедии» написано, что он основал в своей стране сюрреализм и дадаизм, но, даже если это и правда, приведенные тексты совсем не дают повода подумать об этом. «Ники», «Милый бо-пэр!..» и «Две женщины» — это обстоятельные классические тексты, они так и дышат безукоризненной традиционностью по-настоящему большой литературы.

Из упомянутых произведений больше всего изумляет последнее — новелла об умирающей от старости женщине, чьей единственной радостью остается сын, который шлет ей письма из Америки о том, как снимает сверхуспешный фильм, встречается с президентами и королями, живет во дворцах, получает огромные деньги. Но — и это очевидно для всех, кроме самой старушки — мужчина на самом деле безвинно арестован (социалистическая Венгрия в этом смысле мало отличалась от соседей по блоку) и передает ей через невестку эти почти абсурдные послания, только чтобы мать умерла, гордясь сыном. Сопровождается публикация подборкой тюремных писем самого Дери, из которых становится виден автобиографизм: он и сам, чтобы не травмировать 94-летнюю мать своим арестом, сочинял длинные рассказы о путешествиях по миру со съемочной группой, а все окружающие старушку (и даже власти) поддерживали обман. Читателя, испытанного Шаламовым, не может не поразить светлая, даже ироничная, грусть, с которой рассказывается тюремная история.

Новеллу в сопровождении писем можно найти в «Журнальном зале», и это лучшая реклама книги — а ведь сборник содержит еще и прозу известного поэта Миклоша Радноти, напоминающую пастернаковское «Детство Люверс»; мощную повесть Кароя Сакони о судьбе военнопленных венгров Второй мировой; статью о героическом лингвисте Антале Регули, отыскавшем корни венгерского языка; эссеистику нобелевского лауреата Имре Кертеса… В общем, возвращаясь к сказанному в начале — это настоящий подарок всем любителям венгерской литературы.

Любимая Мама, — всего лишь коротенькая записка, чтобы дать знать о себе. Марии написал подробно, хотя ничего существенного, она Тебе все расскажет. Это просто прощальный привет с суши, из Генуи. Через час корабль отчаливает, и я не знаю, когда смогу в следующий раз отправить письмо, и кто знает, когда мы прибудем на место. Погода изумительная. Вчера купался в море, Ты только вообрази, на теплоходе имеется плавательный бассейн с морской водой, а также теннисный корт!

• Дердь Шпиро. Дьяволина Горького / Пер. с венг. В. Середы. — М.: Издательство АСТ; CORPUS, 2019. — 224 с.

Подзаголовок «роман» как бы снимает с автора ответственность: мол, это всего лишь фикшен. Но сама задумка весьма дерзкая: книга представляет собой фиктивные воспоминания Олимпиады Дмитриевны Чертковой, последней медсестры, а возможно и спутницы Максима Горького. Их пишет как бы постаревшая женщина, сопровождавшая последние годы генералиссимуса советской литературы — не слишком образованная, не особо рефлексирующая по поводу культуры, а просто рассказывающая о старости и смерти писателя.

Обычно подобные опусы ничем не примечательны, так как спекулируют на недостаточно известных эпизодах из жизни того или иного исторического деятеля, восполняя недостаток источников богатством фантазии автора. Но последние годы жизни Горького — это годы, прошедшие в окружении множества людей, подневно документировавших происходившее с живым классиком. Справедливости ради — да, несколько раз Шпиро додумывает фрагменты а-ля «никто из них, разумеется, не заметил, как Алексей подмигнул мне», но в целом его книга свободна от подобного, автор внимательно изучил и «переписал» множество источников, причем стремясь придать достоверность повествованию, он сохранил некоторые мифы, особенно популярные у современников.

В целом, воспоминания Псевдочертковой — это специфичная форма размышления об одной из ключевых фигур советской культуры. Выбор повествователя, в таком случае, сделан превосходно: медсестре вовсе не обязательно чувствовать величие окружающих, ее взгляд помогает увидеть окружающих как простых людей. Дистанция предельно сокращается, и у автора появляется возможность высказать свое мнение, не согласуясь с какими-то нормами или конвенциями описания исторических деятелей — исследователь себе такое позволить не может, у эссеистов подобное чаще всего выглядит глумлением, а вот для современника это вполне допустимо.

Сам Горький сохраняет в глазах Шпиро-Чертковой удивительную двойственность силы и немощи: влиятельнейший писатель не может обыграть власть, не может прогнать окружающих его воров и приживал, не может даже справиться с собственным здоровьем. Каждое решительное действие Горького оборачивается поражением, и его беспомощность эксплуатируется всеми, кто осознал эту слабость. В стремлении показать именно эту его сторону, автор не обращается собственно к литературным произведениям писателя, цитат из его сочинений в книге практически нет, разговор ведется только о его жизни, только о его фигуре так, как она запомнилась современникам, — и поэтому книга Шпиро выглядит не как воспоминания, но как греза об идеальных мемуарах.

Писал Алексей для того, чтобы спастись от действительности. К этому времени то, ради чего стоило родиться на свет, было им уже написано. Готовы были «Карамора», «Артамоновы», а после этого он писал уже машинально, как автомат. Потому и «Самгин» растянулся на полторы тысячи страниц — он мог в любое время поселиться в душе героя и оставаться там сколь угодно долго, и писал, писал его монолог, без кульминации, без развязки. Все было бессодержательно, пусто. Выдумывать героев и действие он не умел, об этом он знал, но все же строчил по пять-шесть часов в день. Когда он писал, кашель отступал. Ну и пусть пишет, думала я, все лучше, чем принимать гидрокодеин, от него трудно отвыкать. От писания же, как я это видела, вообще невозможно отвыкнуть. Мнения своего я ему не высказывала, ему это было бы неприятно, да и не помогло бы. Что бы он делал, если бы не писал? Ни к чему другому он был не способен.

• Иштван Орос. Шахматы на острове: повесть о партии, повлиявшей на судьбы мира / Пер. с венг. В. Середы. — М.: Три квадрата, 2018. — 232 с.

Еще одна книга о горьковской вилле на Капри заставляет задуматься о какой-то неочевидной значимости этой локации для венгров, но скорее это связано с тем, что у Алексея Максимовича в этом году юбилей. Впрочем, он здесь не в центре внимания, так как исследование известного художника Иштвана Ороса посвящено одной шахматной партии, которая была сыграна двумя гостями Горького в его итальянском раю. Эти гости — Александр Богданов и Владимир Ленин: писатель против публициста, мистик и метафизик революции против ее яростного практика. Действие разворачивается в 1908 году, когда первый еще не стал маргиналом советской истории философии, а второй — богом социализма. Более того, в описываемый момент между ними разворачивается борьба за влияние среди большевиков, и ее исход зависит от множества неочевидных нюансов.

Именно этим бесконечным нюансам и посвящена книга Ороса. Он подробным образом разбирает биографии всех присутствовавших на вилле, объясняет теоретические расхождения между Лениным и Богдановым, попутно делает обширные экскурсы в историю шахмат и европейского оккультизма, острова Капри и искусства фотографии, кроме того – размышляет о русской литературе и марксизме, репутации Горького и деньгах Ленина, шпиономании большевиков и одержимости царской охранки социалистами … Любая мелочь становится поводом для пространной авторской рефлексии периодически теряя нить повествования — но именно этот как бы сумбур и делает его рассуждения живыми.

С другой стороны, подчеркнутая размытость авторской позиции позволяет ему постоянно додумывать имеющиеся источники, разговаривать и мыслить за героев, в общем — открыто вчитывать свою интерпретацию, требуя от читателя полного доверия. Многие его идеи не выдерживают серьезного критического осмысления, в них прямо-таки зияют фактологические дыры. Это разрушило бы любое сколько-нибудь серьезное историческое сочинение, но для эссеистики подобное вполне допустимо – тем более, что о многих сомнительных моментах легко можно найти авторитетные научные работы. Цель Ороса — не расставить все точки над i, а заинтересовать читателя калейдоскопичностью истории, и с этой задачей он вполне справляется.

Автор наделяет разыгрываемую партию глубокой символичностью, видя в ней модель противоборства двух влиятельных большевиков. Так, например, в необычном для тех лет дебюте Богданова он читает отсылку к известной Ленину партии, сыгранной Наполеоном, — и развивает мысль об амбициях первого. Стоит ли говорить, что вся книга пронизана шахматными метафорами, а главок в ней — ровно 64, по числу черно-белых клеток? Последнее, кстати, дает простор любителям комбинаторики: можно пронумеровать доску и посчитать, о ком рассказывают параграфы, соответствующие расстановке фигур или их положению во время знаменитой игры.

Иштван Орос широко эрудирован, остроумен, и постоянно демонстрирует глубокую погруженность в материал. Судить о шахматной партии и всем ее окружающем автору позволяют два документа: запись ходов этой игры и фотография, запечатлевшая соперников. Этот снимок примечателен также и тем, что он стал примером мастерства советских ретушеров, постепенно убиравших с него персонажей, которые становились неугодны властям: на самой «совершенной» версии из девяти человек осталось всего пять. Пожалуй, эти «съеденные» фигуры и напоминают, что радикалы, проигрывая в таких интеллектуальных состязаниях, как шахматы, берут свое в таких грубых и слепых играх, как политика и история.

Изображение на обложке: Иштван Орос